ев, а нижние края при ходьбе волочились по полу. Прекрасное лицо, словно вылепленное скульптором, ярко-синие глаза. Вместо привычных для Степы камуфляжных курток или обносков еще тех, довоенных вещей, на госте была темно-серая грубая рубаха почти до пола.
– Я – ангел. Мы ищем выживших, чтобы спасти, – обыденно сказал вошедший и опустил руки.
– Серьезно? – как-то по-детски уточнил Степа. Но автомат опускать не спешил. – Слава Богу.
– Абсолютно серьезно, – ответил гость. Голос у него был глубокий, звучный. – Пойдем со мной.
– Куда?
– Как – куда? В землю, где нет боли и смерти, мой юный друг. Ведь мы же – друзья?
– Даже не знаю, – растерянно произнес Степа и все–таки опустил автомат. Стрелять в эдакое чудо – как-то неправильно. – Ты реально прилетел? И сможешь меня отсюда унести?
– Да. И еще раз – да. Пойдем.
– Хорошо… – Степа положил автомат на диван и подошел к ангелу. – Что от меня нужно?
Тот пожал плечами, отчего крылья за спиной тоже всколыхнулись:
– Да ничего не нужно. Только согласие.
– Я согласен.
Ангел поднял руки, опустил их на плечи Степы и неуловимым движением свернул ему шею, одновременно подняв руки к голове и крутанув изо всех сил.
Удерживая обмякшее тело на весу, он вонзил оказавшиеся длинными и острыми зубы в шею и начал жадно пить кровь, не обращая внимания на брызги на своей тоге, крыльях и стене. Потом вырвал из шеи кусок мяса и начал медленно, со вкусом жевать.
– Теперь, – отрываясь от добычи, негромко сказал он. – Ты в мире, где нет боли. А я заодно и пожру как следует. Вам все ангелы на одно лицо, придурки, а мы – довольно разные.
Если бы за кружащейся стаей кто-то внимательно наблюдал, и у этого кого-то был подходящий мощный бинокль, он понял, что это – не птицы. Одинаковые серые фигуры с красноватыми крыльями кружили над умершим городом и собирали урожай. Всех, кто еще не отправился в ад.
Их же нужно забрать с собой.
Довоенные фотографии
Я люблю старые фотографии. В них навсегда застыло свое настроение. Свой шарм. А как прекрасен был довоенный Париж… Все эти дворики, чернявые француженки с глазами похотливых ланей, старые машины, Башня. С каждого изображения мне тихо улыбаются спокойствие и тяга людей к простому счастью. К несложному. К обычному, черт его раздери, счастью!
Где было солнце и было будущее.
Если фотографии качественные (а я закачал в планшет самые лучшие из тех, что нашел на базе), то при увеличении видны детали. Мелочи. Многое. То, чего глаз обычно не замечает. Трещины на асфальте, случайно попавшее в кадр белье на ржавом балконе. Часть вывески, которую нужно додумать. Таблички с именами разрушенных улиц. Испуганные чем-то голуби, навеки замершие в хлопотливом желании обнять мир своими крыльями. Неслышимая «Марсельеза». Коротко подстриженный араб в розовой майке возле своей тачки с… А теперь уже неизвестно, с чем, видны только ручки. То ли зеленщик, то ли продавец мороженого. Да это и не важно. Сейчас уже ничего не важно.
Осторожно кладу планшет на белоснежное одеяло рядом с собой, тянусь за сигаретами и пепельницей. Мир навсегда изменился. Теперь никто не борется с курением. Никто не продает мороженое и газеты на углу рю Бломе и… Как же называлась та улица? На фотографиях ее нет, значит, теперь вряд ли кто-то вспомнит. От отеля «Эдем» там остался только призрак. Марево строгих очертаний в навеки отравленном воздухе бывшей Лютеции. Мне почему-то кажется, что и воздуха там не осталось – вечное ничто над стеклянной лавой кратера. Великанского катка на месте столицы la belle France. От этого перекрестка до Башни было километра полтора–два. Чепуха для боеголовки «Надежда пророка», одной из восьми в ракете.
Не знаю, на что надеялся пророк, но все сбылось в лучшем виде.
Столбик забытого пепла падает с сигареты. Как всегда мимо пепельницы: я сдуваю его с одеяла. Не к месту будет устроить здесь пожар, другой дом вместо этого – не построить. Не из чего. Да и некому – от отряда остались я и вечно недовольный рыжий Данила. Было десять, стало двое, простая математика. Минус восемь. Почти как на улице. Там, правда, минус четырнадцать. Надеюсь, старый градусник, приколоченный за окном, не врет.
Если бы не тарахтящий на последних литрах бензина генератор в подвале, я бы и не рассмотрел, сколько там градусов, за окном. Вечная полутьма, серый снег и безлюдье. Надо подзарядить планшет, пока есть электричество.
За дверью громко кашляет Данила. Когда ему станет хуже, отряд сократится до минимума. Лечиться давно нечем, блистер антибиотиков стоит ящик осколочных гранат. Если противотанковых – то десять штук, но они редкость.
Данила открывает дверь и вваливается в комнату. От удара с потолка сыплется труха, прямо на его короткие рыжие волосы, но он не замечает.
– Стас, надо дальше. Идти надо.
Его опять скручивает приступ кашля, Данила держится за грудь, сгибается, отплевывает кровавый сгусток. На светлом полу кровь выглядит как лист волшебного дерева – объемный, ярко-красный, с прожилками.
– Знаю.
Последняя, до фильтра затяжка – и я разминаю окурок в пепельнице. В комнате плавает облачко кислого дыма, постепенно оседая и разглаживаясь по краям.
– А ты сможешь идти–то?
Данила приваливается к стене, все еще держась за грудь. Белая в черных разводах куртка на нем расстегнута, ниже подбородка болтается маска. Пародия на противогаз, но и он бы не спасал от того, что рассеяно в воздухе.
– Не знаю, командир. Хреново мне…
– Вижу.
– Отдохнуть надо, а то дышать не могу.
– Я понял.
Мы молчим. Говорить на самом деле давно не о чем. С остальными шестью бойцами было не о чем, и с этим парнем – тоже. Мы же не люди. Мы поломанные механизмы, направленные в разведку. Нас не жалко, но и нам – не жалко. Никого. В первую очередь друг друга.
По грязному лицу Данилы стекают струйки пота. Ему очень жарко и явно плохо. Когда температура под тридцать девять – всегда жарко. Или очень холодно. Я отвлекаюсь на тревожно мигающий диодом планшет, требующий зарядки, и пропускаю момент, когда боец начинает оседать на пол.
Встаю, помогаю ему подняться, и он падает уже на кровать. От Данилы пахнет чем-то горячим и кислым, как от набегавшейся по лесу собаки.
– Командир, надо идти! – он шепчет спекшимися губами, не открывая глаз, и я понимаю, что Данила уже бредит. – Разведгруппа номер семь, ефрейтор Даниил Кольцов. Приказ ясен. Служу…
Вытаскиваю из-под него планшет и пепельницу, иду к столу. Туда, все туда. А планшет все–таки зарядить, пока есть где.
– …За Яровым засада, два танка, бэтээр, до полусотни «зеленых». Так точно. Марина, нам придется расстаться. Ты знаешь, почему. И я знаю. Марина… Отставить разговоры в строю!
Я не обращаю внимания на горячечный шепот. Закуриваю еще одну и не чувствую вкуса сигареты. Просто сероватый дым, обдирающий горло – в себя, потом обратно. Насос в разведке. Без прошлого, о котором уже не стоит вспоминать, и без будущего. Которого не будет, потому что ни у кого из нас его нет.
Гораздо приятнее было бы умирать в лучах солнца, где-нибудь на взморье. Я так и представлял себе это в юности: мне лет восемьдесят, я полулежу в шезлонге на террасе. Рядом стеклянный столик, пузатая бутылка коньяка, бокал, фрукты, золотой телефон. Ярко светит солнце, и всего в паре–тройке метров передо мной шумят волны. Они накатываются на песок молча, а отступают, недовольно ворча. Их шипение чем-то похоже на ровное стрекотание секундной стрелки, круг за кругом ведущей нас к смерти. Я понимаю, что достиг всего, что хотел, прожил то, что отведено, и теперь точно – пора. Время сменить уставшую плоть на что-то иное. Наверное, меня там, за краем, ждет Париж, в котором я никогда не был наяву.
Но солнца теперь тоже нет – густые ватные облака, закрывшие небо. Асфальтовые на цвет и горькие на вкус. Иногда светящиеся ломаными зеленоватыми прожилками. То ли молнии, то ли радиация.
Я негромко кашляю, поперхнувшись дымом, и видение исчезает. Данила начинает хрипеть, и я понимаю, что сейчас милосерднее застрелить его. Конечно, я этого не делаю. Просто поворачиваюсь к кровати и наблюдаю его агонию. Кровь струйкой стекает из уголка рта, пачкает куртку, одеяло, каплями летит во все стороны. Он дрожит, дергает руками и, наконец, замирает. На перепачканном черным и красным лице застывает удивленная гримаса.
Nous aurons le sublime orgueil
De les venger ou de les suivre…
Теперь придется идти одному. Приказ есть приказ, его никто не отменял. Глубокая разведка, поиск отрядов противника, по возможности – атака наличными силами. Полковник задачу всем группам поставил одинаковую, только меня потом отвел в сторону и довел секретное поручение. Найти Место. По его данным, Место – в нашем секторе поисков, и я обязан выполнить клятву каждого бойца Ледяной Армии, не боясь и не отступая, выполняя волю народа и во имя бла-бла-бла. Я кивал, пропуская все мимо.
Так точно. В лучшем виде. Почему просто не послать по навигатору бомбардировщик? Видишь-ли-малыш-они-теряют-сигнал. Нужен маяк, а его донесет только человек.
Я снова открыл фотографии и начал листать, не снимая планшет с зарядки.
Теперь, конечно, было не до парижских улочек, я рассматривал спутниковые снимки. Один черт знает, где полковник их взял, но они свежие. Начало этого месяца, судя по цифрам в углу. Снимали не наши: в левом нижнем углу значок из четырех полумесяцев и меча посередине, век бы его не видеть. Версия имени бога, говорят. Которому теперь молятся железные спутники и духи праведников, наблюдая – одни за земной поверхностью даже через плотные облака, другие – не знаю, за кем. Может, и за мной, но чем бы я их заинтересовал?
На главном из всей галереи снимке были отчетливо видны река Елузань, через которую мы перешли по льду неделю назад. Потом мертвый лес и заброшенные дачи губернской администрации. До дач нас дошло двое, теперь остался только я. А дальше на снимке самое странное, – что-то напоминающее пятиконечную звезду со столбами в углах. Пентаграмма была видна нечетко, словно размазанная по глянцу экрана дрожащим воздухом; в центре отсвечивал символ Места. Тот самый, что рисуют фанатики и сумасшедшие по всей бывшей Европе. Там, где еще есть, кому рисовать.