Ну и что? И ладно. Не двадцать лет, надо понимать. Не все манекенщицы. Многие и хуже выглядят – и ничего!
Огоньки на телеке и приставке начинают мигать, а потом гаснут. Да что за черт?! Неправильно вставила?
Она с трудом поднимается на ноги. Одно колено в пыли и песке, словно она возилась в грязи где-тона улице. Подходит к выключателю и тупо щелкает им несколько раз: свет не загорается.
– А-а-а, так это электричество вырубили… – бормочет она сама себе. От очередного удара за окнами, особенно сильного и где-то рядом не выдерживает стоящий у дивана бокал. Он падает, выплеснув длинный недопитый хозяйкой глоток.
– Вот же тварь! – в сердцах говорит женщина. Шампанского мало, а идти в магазин – лень.
Оживает мобильник на диване, коротко звякает сообщением. Еще одним. Еще.
– Пошли вы к черту, у меня стресс! – говорит женщина. Телефон не хочется брать в руки. Нет никого, кто бы ей был нужен – это или мать с вечными жалобами на бабку, или какой-нибудь магазин. Скидки и распродажи. Ну их, некогда.
Она доливает остатки брюта в бокал и пьет как воду – жадно, большими глотками. Стены снова вздрагивают, где-тона улице слышен шум. То ли машины столкнулись, то ли упало что–то.
Да наплевать.
Раньше она бы пошла на лоджию, выглянула вниз, а сейчас неинтересно. Гроза там, ничего нового. Вон как потемнело!
Стены подрагивают почти непрерывно, из кухни доносится звон посуды – то ли в раковине, то ли из шкафчика. Женщина не обращает ни малейшего внимания. Она вся в себе. Ей нужно упиться грустью и пожалеть саму себя, но в голове пусто. Ни одной мысли.
От очередного удара за окном сыплется остекление лоджии – хлопок и звон. Она поднимает голову и тупо смотрит в разом разбитые стекла, блестящие на фоне почти черного неба.
– Вот же суки! – шепчет она сама себе.
Снова чирикнул и заткнулся телефон. Без любопытства, просто занять руки, она протягивает руку. Ну да, шесть смс от какого-то MCHS. Магазин? Ой, да ну его на фиг!
Черное небо за разбитыми окнами лоджии начинает светиться – сперва по краям снизу, потом багровые молнии прорезают и подсвечивают его изнутри. Оказывается, что это дым. Густые, медленно клубящиеся слои не праздничного на вид пирога.
– Никитин… – роняет в темноту женщина. – Ты сука! Я тебе отдала всю молодость, а ты сбежал…
Нарастает гул и дом трясет уже снизу, от земли. Она едва не слетает с дивана. Телевизор падает на пол, разбиваясь с негромким треском, шкафы перекашивает. Из их раскрытых створок вылетают вперемешку тряпки, сумки, коробки с обувью. На кухне слышен грохот падающих шкафчиков, бьется посуда – стеклянная звонко, а керамика с хрустом.
Небо за уцелевшими чудом окнами расцветает алым и желтым, как неожиданный салют. Все пронзает льющийся с небес свет, яркий до того, что сжигает собой все, куда дотянется.
Женщина кричит. Громко, изо всех сил, как внезапно вырванный акушером из чрева ребенок, недовольный этим миром.
Она зажмуривается, утыкается лицом в тугую диванную подушку, но глаза все равно видят слепящий поток из чистого красного и разбавленного белым желтого.
– Никитин… – шепчет она.
Вряд ли он ее услышит: машина с вещами оказалась гораздо ближе к эпицентру взрыва. Вспыхнула как ватка, брошенная в костер, мгновенно став обгоревшим остовом. Люди вокруг на улице сжались до размеров теней – самих себя, если убрать из тени всю плоть.
Сидевшим в кабине повезло чуть больше – они сохранились как силуэты, став невесомыми. Оскаленные черепа, перевитые проводами сгоревших жил, так и остались смотреть на запад, откуда прилетело и расцвело жуткое облако.
Убирать останки никто не станет.
Некому. Да и было бы кому – незачем. Земли теперь сколько хочешь, избегай только пятен взрывов и осадков после, а так – живи и наслаждайся сложно понимаемой свободой. Человек неистребим, как и его глупость.
И придут новые люди. И построят новые дома. И вырастят виноградники и сады. Но останется вечная проблема: жить с нелюбимыми и уходить невовремя.
Женщина снова шепчет:
– Никитин… Сука!
У нее жутко болит голова, крутит живот, она начинает блевать, выгнувшись с дивана, прямо на забросанный мусором и осколками пол. Ее тошнит кровью, алой на светлом полу комнаты, тонкими мазками рисующей узор смерти. В наступившей темноте сожженной сетчатки глаз она ничего не видит, да и смотреть больше не на что.
Седой и Крылатый
Первое, что Седой услышал с утра, были звуки трубы. Второе и третье – они же. Нет, не бурчание фановых монстров, сопровождающее полет дерьма с шестнадцатого этажа под землю. И даже не бьющийся в истерике кран у соседа снизу – за окнами кто-то играл, выдувая несложный мотив. Довольно громко исполнял, с чувством. Хватило, чтобы разбудить человека с похмелья.
Та-та, та-таа-та.
Шторы долой. Интересно же – посреди города чаще гудят или бьются машины, чем играют на трубе. Или это саксофон? Седой не различал все эти духовые на слух, да и на вид – с трудом. Дудка она и есть дудка.
Внизу медленно ехал всадник. Уже этого одного хватило бы, чтобы застыть у окна. Но еще причудливее, чем сам факт, был его вид – над белой лошадью, лениво трусящей по двойной сплошной, возвышался большого роста человек. Идеально ровная спина. Широкие плечи. Метра два с половиной роста, даже с пятнадцати этажей он не казался крошечным. Сразу видно – воин, хотя никакого оружия и в помине. На фоне внезапно застывших машин отчетливо видны его золотые ниже плеч волосы, свободно лежащие на кипенно-белой рубахе. В одной руке он держал трубу – наверное, музыкант бы понял, что это горн, а второй касался гривы коня. Труба – если это действительно труба, а не слиток металла, блестела на солнце, щедро рассыпая солнечные зайчики.
Толком не разглядишь, но не чайник же он ко рту подносит?
Однако все эти подробности меркли при виде крыльев. С высоты окон Седого казалось, что на спине всадника сидит, сложив лапки, большая белесая муха. Словно горб, от которого вниз на спину коня и дальше спускались кружевами полупрозрачные крылья.
В отличие от мушиных, их концы внизу были заострены, а для канонических ангельских – мучительно не хватало оперения.
Та-та, та-таа-та!
Крылатый опустил инструмент и степенно поплыл дальше, над крышами стоящих машин, куда-то в сторону центра. Редкие по субботней поре водители так и не тронулись с места. Стоят как вкопанные – и Седой мог их понять. Зрелище выдалось не то, чтобы обыденное.
– Что там? – спросила жена. Она сонно хлопала глазами. Похоже, проснулась не от звука, а из-за яркого солнца, лившегося в лишенное штор окно. – Чего вскочил?
– Да… Черт его знает, – ответил Седой. – Мужик внизу на лошади. С крыльями.
– Алкаш ты, – вздохнула жена. – На какой лошади с крыльями? Опять вчера нажрался…
Святая правда. Он и домой-то ввалился часа в три, когда все уже спали. По идее, голова должна гудеть, а во рту царить привычная гамма ощущений – но ведь нет! Свеж как лучок с грядки – прямой и зеленый, с каплями росы. Кстати о росе: пить хочется дико, несмотря на мнимую бодрость. Не зря про чайник вспомнил.
– Да нормально все, – неопределенно сказал Седой и снова глянул в окно. Машины все–таки поехали, всадник скрылся за поворотом. – Спи, рано еще.
Сказка закончилась. По крайней мере, так ему показалось.
Наливая на кухне воду, он обратил внимание, что на руках вздулись вены. Даже не вздулись, а как бы точнее сказать… Стали заметны красновато–синие прожилки, словно светящиеся изнутри. Руки стали полупрозрачными и превратились в пособие по анатомии. Необычно, но пить хотелось сильнее, чем разгадывать ребусы организма. Стакан ухнул внутрь пятью жадными глотками. Второй – уже медленнее, со смаком. Оживляет.
– Жизнь налаживается, – уверенно сказал Седой кухонным часам. – А если еще пивка…
Внезапно он понял, что со зрением творится ерунда. Вокруг стемнело. И не просто стемнело, а так, словно кто-то залил всю пустоту между предметами черной краской. Был сам Седой – и отдельные факты мироздания в лице стола, холодильника, плиты и мелкой кухонной дряни. Стакана, например. И все это пребывало в густом непрозрачном супе. Себя он более–менее мог разглядеть, хотя вот эта фигня со светящимися венами сильно мешала, а вот окружающие предметы – с трудом. Но знал, что все они остались на месте.
– Пивом здесь не обойтись… – потрясенно сказал Седой. Слова как в мультфильме выкатились изо рта отдельными шариками и начали всплывать к потолку, теснясь разноцветными буквами. Беззвучно и пугающе.
Самое сложное было создать лошадей.
Пользоваться обычными копытными, взяв их, например, с ипподрома было нельзя – лишние страдания бессловесных тварей не одобрялись. А мы, хотя ничего не весим и пачками умещаемся на острие иглы, в земном воплощении тяжелые и неудобные всадники.
Хорошо было Ему в дни Творения! Не то, что лошадей – все зверье за день. С перекурами и отдыхом под цветущей сакурой. Впрочем, про сакуру я загнул – возможно, это были карликовые березы или хлебное дерево. Кто Его знает.
Я при этом не присутствовал.
Строго говоря, меня и сейчас здесь нет. Все, что видят и слышат люди вокруг – сложный комплекс социальных галлюцинаций. Коктейль из культурных ожиданий и детских комплексов. Индуист увидел бы явление Кришны, буддист – приход Матрейи, и далее по списку.
Так вот, о лошадях. Если нас создают по необходимости из остатков Его дыхания и звездной пыли, то с животными пришлось повозиться. Да и то – идет медленно, команд слушается плохо, плюс – жестковата. Я уже всю задницу отбил о круп. Дешевле было бы пешком пройтись, но – заветы. Инструкция, скажем так. Был бы Он на месте, были бы шансы на импровизацию, а так – сиди без седла на подобии мешка с камнями и мучайся.
– Тпррру, блин, – негромко скомандовал я. Безымянная тварь, таскавшая меня по городу уже целую вечность, затряслась, но остановилась. Лучше б я на танке ездил, оно и в местные традиции вписалось бы отменно.