Но нет. Борисыч этот вариант не приветствует. Сперва с ноги, потом ладонью пару раз по седой роже, от чего у Крота дергается голова. Низшее звено подвальной эволюции роняет ящик, за что получает бонусный пинок под зад. Уже на торопливом вылете из подвала.
Чуть дверь головой не вышиб, а без нее осенью тоска.
– Славно ты его, Серег! – замечает девушка. – Давай дернем по стакану, пока этот дятел бегает, а потом…
– Не потом, слышь! Сюда иди!
Играй, гормон? Ну да, у них все линейно, не то, что у нас. Забавные существа.
Борисыч с хрустом рвет молнию на потертых джинсах, щелкает ремнем, вытаскивая наружу скомканный кусок плоти. Что-тоне видно боевого пыла, честно сказать. Не мне судить, но какой-то вялый пошел копулятор.
Девушка встряхивает головой. Тоже не в восторге?
– Чего трясешься? – рычит Борисыч, придерживая рукой спадающие штаны. – Сосать, говорю!
Свободной рукой он хватает девушку за воротник майки. Ткань под его пальцами рвется, как марля. Сверху донизу. Острые груди торчат с заметным вызовом, который этот небритый алкаш с удовольствием принимает. Идет на вы, скажем так.
– Скотина ты, Серега, – бормочет девушка, отшатываясь и прикрывая грудь лохмотьями топика. Сумочка теперь валяется на полу, да и не до нее. – Как я домой пойду?
– Заткнись, сука! Сосать, сказал!
Борисыч зол. Свиреп. На посиневшем лице оскал и похоть, как написали бы классики. По мне, он просто мерзок на вид, но мои эстетические предпочтения никому не интересны.
Где-то снова стучит трамвай, но никто не обращает внимания – в самом подвале разворачивается извечная схватка. Инь и ян в процессе соития. Хотя с последним я поторопился – девушка уворачивается пока от полового общения, мужичок взрыкивает, но успеха не достигает. Сейчас бить начнет, на это я тоже насмотрелся.
Подвал – вот энциклопедия русской жизни, прости уж меня, Александр Сергеевич, с твоими лощеными героями! Сейчас Ленский бы выбил Онегину зубы за аборт Ольги, что изменило бы сюжетные линии.
Да, дело пошло на лад: от сильного удара, пусть и ладонью, у девушки разбита губа. Она прижимается спиной к дальней стене, пачкаясь в плесени на кирпичах. Зубы не зубы, а с направлением развития я угадал. Давно живу, все знаю.
Барышня сплевывает кровь на пол:
– Ну ладно. Сам виноват!..
Странно. Ей бы испугаться, а прозвучало с вызовом. Угрожающе прозвучало, прямо скажем, как змея зашипела. То ли каждый день ее бьют, то ли наоборот. Второе логичнее, иначе бы в синяках была.
Борисыч стащил джинсы и бросил их на пол, сверкая худым задом. Забавный он, если меня спросить. Ног мало, да и шерсти кот наплакал.
– Че пугаешь, овца? Ментов вызовешь? Так у нас все полюбовно. По взаимному, твою мать, согласию. Мы тебе бухлеца, ты нам поиппца. Вон и Крот подтвердит.
– Сам виноват, сам! С-с-сам… – шипит девушка. Странно, но теперь она идет на врага. Атакует, вовсе не прикрываясь. Борисыч и так дураком выглядел, а теперь еще и испуганным.
Забьет он ее сейчас, от страха и забьет.
У девушки закатываются глаза – одни белки светятся между век, аж меня пробирает. И шипит она, свист стоит как от прорвавшейся трубы, я однажды так чуть не сварился прямо на паутине.
– Ты чего, психованная? Вот, на хрен, связался… – бормочет полуголый Борисыч. Он сам не знает, что дальше делать. Был бы пьянее, все равно бы накинулся, а так – страшно ему. Да что ему – даже я судорожно перебираю волосатыми ногами по трубе. Беда совсем. Бежать надо.
А не могу бежать-то! От этого шипения внутри все застыло, сковало, как от холода.
– С-с-сюда! – вырывается сквозь свист и шипение. Одно слово, а меня тащит к ней, как магнитом. Спасибо, ноги свело, не иду. Пара случайных мух, оказавшихся на свою беду в подвале, летят к ней, врезаются в лицо и падают под ноги. Борисыч опускает руки, разжав кулаки, и делает шаг вперед. Чуть не спотыкается об ящик, но переступает его. Еще. Совсем вплотную к ней.
– Вс-с-се! – на какой-то жуткой ноте заканчивает она. Свист обрывается, как и не было. В подвале снова тишина, но теперь страшная. Неестественная.
Я вижу, как от девушки тянутся завитки дыма, плотные, извивающиеся как щупальца. Все больше и больше, оплетают тело несостоявшегося насильника, проникают в него. Некоторые пробивают насквозь, выходят из тела, чтобы сразу сплестись дальше. Два особенно гибких завитка – напрямую из ее глаз в его, словно связывая людей нерушимыми узами. Непростая барышня, клянусь хелицерами, ох, непростая…
Борисыча начинает мелко трясти. Эдакая пляска под неслышимую музыку, что само по себе пугает. Завитки дыма становятся все плотнее, материальнее, словно алкаша облили густой смолой. И эта мумия стоит и трясется, как пьяный электрик, схватившийся за фазу.
– Любочка… Люба! – глухо, как с завязанным ртом говорит Борисыч. – Я скоро… Я пить брошу! Клянусь, в натуре!..
Слова все неразборчивее, будто он тонет в этой странной черной дряни: смола не смола, краска не краска. Я же не специалист. Мне бы от своего ступора отойти.
Снова трамвай где-то неподалеку. Я его и не видел никогда, просто знаю, что он есть. Что он едет. Везет, наверное, кого-то по их важным делам. Или не важным. Но эти люди двигаются, пусть по кругу и без смысла, а мы здесь застыли как мухи в коконах.
Черное облило мужскую фигуру полностью, с головы до ног, даже резиновых тапок уже не видно. Точно – мумия. И трястись перестал, и уже никого не зовет.
– Иди-ка сюда, – неожиданно звонким голосом говорит девушка и поднимает глаза. Зрачков по-прежнему нет, но белки густо налились кровью. Мне даже кажется, что они светятся, но это от испуга. Наверное. Она смотрит прямо на меня, как бы я ни был мал. – Выпить не дали, так я по-другому развлекусь! Будем из тебя чудовище делать.
Я быстро спускаюсь вниз. Теперь никакого торможения, никакого испуга. Меня тащит к ней неведомая сила. Паутина. Тумбочка. Я почти соскальзываю на пол. Подвал вокруг меня меняется с каждым шагом. Из привычной огромной пещеры он превращается в довольно тесную клетушку, плотно набитую трубами, ящиками, разным мусором под ногами.
Я с хрустом давлю ящик, попавшийся под ноги. Я уже размером почти с черную мумию перед моей богиней, все также буравящей меня красными глазами. Вот я уже с него. Каждый мой шаг делает залитого смолой Борисыча все меньше и меньше. Он оплывает, как снеговик весной под палящим солнцем, теряет и форму, и размер. И, как я понимаю, содержание.
Когда я подхожу вплотную к девушке, его уже нет – просто темное пятно на полу, впитывающаяся в землю краска, от которой пахнет креозотом. Странно, но я теперь чувствую запахи. Все-все: от затхлости подвала до волнующего парфюма девушки и долетающего с улицы аромата раскаленного асфальта. Я чувствую и знаю их все. Теперь.
– Что бы ты хотел, паучок? – спрашивает девушка. Я теперь выше нее, но все равно смотрю снизу вверх. Как на самую сильную и самую главную в этом мире.
Говорить я не могу, но она с легкостью читает мои мысли. Читает и начинает смеяться:
– Трамвай?! Но зачем он тебе? Мы могли бы дождаться ночи и славно поохотиться. Только ты и я.
Я чувствую ее невысказанное желание, протягиваю ногу и когтем цепляю так и позабытую всеми сумку со спиртным.
– Спасибо, паучок! – Она ловко сворачивает пробку с бутылки дешевой настойки и делает один длинный глоток. Потом еще. Пустая бутылка летит в угол.
– Долго хотел? Ну что ж… Иди, я тебя не держу.
Я боком выбираюсь из подвала, едва не выбив дверь, и поднимаюсь по вонючей короткой лестнице вверх. Вторая дверь, приоткрытая, из–за которой бьет неугомонное июльское солнце. Приходится прикрыть часть глаз, чтобы не ослепнуть.
Торопливо жующий что-то Крот попадается уже на улице, по которой я делаю первые шаги. Здесь все необычно – слишком ярко, слишком шумно. Пугает и завораживает высокий голубой потолок с размазанной по нему белесой паутиной.
– Ой, черт… – говорит Крот. Он роняет пакет, из которого сыплются надкусанная буханка, колбаса и пакет майонеза, на землю. На растянутых спортивных штанах растет и ширится мокрое пятно. – Допился…
Мне не до него. Я резким ударом откидываю его с дороги и иду вперед. Не знаю, что дальше, но я должен дойти до остановки и увидеть этот самый трамвай. Каким бы он ни был. Я в любом случае не буду разочарован.
Слишком долго я мечтал это сделать, слушая его музыку.
Пересадка
«Глубокоуважаемый Иван Евгеньевич!
Простите меня заранее за помарки, пишу быстро, дабы излить все мысли по важнейшему для себя, да и для Вас поводу.
В прошлом письме я подробно изложил все опасности задуманного Вами эксперимента. Боюсь показаться навязчивым, но все равно прошу – подумайте еще раз! Я помню Ваши доводы: и насчет жизненных показаний, сравнимых с необходимостью срочной пересадки человеку сердца или, например, печени, и касательно крайней важности эксперимента для науки. Трансплантация органов пока ненадежная почва для сравнения в силу неудачности одиночных экспериментов естествоиспытателей, но иного примера я предложить, к несчастью, не имею возможности.
Я помню Ваши аргументы, но все равно – насторожен как ученый, и по–простому сказать, боюсь последствий. Для Вас, для высокопоставленного пациента, для нас всех, в конце концов. Выдвинутая Вами гипотеза не раз, как Вы знаете, рассматривалась в средневековой теологии. Рассматривалась, но была с негодованием отвергнута. Вторжение в область божественного прерогатива Создателя, но никак не нас, его грешных творений.
Я помню, что Вы попутчик советской власти, Вы исповедуете атеизм как жизненную философию, поэтому избегаю ссылаться на Св. Писание или иные предметы отвергнутого Вами культа. Я оперирую чистой логикой и болью в сердце в связи с Вашим замыслом.
Одумайтесь! Современная медицина творит чудеса, я знаю, но задуманная Вами манипуляция слишком ненаучна, мистична. Она превосходит все сделанное ранее с помощью скальпеля, равно как и психиатрическими неинвазивными методами. О подобном впору думать индийским йогинам, поклонникам учения Е.П. Блаватской или людям, практикующим иные психотехники, но не Вам, профессору медицины и величайшему, не побоюсь этого слова, из практикующих хирургов современности. Оставьте Зевсу Зевсово и, прошу, позвольте нам, жителям бурного XX века постепенно, мелкими шагами идти к той цели, которую Вы хотите решить за один прыжок в неизведанное.