Хмыкнул и выдал имечко. А уж потом в машину отнес, холодно тогда было, снег возле роддома сугробами, сосульки в руку толщиной. Птицы каркать боялись, чтобы горло не застудить. И человеку долго не простоять, ноги отвалятся.
Названный в честь автомата рос с этой историей в душе. Взрослея, то спорил с отцовской мыслью – сам-то батя погиб, не обсудишь, – то соглашался. Потом не до того стало, привык.
Шел раньше по мертвым дорогам, силой получая желаемое. Убивал, не без этого. Грабил – а что делать? В плен попал к викингам, но успел убежать. Стреляли в спину, но не попали. Вот и пришел он однажды в село, а там уже все сожгли. До него.
Нет, Черный День не при чем, гораздо позже все случилось. Да и кто ракету стал бы тратить на поселение в сотню дворов, сараи, свинарники и церквушку. Храм, кстати, огонь не тронул – внутри все поломано, воняло непередаваемо гадким, иконы выдраны, одна фреска со стены смотрела подслеповато – кто ты, мил человек? Но не сожгли.
Не было у Акэма ответа на вопрос со стены. Странник с автоматом, да как это Сыну Божьему объяснить. Никак и не стал.
Сам однажды спалил такую вот деревеньку, не один, понятное дело, с братвой. И церквушка там на окраине торчала похожая, рядом с кладбищем. Пьяные они были, вот и куражились: что в пустом селе не поиграться с огнем. Повесили на столбе какого-то урода, он все прогнать их пытался, да не смог. Так и остался висеть, только ветром плащ колыхало, коричневый – как сейчас помниться. Собак перестреляли всех до единой и пошли себе дальше.
Акэм бросил рюкзак в угол, где грязи поменьше, сгреб ботинком в сторону обломки чего-то церковного. Вон кострище удобное, надо бы досок принести, огонь разжечь. Доски нашлись недалеко. Дом дотла сгорел, а заборчик вокруг едва зацепило. Ругаясь вполголоса, доломал пачкающие руки черным дощечки, собрал в кучу – и отнес.
Странная деревня. Пожар – понятно, людей или убили, или в рабство угнали всем скопом – тоже никаких загадок. Он и раньше такие места видел, но где собаки? Обычно они дичают быстро, в соседний лес за пропитанием на охоту уходят, но брешут неподалеку, слышно. Хоть одна–две, но всегда есть. А здесь тишина, как в могиле. По летней поре даже ветра нет, иначе выл бы в проломленном куполе. Кстати, лечь надо в сторонке, еще свалится оттуда доска, так на месте и упокоит.
А что собак нет – это хорошо. Загрызут еще ночью, твари голодные. Молодец, кто их прогнал. Или перебил – это не важно.
Костер горел ровно, без треска. Бывший забор превращался в тепло и уют, стоял последнюю вахту на пользу человеку, распадался на мерцающие багровым угли. Припасенной дощечкой сдвинул их по каменному полу в сторону, закопал в жар пяток картофелин. Недавно по дороге наткнулся на заброшенное поле, там и нарыл. Копался, как свинья, нож затупил, но нашел. Корявые, мелкие, непонятного бурого цвета, но росли же до сих пор.
На радость странникам и беглецам.
Остальной костер рассыпался, блики гуляли по стенам, фреска то освещалась полностью, то погружалась во тьму. Будто подмигивала иногда, трясла бородкой, выставляла и прятала высокий лоб и неестественно большие глаза.
– Просите, и дано будет вам; ищите, и вы найдете; стучитесь, и вам отворят, – услышал Акэм.
Подскочил на месте еще на первых словах, автомат выставил перед собой. Стоял, озирался, вглядываясь в темные углы. Нет здесь никого. Почудилось от усталости, вот и весь сказ. А фраза знакомая, раньше слышал. Почудилось.
Продолжения не было, и Акэм опустился на место. Автомат, правда, с колен не убирал – мешает, конечно, но мало ли что…
Голос странный был, вот что! Тихий, но не шепот, просто вполголоса. А мужской или женский – не понять. Так, наверное, ангелы разговаривали, если книги не врут.
Но странник точно знал, как раз написанному верить и нельзя. Сочиняли их во времена, когда солнце над землей было, а не вечные серые тучи. Когда летом жарко, а холод – пронизывающий, страшный – только зимой. Да и то не всегда. Когда по небу летали железные птицы с людьми в брюхе, а машины ездили по дорогам.
Все в книгах ложь, все! И не было этого ничего. Люди тоже врут, вспоминая.
Акэм пошевелил угли. Запахло вкусно, горелой, но едой. После трех дней бегства от викингов – черти бы их побрали вместе с их богами! – жрать хотелось неимоверно. Живот сводило, словно кто резал изнутри кишки, кольцами их пластал в угоду голодному демону Аахи, гори он синим…
– Да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный подай нам сегодня, и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим, и не введи нас во искушение, но избавь нас от Лукавого.
Странник даже не встал. Поправил автомат рукой, глянув на фреску, но больше не волновался. Бред – он и есть бред. От голода люди вон видят невесть что, а слова…
Что ему слова?
Про хлеб хорошо сказано было. Вот как раз хлеб он съел еще позавчера, сейчас бы еще лепешку. Но ведь нет. Только бутылка – пластиковая, мутная, с поцарапанной за годы крышкой. А внутри – совсем уж непрозрачное – что-то со спиртом. Сейчас накатить под картошку, костер пошевелить, да и спать. Избавляясь от лукавого.
– Чушь это все! – сказал темноте Акэм. – Нет никого на земле. Нет никого на небе. Сдохло все, разложилось и воняет.
Никто ему не ответил, но он и не ждал. Беседы с голодными галлюцинациями – не его профиль. Догнать бы ребят, если они выжили, собрать банду заново, это вот – дело. А что чудится невесть что, так это пройдет.
Он отхлебнул из бутылки, морщась от ядреного духа пойла, выдохнул. На вкус то еще дерьмище, из чего только рогатые гнали такую дрянь.
Картошка, считай, готова. Пора выкатывать из углей, остужать, перекидывая из руки в руку, да есть, не обращая внимания на прилипшие к обгорелой кожуре угольки. Так даже вкуснее.
Голова после выпивки закружилась. Поплыло все в глазах, на голодный-то желудок. Кишки перестало резать, на них будто кипятком плеснули. Зато внутри потеплело.
– Скажи, а ты вообще есть? – спросил Акэм у фрески. – Если есть, почему не спас народы свои? Я понимаю, грешники, разврат и падение нравов, но так, – он обвел рукой разрушенную изгаженную церковь, – так лучше? Тебе же здесь молились…
Тишина. Густая, как вылитые в ночь чернила, она вползала в уши, заполняла усталую голову.
Догнать бы ребят. Догнать. Серого, Мушкетера, близнецов опять же, Витьку с Ванькой. Даже Косого сейчас был бы рад видеть, хоть и сволочь он. Все равно они вместе – банда. А по одному так, ублюдки без дома и совести. Не стоило в Воронеж соваться, раньше по деревням промышляли, и дальше так же надо. Если выжить удастся. Викинги ребята злые, а ну как идут по пятам? Может, пока он картошку жрет, стоят у входа, посмеиваются.
Ждут его, дуралея, пока он отлить не выйдет. А он тогда здесь, в уголочке, подальше от лежбища. Небось, вонять сильнее не будет, и так все засрано.
Поглядывая на фреску, окончательно ушедшую во тьму, Акэм встал у стены, не глядя расстегнул штаны, и смотрел через плечо, пока на ободранных кирпичах росло темное пятно. Да нет никого. Ни за стенами, ни у входа. Чудится ему.
– Я же говорю вам: любите врагов ваших и молитесь за тех, кто гонит вас, – тихо сказал голос. Сейчас он почему-то казался женским.
– Непременно, – откликнулся странник. – Помолимся. Еще выпьем и всех вспомним, поименно. Чтоб червям жрать было удобнее.
Он вернулся на место и сел, бездумно глядя в костер. Огонь играл линиями, завитками, всполохами и мерцанием, как сумасшедший художник. Выращивал и убивал неземные цветы, показывал, что было, есть и будет. И убаюкивал, не без этого.
Сквозь пламя, сотканное его мимолетными жгучими видениями, проступило лицо. Не то, что на фреске, обычное. Человеческое.
– Молиться ты, значит, не хочешь… – шевеля губами, подытожил гость. – Ну что ж. Твое право, я только за. Могу тебе рассказать, что дальше будет.
Вот и голос уже нормальный, мужской, и фразы без этих загонов, как прежде.
– А что… И расскажи, – сонно ответил Акэм.
Картошка съедена, пойло из старательно спрятанной обратно в рюкзак бутылки выпито. Можно и сны посмотреть.
– Для начала ты умрешь, Акэм.
– Ничего нового. Все там будем, – ответил бандит и широко зевнул, сам немного испугавшись: зевают ли во сне или нет. – А от чего помру-то?
– Распнут тебя, человек.
– Раз пнут, два пнут… – уже сваливаясь в сон, хмыкнул Акэм. – И отпустят. У нас чаще ножом. Фигня это все…
– …не бывает такого! – закончил он и взвыл от боли.
Гвозди в запястьях – это очень больно. Неимоверно. Перед этой мукой отступают пробитые такими же – длинными, грубой ковки – гвоздями ноги, стянутые веревкой вместе. Опухшие и черные. Поселившаяся в них боль уже стекла вниз, впиталась в дерево креста, растворилась в нем, оставив только немое эхо близкой смерти.
– Чего не бывает? – лениво задрал голову стражник.
Ему, в шлеме и кожаных доспехах с блестящими нашлепками бронзы, было жарко. Еще и копье держать приходится. Жарко и лениво, но декан поставил – стой на посту. Хоть в обморок падай, но с места не сойдешь. Одно развлечение – эти вот двое. Лохматый спокойно висит, никакого беспокойства, а этот – лысый, странного облика, будто из северных варваров – очнулся. Спорит с кем-то, убогий.
Стражник удобнее перехватил копье, оперся. Пусть расскажет чего-нибудь, все развлечение. До боев гладиаторов далеко, сам Рим отсюда, из дикой жаркой страны кажется мифом и сказкой. Скучно. И солнце печет, во имя Юпитера, как же оно здесь жарит…
– Такого… Не бывает, – с трудом шевеля распухшим языком, не желавшим вмещаться в рот, пробормотал Акэм.
Глаза болели от света. Руки, разведенные в стороны и приколоченные к кресту, казались двумя раскаленными палками. Проще было сказать, что не болело. Подумав, он понял, что только ноги. Им уже конец. Даже если снять его и положить на землю прямо сейчас, дать лекарства и облить восхитительной ледяной водой.