Пустота — страница 2 из 10

- А что, меня могут уволить?

- Конечно. Разве не об этом вы спрашивали?

- Впервые об этом слышу. Для меня это новость.

- Странный вы человек, Лев Львович.

- Пожалуй, да, странный.

- И за что вас женщины так любят?

- А вы считаете, что любят? - почти искренне изумился я.

Она пожала плечами, дав понять, что напрашиваться на давно заслуженный комплимент так же нелепо, как и ломиться в открытую дверь.

Я проводил ее долгим взглядом. После неравнодушного тихого голоса и те­плых серых глаз, ее подтянутая фигура тридцатилетней женщины буквально по­разила меня. Во-первых, я мгновенно и с удовольствием восстановил в памяти, что всегда украдкой поглядывал ей вслед; во-вторых, я перестал понимать, отчего я стал считать, что такие фигуры - «безлико, подиумно красивые» - не в моем вкусе. Великолепных пропорций гибкое тело, стройные ноги с тонкими щико­лотками, неопределенных размеров грудь (явно не крупная, однако что-то под­сказывает, что именно грудь и удивит тебя всего более - чистотой линий и особой отзывчивостью), светло-русые волосы.

Мне всегда казалось, что в моем вкусе была Наташа. В моем вкусе - это, как мне казалось, крупноватая грудь, полноватые бедра и пухленькие губки. Все пыш- ненькое, но без перебора. И обязательно темненькая, почти брюнетка. И что же? Чем все это закончилось?

Все закончилось печальным блюзом. Впрочем, нечего Бога гневить: на мой нынешний вкус эта музыка куда предпочтительнее марша Мендельсона. И даже, пожалуй, Реквиема жизнелюбивого Моцарта. Чтобы заводить семью, надо верить в будущее. В какое? В то, которое расцветет вслед за глобальным потеплением, следствием глобального идиотизма, насажденного учителями, вполне достойны­ми своей невменяемой паствы?

На следующий день я вырядился, словно на собственные похороны - эле­гантный темный костюм в оживляющую тонкую полосочку, вольной расцветки галстук и однотонная бежевая рубашка, тщательно отглаженная. На лице, как у беззаботного дуэлянта, было написано: помирать - так с музыкой. Некоторая небрежность в наряде, свойственная холостякам и неудачно женатым, - небреж­ность, вызывающая коварную жалость у окружающих женщин, - была изведена на корню. Вместо нее - вызывающий налет дендизма. Они должны были запом­нить меня победителем.

- Вы должны... - начала было Будда, но уперлась взглядом в модный узел шел­кового галстука (цвета «вырви глаз», разумеется) и замолчала.

- Следует оформить программу в соответствии с новыми требованиями. Даю вам на это ровно один день. Рецензии на программу получены положительные, как ни странно.

- Разве я не пишу заявление по собственному желанию?

- Нет, не пишете. У вас нет для этого никаких оснований.

- А собственное желание? Оно не является основанием для принятия жизненно важных решений?

- Оно не в счет. Вы должны...

Если вас отпускать невыгодно, вам ни за что не получить пинка под зад, вы будете выпрашивать эту милость Христа ради; скорее начальство пнет само себя. В исполнении столбовой дворянки Будды (у нее ноги - столбиком) это выглядело потрясающе.

- Меня не уволили, - сказал я Вере.

- Я знаю, - ответила она, не поднимая на меня глаз. Я дерзко дождался, пока серые очи скользнут по моему лицу, споткнутся о мой прямой взор и робко за- мрут. Тонкими пальцами она убрала завитую прядь со лба. На безымянном пальце тускло сверкнуло обручальное кольцо.

Золото высшей пробы. Я как-то забыл о том, что она была замужем.

Вера тоже выглядела, как на празднике или на дне рождения, хотя ее, вроде бы, никто увольнять не собирался. Однако для меня праздник - ожидаемый день свободы - окончился вместе с тусклым салютом маленького золотого колечка.

Глупо, если разобраться. Золото всегда все портит: заманит и обманет.

Что ж, в том, что все кончается, даже не начавшись, есть своя тайная прелесть.

И об этом был осведомлен страстный блюз.

3

На следующий день в невнятных выражениях я предложил Вере пройтись по­сле работы по парку вдоль Озера, широкими артериями-каналами разлившегося в самом центре перенаселенного Мегаполиса.

- Вы приглашаете меня на свидание?

Глаза ее были опущены.

- Нет, конечно. То есть да. Отчасти. Погулять...

Правда была в том, что я и сам не знал, чего я хочу и зачем бормочу нелепицу, от которой уголки ее губ мило загибались в улыбке.

Я даже не сразу оценил, что Вера согласилась.

Только на Озере я сообразил, что у меня был великолепный повод и предлог: ни с того ни с сего в ноябре выдался солнечный, почти весенний по пафосу день. Нисколько не сомневаюсь, что именно из-за этого я и предложил «пройтись». Но вот обозначить солнечный день в качестве ни к чему не обязывающего аргумента и предлога отчего-то забыл. Солнце, которое я просто обожаю, напрочь вылетело у меня из головы.

- Какой сегодня день! - тихо воскликнула Вера.

После этого говорить о солнечных бликах на озере, о том, как отражаются большие деревья в светлой воде, как мир кувыркается и переворачивается на твоих глазах безо всяких на то оснований, было несколько неловко: складывалось впечатление, что ты перехватываешь созерцательную инициативу.

Но я, разумеется, говорил и говорил.

- Кстати, помните, какое сегодня число? - вдруг остановилась Вера у неболь­шого водопадика. Издаваемый им приятный шум не заглушал ее слов, напротив, придавал им значения.

Разумеется, я не помнил. С числами у меня всегда была большая напряженка.

- А не помните, что было ровно год тому назад, день в день, седьмого ноября?

Я, конечно, не помнил. Оказывается, у нас был банкет. По случаю окончания

(или начала?) важнейшей конференции, о которой забыли раньше, чем прошло похмелье после банкета.

- И что же? - спросил я, внутренне сжавшись.

- Тогда был снег. Вы провожали меня домой и пытались поцеловать.

- Я?!

- Вы, вы, Лев Львович, кто же еще. Вы были такой неуклюжий и несчастный.

- Я был несчастный? Год назад я был в раю с Наташей. Видели бы вы ее бедра...

- Вы рассказали мне о своем рае, хотя я вас об этом не просила. В тот раз - без подробностей, надо отдать вам должное. А потом полезли целоваться. Из огня да в полымя.

Я что-то смутно припоминал. К сожалению, именно полез, или что-то в этом роде. Сказать «ах, да, я все прекрасно помню, просто на секунду вылетело из го­ловы», как это всегда делает Будда, было бы глупо. Будду не интересует, верят ей или нет; Будда внаглую злоупотребляет благовидными предлогами. Мне же было далеко не все равно, как посмотрят на меня серые глаза. Хватит с меня в упор не­замеченного солнечного дня. Поэтому я хмыкнул, неопределенно и вместе с тем застенчиво; при желании этот звук можно было принять за готовность к запозда­лому раскаянию.

Солнце будто вприпрыжку, как на детском утреннике, рыжим колобком про­катилось по траектории, напоминающей полукруг мостика над речушкой или небольшую радугу над горизонтом, чтобы исчезнуть в пасти, утыканной зубами многоэтажек. Какой-то там урбанистический Крокодил Солнце в небе проглотил. Маленький аттракцион прямо у вас перед глазами, даже голову задирать не надо. Это летом вальяжное солнце пышной барыней, в криолине и с зонтиком, вразвал­ку проплывает по дуге у вас над головой и к концу дня, превратившись отчего-то в собаку чао-чао и вывалив жаркий язык, устает больше, чем одуревшие от зноя люди.

Ноябрьский день был до обидного кратким. Тем более что я, кажется, вполне справился с некоторым оцепенением и уже начинал нравиться самому себе.

Мне предстояло самое главное и ответственное: приглашать ее на следующую «прогулку», которую надо было четко и с беззащитной откровенностью называть свиданием, - или...

Или светским тоном поблагодарить за чудесно проведенный день. И в том, и в другом случае тон должен был быть решительным и уверенным.

Я же так и не понял, чего я хочу и чего добиваюсь. Я совершенно не мог про­гнозировать ее реакции ни на одно из предложений. Что должна ответить дама, окольцованная раз и навсегда?

И тут я удивил сам себя. Глядя в ее глаза, в которых что-то светилось и пере­ливалось, я взял ее лицо в руки и поцеловал. Медленно и осторожно.

Она не испытывала ни малейшей неловкости, что тут же передалось и мне. Губы ее были мягкими и предлагали себя с нежностью и трепетным ожиданием.

- Давай встретимся завтра. Или мы будем целоваться раз в год? - я начинал становиться похожим на самого себя, нащупывая вместе с шатрами ее грудей нити инициативы.

- Раз в год, пожалуй, маловато. Ты сладко целуешься. Давай встретимся завтра. Где?

- Здесь же, на этом месте. Это ведь так естественно - возвращаться туда, где тебе было хорошо. Таких мест немного на белом свете, поверь.

- Я согласна.

- Меня опьяняет, когда я слышу от тебя «ты».

- Меня тоже...

Наутро выпал первый снег, закрутила пурга, и свидание наше отменилось по причине разыгравшейся непогоды (мы, столкнувшись в коридоре, улыбнулись друг другу глазами и развели руками: дескать, не судьба). К вечеру мне стало казаться, что я целовал Веру давным-давно, еще до того, как в моей жизни по­явилась Наташа.

Потом я представил, что и Вера испытывает то же самое в своей уютной теплой квартирке, на диване, прижавшись телом к мужу и рассыпав свои локоны на его бережно подставленное плечо.

Блюзу, как выяснилось, знакомо было и это настроение.

4

Пустота, по-моему, окрашена в мышиный серый цвет с оттенком некоторой голубизны.

Если бы я был кинорежиссером, я бы попросил кинооператора направить ка­меру сначала вверх, в смутно-серое марево, и замереть на неопределенное время, чтобы почувствовать томительную тяжесть давящего серого. Затем камера под грузом серого безвольно скользнула бы вниз, цепляясь за верхние этажи серых не­боскребов; затем, царапая серые стены и обнаруживая серость во всем: в ровных линиях окон, балконов, квадратных панелей - камера тупо уткнулась бы в серый фундамент, эту серую точку отсчета. Потом камера заметалась бы вправо, влево. Земли не видно. Кругом грязно-серый снег (так некстати выпавший вчера). Со­зерцание мира непременно закончилось бы мутно-серыми небесами