Адейн и подростки из Лестера дали мне фантастическую картину своей «пищевой среды» – физического, экономического, политического, социального и культурного контекстов, от которых зависит, что именно они покупают и едят, и которые включают в себя в том числе и рекламу. Пищевая среда в намного большей степени, чем сознательный выбор, определяет, что мы будем есть.
У меня и Ксанда одинаковые гены ожирения, но, переехав в Бостон, Ксанд намного глубже погрузился в УПП-среду, чем я в Великобритании. А еще он страдал от стресса – потому что жил далеко от дома, и его жизнь резко переменилась. Стресс из любого источника – но особенно хронический стресс из-за бедности – оказывает огромное влияние на гормоны, которые регулируют аппетит, повышая желание есть. Точные механизмы неизвестны, но когда у вас стресс, в организме выделяется больше гормона кортизола; он каким-то образом стимулирует повышенное потребление калорийной ультрапереработанной пищи, воздействуя на многие гормоны, участвующие в регулировании потребления энергии. Еще кортизол может вызывать накопление жира вокруг внутренних органов, так называемого висцерального жира, который ассоциируется с плохими последствиями для здоровья. К хроническому стрессу из-за бедности прибавляется экстремальный маркетинг и легкая доступность УПП – вот такой получается двойной удар10, 11.
20-килограммовая разница в весе между мной и Ксандом была вызвана не тем, что у меня была какая-то особенная сила воли. Посадите любого из нас в пищевую трясину и вызовите стресс, и мы наберем вес. Но идея «силы воли» распространена настолько повсеместно, что мешает нам искать какие-либо возможные решения – например, регулирование цен на еду и т. п. Ксанд, попав в новую, богатую УПП среду, не считал, что во всем виноваты его гены. Нет, он каждый день считал себя неудачником – особенно из-за того, что я за него беспокоился и постоянно зудел ему над ухом. Он говорил мне то же самое, что говорят многие люди, живущие с ожирением: что он ест «из-за своих эмоций», из-за стрессовой ситуации, и с поверхностной точки зрения это правильно. Но само «заедание эмоций» уже обусловлено генетически.
Клара Ллевелин совершила выдающееся открытие, обнаружив, что одни и те же гены ведут себя очень по-разному в разной среде – и это помогает объяснить, в чем разница между Ксандом и мной. Она изучает наследуемость ожирения и возглавляет проект Gemini, одно из крупнейших исследований близнецов из всех, что когда-либо организовывали.
Бо́льшая часть данных о том, как природа и воспитание влияют на ожирение и множество других человеческих черт, была получена в похожих исследованиях на близнецах[71]. Они показали, что процент жира в организме – это сильно наследуемая черта, вплоть до 90 %12. Но в зависимости от того, какую группу рассматривать, наследуемость может снижаться даже всего до 30 %. Что вообще происходит?
В исследовании с участием 925 пар близнецов, опубликованном в 2018 году, Ллевелин показала, что наследуемость зависит от пищевой среды13. Она и ее коллеги обнаружили, что в семьях со стабильными доходами и высокой степенью продовольственной безопасности наследуемость веса тела составляет примерно 40 %. Но вот в семьях с самыми нестабильными доходами и низким уровнем продовольственной безопасности уровень наследуемости подскакивает до 80 %. Гены, вызывающие ожирение, в одинаковой степени встречаются и в богатых, и в бедных семьях, но доходы семьи играют защитную роль. Рождение в бедной семье вдвое повышает риск ожирения. Так что, облегчив (хотя вернее будет сказать «устранив») бедность, особенно детскую бедность, мы сможем снизить риск ожирения наполовину, вообще больше ничего не делая.
Мы знаем, что бедные семьи склонны есть больше УПП – по вполне логичным причинам: она дешева, легко готовится, дети реже от нее отказываются, да и хранится дольше. Более того, во многих случаях это вообще единственная еда, которую можно найти и купить. Почти у миллиона британцев нет холодильника, почти у двух миллионов – кухонной плиты, почти у трех миллионов – морозилки. А цены на электроэнергию сейчас настолько высоки, что даже многие из тех, у кого есть вся эта бытовая техника, не могут себе позволить ее включать. Из-за этого УПП становится совершенно незаменимой – а еще это значит, что если у людей, которые вынуждены ей питаться, есть генетические факторы риска лишнего веса, то эти гены обязательно проявят себя14–16. Данные Ллевелин вполне справедливо возлагают бо́льшую часть вины на более непосредственную причину ожирения: бедность.
Примерно на половине срока моей диеты я поехал на обед с Рейчел Бэттерхэм. Мы вроде как праздновали успешную заявку на грант. Я несколько раз спросил Рейчел, где нам поесть, но она ясно дала понять, что ей просто все равно. Да, я знаю, что то, как часто мы думаем о еде, определяется генами, но у меня до сих пор не укладывается в голове, как можно относиться к еде с безразличием. Я планирую ужин уже за завтраком. Когда меня приглашают на свадьбу, больше всего меня там привлекают канапе. Составляя маршрут отпуска, я вношу в список только рестораны и рынки.
Я чувствовал себя усталым после бессонной ночи – Лире приснился кошмар, она разбудила меня, и после этого я уже не смог заснуть. Возможно, я был довольно раздражен, когда напрямую спросил Рейчел, считает ли она, что худее меня и своих пациентов в первую очередь потому, что лучше умеет сдерживать свой аппетит. Она отвергла эту идею без колебаний:
– Некоторые из моих пациентов за все время сбросили в несколько раз больше веса, чем весите вы.
Она была права – чтобы сбросить такой вес, нужна невероятная сила воли (причем с каждой новой попыткой – все бо́льшая). Но, может быть, у Рейчел все равно просто еще более сильная сила воли? В конце концов, она многого добилась.
От этой идеи она тоже отмахнулась.
– Я не проявляю никакой силы воли, когда не ем печенье, – объяснила она. – Я могу представить себе, что печенье вкусное, но я просто его не хочу.
Она безразлично ковырялась в своем обеде.
– Если вы заставите меня съесть печенье, я расстроюсь. Еда меня просто не мотивирует. Все дело в моих генах.
Я отчасти слушал ее, отчасти раздумывал – достаточно ли близкие у нас отношения, чтобы я мог спросить, нельзя ли доесть ее порцию? Потому что мои гены совсем другие. Как выживали в палеолите древние предки ван Таллекенов, совершенно очевидно, но чем занимались древние Бэттерхэмы, которых не мотивирует еда? Отказывались от порций жареной мамонтятины? Когда речь заходит о сложном поведении вроде пищевого, на которое влияют сотни разных генов, мы не понимаем исторических преимуществ того или иного набора генов. В самом деле полезность того или иного поведения сильно зависит от контекста, а частью этого контекста будет генетический состав окружающих вас людей. Если вы живете в одержимом едой племени, где все вокруг только и делают, что собирают еду и охотятся за едой, то, возможно, вы станете полезнее для племени, если сможете выполнять какие-то другие задачи, не связанные с одержимостью едой.
Рейчел, пожалуй, из тех людей, которые могли бы переехать в США или сесть на диету, на 80 % состоящую из УПП, и все равно не набрать вес (хотя, конечно, она все равно осталась бы уязвимой для других пагубных эффектов УПП). Есть же, в конце концов, люди, которые могут шестьдесят лет курить по двадцать сигарет в день и не заболеть раком. Рейчел – это живой пример человека, которого не мотивирует еда, но я хотел пообщаться с экспертом по ожирению, который был бы живым примером прямо противоположного. Так что я обратился к своей подруге Шэрон Ньюсон.
Мы с Шэрон познакомились во время съемок документального фильма. Шэрон тогда весила 149 кг, и я давал ей советы по борьбе с лишним весом, которых сейчас стыжусь. За то время, что мы дружим, Шэрон, игнорируя мои бесполезные комментарии и советы, начала работать личным тренером и проходить разнообразные курсы подготовки. А потом тихо поступила в аспирантуру и написала кандидатскую диссертацию по спортивным наукам. Она собрала вокруг себя целую сеть специалистов по ожирению и стала одним из самых доверенных моих источников рекомендаций по весу и изменению образа жизни. Несмотря на все свои экспертные познания, Шэрон до сих пор не может до конца принять того факта, что лишний вес – не ее вина. Умом она понимает все факторы генетики и окружающей среды, но вот опыт говорит ей, как и Ксанду, что она виновата сама:
– Я чувствую, что я ленивая, что я сама во всем виновата. И об этом мне каждый день твердят в прессе. Я чувствую, словно ем из-за эмоций.
Да, с поверхностной точки зрения это верно – люди вроде Ксанда или Шэрон действительно решают эмоциональные проблемы с помощью еды. Но это называется пищевым поведением – и это поведение, как продемонстрировала (среди прочих) Ллевелин, является генетическим. Но даже если вы умом что-то понимаете, это никак не меняет того, что Шэрон называет «десятилетиями усвоенной стигматизации и чувства вины». Мы как общество постоянно осуждаем и критикуем людей, живущих с лишним весом, и эта критика постепенно просачивается внутрь. «У меня в голове словно постоянно живет газетный колумнист».
С течением времени Шэрон преобразила мое отношение к людям, живущим с лишним весом, особенно к моему брату. Я давал советы Шэрон – и целых десять лет зудел над ухом Ксанда, поддерживая цикл стыда, стресса и раздражения, который приводил к дальнейшему набору веса. Он всегда понимал, что я осуждаю его.
– Когда я ел бургер на другой стороне мира, я все равно чувствовал лучи твоего осуждения. Это меня бесило, и я ел еще больше, – рассказывал он.
Вес набирал Ксанд, но вот «владельцем» этого веса назначил себя я. Целых десять лет я считал, что его вес – это моя проблема. Мне было стыдно за него, но я научился выдавать этот стыд за беспокойство за его здоровье. Хотя я действительно за него беспокоился. Ковид он перенес намного тяжелее, чем я, – скорее всего, из-за лишнего веса, – и из-за осложнений на сердце ему даже пришлось делать операцию.