Ни к чему она рабочему человеку.
– Криминальные у тебя размышления, дружище. Способности какие-то… Я так думаю: это игра такая. Дартс помнишь? Сейчас запрещен, как и само слово, но мы-то помним. Вот, значит… – Он замолчал, разливая новую порцию пива. – Сидит сверху на облаках Господь. Скучно ему, нужно развлечься. Берет одну иголку – это типа смерть, кидает вниз. В кого попала – того и в крематорий, удобрять землю тоже надо. Плодовитая у нас земелька, чернозем, но – зона рискованного земледелия. Как ни крути.
Шурик завороженно слушал друга, но одним глазом нет–нет, да посматривал на портрет Рулевого: не нахмурится ли? Вроде, пока нет.
– Берет другую иголку, это у него любовь. Кидает вниз, сразу двоих пробивает. Стало быть, к свадьбе дело. Комсомольско-богомольской, как положено. А есть золотые иголки, он их редко кидает – это признак власти. В кого попала – того в машине возят, перед тем шапку ломают.
– И в Рулевого так же? – испуганно спросил Шурик.
– В Рулевого – брильянтовую, наверное. С бонусом в виде долгожительства и права принимать только мудрые решения.
– Вот интересная теория у тебя, да…
– А то! Я пока твои же матрешки раскрашиваю, много о чем думаю. Вот и надумал.
Пиво закончилось. Владимир постучал по дну канистры, выбивая остатки пенных капель. Допили молча.
– Ну что, Шурик, по домам? Комендантский час скоро, а завтра на завод.
– Да, Володь, пошли. Хорошо посидели, об умном поговорили. Рыбка, опять же, отменная.
Оставив за спиной тщательно, на шесть замков запертый гараж, приятели пошли по дорожке, испокон веков вьющейся по краю оврага, в направлении города. Внутри них плескалось дерьмовое картофельное пиво, в котором медленно переваривались куски усоленных в смерть карасей, выловленных в очистных сооружениях.
Жизнь была бы прекрасна, если бы не мучительные попытки обоих не забыть содержание разговора. Желательно, дословно: обязательный донос в епархиальную службу безопасности писать надо, хотя друг другу они об этом говорить не станут.
Господь задумчиво посмотрел на них сверху и метнул пару колючих стрел. Шурику – двушечку, а Владимиру – пятерочку.
Чтобы не умничал попусту.
Мурзик
Кассетник хрипит, подавившись пленкой. Звук сперва плывет, а потом и вовсе кончается. На низких нотах.
– Зажевал… – вздыхает Андрей. – Что ж все не слава Богу-то, а?
Вопрос остается без ответа. Не Мурзику же кивать: мол, прав ты, хозяин. Тащи клей и крестовую отвертку – иначе кассету не оживить.
– Что ругаешься, Андрюш? – спрашивает жена. Она что-то готовит, с кухни пахнет блинами и вареным мясом.
– Мятые теперь твои «Арабески», мать. Вот и ругаюсь…
В приоткрытое окно рвется апрельский ветер, теплый, но с ноткой зимней свежести. Северный, что даже в этих краях неприятно. Ветер пахнет дымом, причина которого виднеется в трех километрах от города. Заметная причина – вторые сутки столб дыма… Занавеска надувается и ложится на подоконник, привлекая внимание Мурзика. Котенок настороженно присматривается к цветастой, в синих кораблях, шторке. Вроде и добыча, но что-то не то… Опять же навязчивый запах – смесь битума, пережженного металла и прогорклого масла.
Где-то в городе ревет очередная сирена. Мерзко, как ножом по тарелке, зато громко – мертвого разбудит. А живые и так толком не спят вторые сутки, все же все знают.
Андрей с тоской смотрит на чертеж. Ватман закреплен на столе кнопками, свисая по бокам вниз. То ли лист великоват, то ли столешница не уродилась. Конечно, работать лучше в конторе, за кульманом, но так неохота переться туда в воскресенье.
– Папа! – это уже Виталик, с тубусом от бумаг на плече похожий на американского спецназовца из «Международной панорамы». – Там все еще горит?
Сын слегка картавит. В шесть лет немудрено. Но трубу для чертежей – нестандартную, толстую, украшенную надписью по трафарету «Совершенно секретно. Министерство среднего машиностроения СССР» держит крепко.
– Горит, сынок… – задумчиво говорит Андрей. – Там дяди пожарные работают. Скоро потушат.
Чертеж решительно не идет. Голова забита вчерашним взрывом, пожарными машинами, проносящимися под окнами, гулом вертолета над Объектом, разговорами, мыслями, страхами.
На самом деле, ничего срочного в его работе. К Объекту он отношения не имеет, просто инженер. Даже тубус – и тот знакомый подарил по случаю. А что? Выглядит солидно. И крепкий, вон сын его сколько раз ронял.
– Так, ровесник олимпиады! – с шутливой строгостью одергивает Виталика мать, выглядывая из кухни. – Положи папин футляр на место и бегом руки мыть. Завтракать будем.
– Хорошо! – сын уносится вглубь квартиры, роняет там что-то. Мурзик уносится вслед за ним. Обычное утро, если бы не…
– Говорят, эвакуация будет, – говорит жена. Она вытирает руки кухонным полотенцем, перекинув его длинный конец через плечо. – Маринка сказала, у нее муж… Ну, сам знаешь.
– Знаю… Контора глубинного бурения. Этим – верю.
К сиренам присоединяются репродукторы. Их в любом городе завались, на каждом столбе, а уж здесь тем более – режимное место.
–…организованно погрузиться в автобусы. Повторяю, личные вещи, одежду, домашних животных не брать, только деньги и документы. Временная эвакуация…
Жена так и застывает, услышав усиленный репродукторами, дробящийся эхом голос с улицы.
– Точно… Слушай, собираемся, сейчас по квартирам ходить начнут. Куда ж Мурзика девать?!
– С собой возьмем! – беззаботно машет рукой Андрей.
– Сказали, нельзя…
– Не расстреляют, возьмем. Убежит, пока нас не будет, Виталька не простит. Только спрятать надо как-то… А! Сын, неси тубус обратно!
У автобусов уже толпа. Кто-то ругается с капитаном, решительно откладывающим в сторону узел с одеждой:
– Фонит! Повторяю, фонит! Вы ж советский человек, сознательный, нельзя вывозить за пределы, понимать надо.
Хозяйка узла что-то настойчиво говорит, но капитан устало машет рукой: следующий. Вещи остаются лежать в растущей куче.
Рядом с ним пара солдат: совсем юные, тонкие шеи торчат из необмятых воротников. Один держит счетчик Гейгера. Машинка стрекочет, словно внутри пригоршня пойманных кузнечиков.
– Мама… – Виталик жмется к отцу, а спрашивает ее. – А точно?..
– Точно. Просто помолчи пока – и все. Ладно?
Сын кивает. Лицо у него растерянное, но не плачет, держится. Андрей крепче сжимает его руку, второй удобнее перехватывая тубус. На обоих торцах – ряды почти незаметных дырочек. Не присматриваться – не заметишь. Лишь бы орать не начал.
Жена тоже испугана. В голове у нее так и не съеденный завтрак – старалась, старалась, а толку… Хорошо, хоть сын пару блинов на бегу съел, до обеда дотянет. Хотя – когда тот обед? И где? И вообще непонятно, на сколько они уезжают. Куда. Как там быть – здесь у всех квартиры, свои, новые дома. До осени бы вернуться, Витальке в школу. Или не нервничать? Пару дней переждать – и можно возвращаться? Одни вопросы…
Спокойнее всех Мурзику. Он успел слопать кусок вареного мяса и сейчас в сладкой истоме. Внутри тубуса калачиком не свернешься, но крошечным – с грецкий орех – мозгом он понимает: так надо. Хозяева хорошие, зря не потащат в этой темной трубе в неизвестность.
Даже маленький хозяин, суетливый и шумный, – он хороший. Мурзик всех их любит.
Котенок приоткрывает глаза и смотрит сквозь тонкие дырочки в небо. А вот эти жуткие громадные птицы – они нехорошие. Словно сотканные из вонючего дыма, они кружат и кружат над городом, рассыпая во все стороны невидимый яд. Щедро, горстями, закрученными в спирали вихрями. Птиц много, но ему они не страшны.
Мурзик сыт и просто дремлет, пока большой хозяин доказывает капитану, что чертежи секретные, он отвечает за них головой перед министерством, как бы они ни фонили. Гостайна, понимать надо.
Замотанный военный зовет комитетчиков, но Маринкин муж, узнав знакомых, велит оставить секретное имущество. Без них забот хоть отбавляй, столько народа вывезти.
И никто из них не видит дымных птиц, не чувствует на губах вкус отравленного воздуха. Просто хлопоты и суета, в центре которой спокойно дремлет котенок. Ему снятся занавеска с синими кораблями, плотно натянутая апрельским ветром, и столб дыма над умирающей станцией.
Звук плывет и кончается ничем. На низких нотах.
Поезда
– Я, Женек, всю жизнь на дороге. Рельсы-шпалы, ага… Так и катался.
Тусклый свет из коридора сквозь заляпанные краской квадраты стекла освещает только ближние к двери койки. Там все уже спят. В нашем углу я вижу мутные пятна одеял. Ближе всех – мой собеседник. Днем и на свету ему за шестьдесят на вид, седой уже. А лицо – молодое, морщин маловато. Впрочем, сейчас лица не видно, сейчас – только голос.
– По всему Союзу ездили. Прикинь, на новый год в Мурманске, а к Рождеству – уже под Киевом. По Сибири ездили, там вообще потеряться можно. От поезда отстанешь – медведь сожрет. Страна была большая…
Он путается. Он делает паузы. Иногда между фразами, но часто – от слова до слова. Не то вспоминает, не то дышать тяжело, вот и переводит дух.
Второе ближе к истине.
– Хорошая работа была? – Мне тяжело, голова ватная, вот и оживляю разговор. Не очень интересно, лучше бы поспать, но пока не могу.
– Ну как… Хорошая. Деньги платили. Да мы и сами не дураки, знали, где чего купить. А где им потом продать. Спекуляция, конечно… Но мы осторожно.
Он все время рассказывает о себе во множественном числе. В полутьме больничной палаты мне кажется, что он там не один, бывший проводник бывших дорог. Их много. И каждый рассказывает свою историю: кто о том, как в Казахстане жарко летом, кто – о водке, на которой за сезон сказочно богатели. Каждый о своем.
– Леня, давай спать, что ли?
Он ворочается, поскрипывая пружинами.
– Ну, давай. Тебе кровь с утра сдавать?
– Да.
Мое слово повисает в воздухе. Ответа на него нет, только сонное дыхание. Слышно, что дед у двери тяжело похрипывает во сне. У него что-то с горлом, не знаю, что. Здесь не принято лезть с вопросами, а сами о болезнях говорим скудно.