Та-та, та-таа-та.
Вот горн – он потрясающий. Если бы я испытывал какие-то эмоции, так бы и сказал. Переливающийся, меняющий форму, сверкающий образец Его чудес. Им не то что мертвых – скалы можно заставить прочувствовать и раскаяться. Незаменимая вещь для полиции и окончания времен.
Опять вокруг все остановилось. Смешные железные повозки, из которых снулыми рыбами смотрят покойники, уже начало заволакивать привычной мне тьмой. Седоки повозок ее пока не видят, но время их уже остановлено. Дальше вопрос инерции мышления и персональной тупости каждого.
Пора ехать дальше, превращая имитацию жизни в честный конец света.
– Вставайте, мертвые, пришел ваш час держать ответ! – строго по заветам сообщаю я окружающим. И лошадь, скотина эдакая, цок-цок-цок. Потом у нее внутри что-то сбивается с ритма, она тормозит и вскидывает голову. Цок-цок. Цок.
Людей в их физическом облике я не воспринимаю. Для меня они – сгустки разноцветного пламени, энергии, части Его воли, побольше и поменьше. Разной яркости. Души ведь такие же неодинаковые, как и тела. В заветах сказано, что придет пора собрать их в кучу и отправить на Его суд. Вот и собираем. Я здесь, другие – там. Расстояний на самом деле нет, но раз нас должно быть много – нас много.
Своих рук Седой больше не видел. Ни с венами, ни без них.
Заодно пропала куда-тои окружающая квартира. И дом. И вообще все – он ощущал вокруг только странные светящиеся клубки, похожие на шаровую молнию в журнале «Техника – молодежи». Клубки эти были повсюду – сбоку, совсем рядом и чуть подальше, снизу, сверху. Они подскакивали как мячики, плыли в этой липкой темноте, проваливались вниз, туда, где раньше была земля. Седой и сам чувствовал, что стал такой шаровой молнией. И ему пора было двигаться вслед за остальными. Непонятно куда, но срочно.
Небольшая часть сознания хотела на прощание пройтись по квартире, попрощаться, но остальная сущность упрямо волокла к неведомой цели.
Седой понял, что летит. Странное ощущение, когда ни воздуха кругом нет, ни опасений разбиться о землю. Ничего нет, кроме чувства полета и приближения к цели. Он уже знал, что умер и теперь все его дела взвесят на огромном безмене. По пути, в полете, можно было вспомнить, хорошо ли жил. Правильно ли.
Сразу вспомнился дурацкий случай. Ему – всего двадцать, и на вопрос, что бы хотелось в жизни, он тогда отвечал – женщин и пива. Времена были сложные, как обычно в стране, поэтому и желания приземленные. Прочные такие желания, как сваи в мелком болоте. А еще ему хотелось сорвать стоп–кран в поезде. Ни для чего конкретно, даже не похулиганить – просто интересно, что произойдет в этот момент.
Ничего особенного, кстати, не происходит. Только сжатый воздух по ушам бьет – громко и неожиданно. Но он так и не узнал об этом, потому что побоялся.
И не стал ничего дергать.
Странно, но это сожаление было одним из самых ярких в его жизни. То ли грехов особых не водилось, то ли остальное было мелко и невзрачно по сравнению с тем самым поездом, с набитым людьми тамбуром электрички, которая везла их – смешную студенческую компанию навстречу водке, шашлыкам и яркой, манящей жизни впереди.
А ничего интересного в той жизни больше и не случилось. Женщин и пива было завались – но в этом ли счастье? Можно смело закончить жить в двадцать, сэкономив миру кислород, а стране – ресурсы. Или наоборот – попытаться вернуться и прожить свои следующие тридцать совсем-совсем иначе.
Странно: деньги, женщины, квартиры и машины, рождение детей и повышения на службе, пикники с приятелями и теплое море, иногда представавшее во всей красе утопающего в нем солнца – ничего из этого настолько важным не было. Хоть тресни.
Остатки души Седого смялись, словно наткнувшись на непреодолимое препятствие. Он хотел вернуться в юность – и ничего больше. Хотел исполнить глупое, но желание.
Та-та, та-таа-та.
Ах, да! Вот кто всех нас собирает… Мог бы сразу сообразить. Седой мысленно покрутил головой, одновременно и радуясь окончанию земного пути, и немного досадуя, что сразу не понял.
– И что теперь? – спросил он непонятно у кого.
– Как что? Собираем вас вместе. Пришла пора.
– Страшный суд?
– Мы называем его Последним. Обычная уборка территории. По заветам Его. А суда не будет, – отвечал чей-то мелодичный голос, непонятно даже – мужской или женский. – Судить только Он имеет право, не мы.
– Ты… про Бога?
– Зови как хочешь. Он простит. Но Его нет с нами.
– А зачем тогда все это?
– По заветам. Нет ничего слаще исполнения воли Его, хотя мы и сами не знаем зачем.
Седой чувствовал, как его шар сливается с другими, вместе они образуют все заполняющую огненную сферу, растущую, уже бескрайнюю.
Наконец все вокруг стало им, и он стал всем миром. Он знал все, что здесь происходит, только одна загадка осталась нерешенной: а где Он, Тот, что должен судить их?
Где Он, мы даже голову ломать перестали. Я – так уж точно. Есть заветы – будем выполнять. Так заведено сыздавна, не мне, крохотной искре Его огня судить о сроках и смысле.
Души стекались со всех сторон, они шумели, задавали свои глупые вопросы и получали мои ответы. Мы славно потрудились по всему миру, заветы исполнены. Остался только один вопрос. Нет, не зачем – что дальше? Всех живых умертвили, всех мертвых подняли. Впереди вечность, с которой ни мы, ни – тем более они – не знаем, как поступить. Судить самим? Не по чину. Оставить как есть? Заманчиво, но глупо.
В неизмеримой горной выси затрубил главный рог, слышимый всем нам. И возвестил Старший После Него:
– Предлагаю вернуть все на место, братия. До возвращения Его суд невозможен.
Как говорится в одной мудрой поговорке, имеющей хождение в этих краях под моей опекой, «нам что водка, что пулемет – лишь бы с ног валило». И мы начали крутить время вспять, мы начали возвращать грешные души по их местам. Никто из них ничего не вспомнит, да это и не важно.
По всему миру Его затрубили наши горны, играя вместо подъема отбой. Те же ноты в обратном порядке, совсем просто все.
Вы считаете наш труд бессмысленным? Зря. Заветы есть заветы, и воля Его – суть нашего бытия ныне, присно и во веки веков. Опять же, потренировались, что немаловажно.
В следующий раз будет проще.
Почти все души вернулись на место, они даже не вспомнят о произошедшем. Одна только крутится под ногами моей механической лошади, подпрыгивает как мячик.
Кажется, это тот самый, что уточнял о Суде Последнем.
Седой понял, что скоро вернется назад. Почувствовал. И решил, что это единственный шанс проскочить между резьбой и гайкой.
– Слушай, ангел… А можно меня лет на тридцать назад закинуть?
– Зачем тебе это?
– Да знаешь… Мы тут пока в комок лепились, я понял, что жизнь прожил неправильно.
Лошадь под ангелом негромко всхрапнула. Впервые с начала репетиции.
– Многие неправильно живут. Всех возвращать – беспорядок будет.
– А не надо всех. Только меня, а? Чего тебе стоит, вы ж здесь всем командуете…
– Сделай, Рафаэль! Пусть попробует… – Лошадь повернула ко мне голову, обжигая Его светом из косящего глаза. Кто я такой, чтобы противоречить воле Его?! Даже выраженной столь замысловатым способом…
Мячик чужой души перестал подпрыгивать и висел прямо передо мной, отсвечивая искрами синеватого света.
Та-таа-та, та-та.
И чуть затянуть последнюю ноту: тридцать лет – это же совсем немного. В масштабах вечности.
– Остановите поезд! – хрипло надрывался контролер. Пробраться за ввинтившимся вглубь вагона безбилетником этому жирному, с одышкой, мужику было не под силу. Но и бросать дичь не позволяли азарт и должностная инструкция. – Не уйдешь!
Седой, который совсем еще не был седым, стоял рядом со стоп-краном. Точнее говоря, он был вжат в грязную стену электрички, с потеками краски и черными опалинами от окурков. Рядом сопел пьяный мужик в китайской куртке. От него пахло чесноком и чем-то вроде машинного масла.
– Серьезно? – весело переспросил Седой. Поезд набирал ход. За сломанной, а потому незакрытой дверью перрон сменился ускорявшимися деревьями, радостно-зелеными по весенней поре. От двери все старались держаться подальше. – Как скажете.
И дернул оказавшуюся довольно тугой ручку, сорвав проволоку с пломбой.
Хлопок вырвавшегося на свободу воздуха заставил ближайших к стоп-крану пассажиров пригнуться, зажать уши и обложить будущего Седого матом. Мужик в китайской куртке попытался на него замахнуться, но – не в такой же толчее. Поезд резко остановился. Контролер, растолкав–таки толпу, устремился внутрь вагона. Дальнейшая его – да и «зайца» – судьбы никого не интересовали.
Седой стоял и улыбался. Он был счастлив. Он получил второй шанс прожить эту жизнь. Заново. Лучше.
Когда суматоха с выяснениями, кто здесь, собственно, хулиганит кончилась ничем, поезд тронулся. Седой, по-прежнему широко улыбаясь, протиснулся к открытой двери и с наслаждением закурил. Дым пластался слоями, зависал, словно нехотя добираясь до встречного потока воздуха, и мгновенно разбивался там, снаружи.
Седой и не заметил, как злой мужик пробрался вслед за ним к выходу – да и обратил бы внимание, что здесь такого?
Тоже курить, наверное…
Сильно толкать его не пришлось. Седой ударился головой о край незакрытой двери, выворачивая руку попытался удержаться за поручень, но так и не смог, медленно, мучительно понимая все, что происходит, вылетел из вагона на полном ходу.
Или ему показалось, или на самом деле рядом с вагоном размеренно скакал всадник в белых одеждах, со сложенными за спиной крыльями. Вот он поднял к губам трубу и выдул из нее странно знакомые ноты.
Та-та, та-таа…
Свой крест
…и было Акэму видение…
Это имя такое, Акэм, папаня постарался когда-то. «Что в нашей жизни главное?» – спросил он у матери, держа почти невесомый, но пухлый сверток из одеял и кружева, перетянутый голубой ленточкой. – «Сила – главное! Кто сильнее, тот и прав».