А кого же не интересует то, что среди нас живут тысячи людей, обездоленных от рождения до смерти и лишенных самого необходимого? Они не знают, что такое настоящая чистота, настоящее здоровье, свежий воздух и настоящая еда».
– Не надо повторять столько раз «настоящий», милый.
Глава семнадцатая
Приехав на Выставку цветов в Челси, леди Монт рассеянно сказала Динни:
– Я назначила свидание Босуэллу и Джонсону возле кальцеолярий. Какая толпа!
– Да, и все больше простой народ. Как ты думаешь, тетя, почему они сюда ходят? От тоски по красоте, которой им недостает?
– Не могу заставить Босуэлла и Джонсона тосковать. А вот и Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. На, возьми деньги и беги за билетами, не то он непременно заплатит сам.
Схватив бумажку в пять фунтов, Динни проскользнула к кассе, делая вид, будто не видит дяди. Взяв четыре билета, она с улыбкой обернулась к нему.
– Я видел, как ты изображала змею, – сказал он. – Ну, с чего мы начнем? С азалий? На Выставке цветов я всегда чувствую себя сластолюбцем.
Леди Монт важно шествовала сквозь толпу, которая перед ней расступалась; полуопустив веки, она наблюдала за избранными, которые выставляли здесь свои цветы.
В павильоне, куда они вошли, было душно, хотя день был сырой и холодный, – тут надышали и пахло духами. Изысканная красота цветов поглощала внимание пестрой толпы зрителей, которых сближало загадочное родство душ, обуреваемых одной и той же страстью. Это была огромная армия цветоводов: людей, разводивших в горшках примулы, в садике за домом – настурции, гладиолусы и дельфиниумы, а левкои, мальву и турецкую гвоздику – на маленьких загородных участках; садовников больших садоводств; владельцев оранжерей и опытных питомников, – но этих было гораздо меньше, – они либо уже побывали здесь, либо придут позже. Все они сновали между стендами с видом сыщиков, словно прикидывая, что им самим выставить на будущий год; остановившись рядом с садоводами, они пускались в азартные споры. И приглушенный гул толпы – говор городских окраин, деревенского люда и интеллигенции, хотя все тут говорили только о цветах, – казался назойливым жужжанием огромного роя пчел. Это приглушенное выражение чисто английской страсти к цветам, отгороженным парусиновыми стенами от остального мира, и самый запах цветов совсем околдовали Динни, она молча переходила от одного цветущего куста к другому, и только кончик ее чуть-чуть вздернутого носа вздрагивал.
Голос тети заставил ее опомниться.
– Вот они! – сказала та, указывая на кого-то глазами.
Динни увидела двоих людей, стоявших так неподвижно, словно они забыли, зачем сюда пришли. У одного были рыжеватые усы и грустные коровьи глаза; другой напоминал птицу с подбитым крылом; их праздничные костюмы топорщились от новизны. Они не разговаривали, не смотрели на цветы, а стояли так, словно их послала сюда сама судьба и не объяснила, зачем.
– Который из них Босуэлл, тетя?
– Безусый, – пояснила леди Монт. – Джонсон в зеленой шляпе. Он глухой. Как это на них похоже!
Она подошла к ним, и Динни услышала, как она сказала:
– А-а!
Садовники потерли ладони о брюки, но не произнесли ни слова.
– Интересно? – спросила тетя.
Их губы зашевелились, но Динни не услышала ни звука. Тот, кого звали Босуэллом, приподнял кепку и почесал голову. Тетя показала на кальцеолярии, и тот, что был в зеленой шляпе, вдруг заговорил. Говорил он так тихо, что даже тетя не могла ничего разобрать, но речь его все текла и текла, доставляя ему, по-видимому, глубочайшее удовлетворение. Время от времени до Динни доносились междометия, которые издавала леди Монт. Но Джонсон продолжал свою речь. Вдруг он замолчал, тетя снова протянула: «А-а!» – и подошла к Динни.
– Что он говорил? – спросила та.
– Нет, – сказала леди Монт, – ни слова. Невозможно! Но ему это полезно. – Помахав рукой обоим садовникам – те опять стояли без всяких признаков жизни, – она повела Динни дальше.
Они вошли в павильон, где были выставлены розы, и Динни взглянула на часы. У входа в этот павильон она уговорилась встретиться с Уилфридом.
Динни украдкой оглянулась. Вот он! Она заметила, что Хилери не может пропустить ни одной розы, тетя Мэй ходит за ним следом, а тетя Эм разговаривает с каким-то садоводом. Скрывшись за огромной купой «Царя царей», она проскользнула к выходу и, когда Уилфрид взял ее за руки, забыла обо всем на свете.
– Крепись, дорогой! Тут и тетя Эм, и дядя Хилери, и его жена. Мне бы так хотелось тебя с ними познакомить, – ведь мнение каждого из них может быть для нас очень важно!
Как он похож на горячего коня, которого подвели к неожиданному препятствию!
– Как хочешь, Динни.
Леди Монт была погружена в беседу с представителями питомника Плантема.
– Вон ту нужно сажать на южной стороне, там, где есть мел. А немезии нет. Их надо сажать вперемежку, не то они сохнут. Флоксы привезли вялыми. По крайней мере так мне сказали; разве что-нибудь толком узнаешь? А-а! Вот и моя племянница. Динни, познакомься, это мистер Плантем. Он мне часто посылает… А-а! O-о! Мистер Дезерт! Здравствуйте! Я помню, как вы поддерживали руку Майкла у него на свадьбе… – Она подала Уилфриду руку и, по-видимому, забыла о ней; глаза ее из-под слегка приподнятых бровей с удивлением изучали его лицо.
– Дядя Хилери, – напомнила Динни.
– Да, – сказала леди Монт, приходя в себя. – Хилери, Мэй. Мистер Дезерт.
Хилери, как всегда, вел себя совершенно естественно, но у тети Мэй был такой вид, будто она здоровается с благочинным. И все они сразу же, не сговариваясь, оставили Динни наедине с ее возлюбленным.
– Как тебе понравился дядя Хилери?
– К такому человеку можно пойти в трудную минуту.
– Да. Он не станет пробивать головой стенку, но никогда не сидит сложа руки. Наверно, потому, что живет в трущобах. Он считает, как и Майкл, что печатать «Леопарда» не стоит.
– Все равно головой стену не прошибешь, а?
– Да.
– Жребий, как говорится, брошен. Прости, если тебя это огорчает, Динни.
Рука Динни сжала его руку.
– Нет, не огорчает. Лучше действовать открыто, – но если можешь, Уилфрид, постарайся, хотя бы ради меня, спокойно отнестись к тому, что будет. И я тоже постараюсь. А сейчас давай скроемся за этим фейерверком из фуксий и сбежим, ладно? Они ничего другого от нас и не ждут.
Выйдя из павильона, они направились к выходу на набережную, мимо стелющихся садов, – возле каждого из них, несмотря на сырость, стоял его создатель, словно говоря: «Полюбуйся! Я могу сделать это и для тебя».
– Какая прелесть, а приходится заискивать, чтобы на нее хотя бы взглянули! – сказала Динни.
– Куда мы пойдем?
– В парк Баттерси.
– Тогда через этот мост.
– Это так мило с твоей стороны, что ты с ними познакомился, но ты был ужасно похож на лошадь, которая осаживает назад и рвется вон из сбруи. Мне очень хотелось погладить тебя по шее.
– Я отвык от людей.
– Хорошо, когда от них не зависишь.
– Труднее меня, наверно, никто с людьми не сходится. Но ты, мне казалось…
– Мне нужен только ты. У меня, наверное, собачья натура. Без тебя я ходила бы как потерянная.
Легкое подергивание уголка рта было красноречивее всякого ответа.
– Ты когда-нибудь видела приют для приблудных собак? Он тут рядом.
– Нет. Приблудная собака – даже страшно подумать! Хотя о них-то, наверное, и надо думать. Пойдем!
У этого заведения, как и полагалось, был больничный вид, который словно обещал, что все будет к лучшему в этом худшем из миров. Послышался лай, несколько собак выжидательно подняли головы. Замахали хвосты. Породистые собаки вели себя тише и смотрели печальнее, чем те, у кого не было вовсе никакой породы, но последних тут было больше. В углу за проволочной загородкой сидел черный спаньель, опустив голову с длинными ушами. Динни и Уилфрид подошли к нему.
– Господи, как же никто не хватился такого хорошего пса? – спросила Динни. – А какой он грустный!
Уилфрид просунул руку через проволоку. Собака подняла голову. Они увидели красноту под глазами и длинную, шелковистую шерсть на лбу. Пес медленно поднялся, встал на передние лапы, и они заметили, что он прерывисто дышит, словно принимает какое-то решение или в душе у него идет борьба.
– Поди сюда, малыш!
Пес медленно приблизился – черный, без единого пятнышка, квадратный, на обросших длинной шерстью лапах. В нем явно видна была порода, и уж совсем непонятно было, почему он здесь. Он стоял так, что его почти можно было достать рукой; обрубленный хвост нерешительно шевельнулся, а потом повис снова, словно говоря: «Я бы и рад, но вы не те, кого я ждал».
– Ну как, старина? – спросил его Уилфрид.
Динни нагнулась к собаке.
– А ну-ка поцелуй меня!
Пес поднял на них глаза. Хвост дернулся, но сразу же повис опять.
– Он тоже трудно сходится с людьми, – сказал Уилфрид.
– Ну до чего же он грустный… – Динни нагнулась еще ниже и на этот раз просунула руку через проволоку. – Иди ко мне, милый!
Собака понюхала ее перчатку. Хвост снова неуверенно заходил из стороны в сторону; на секунду показался розовый язык. Динни кое-как дотянулась пальцами до мягкой, как шелк, морды.
– На редкость тактичный пес, Уилфрид.
– Наверно, его украли, а он сбежал. По-видимому, рос где-то за городом.
– Я бы вешала тех, кто ворует собак.
В уголках темно-карих собачьих глаз еще держалась влага. Глаза смотрели на Динни с недоверчивым оживлением, словно говоря: «Ты не мое прошлое, а есть ли у меня будущее – не знаю».
Динни подняла голову.
– Ах, Уилфрид! – сказала она умоляюще.
Он кивнул и оставил их с собакой вдвоем. Динни сидела на корточках, медленно почесывая пса за ухом, пока не вернулся Уилфрид в сопровождении человека, который нес ошейник и цепочку.
– Я его получил, – сказал Уилфрид. – Срок хранения кончился вчера, но они тут решили подержать его еще неделю, – уж очень он хорош.