Кроме того — продолжал рассуждать про себя Арлекин, лениво теребя ступнёй пёсью морду — Карабас как бы даёт сигнал Директории, что намерения у него мирные. Медленное движение — безопасно, возможность невозбранно собирать информацию — успокаивает. Тем более, с появлением в группе Евы у властей Директории появился лишний повод понервничать.
Этот момент Арлекину был неясен. Карабас никогда не делал лишнего зла, но и лишнего добра тоже избегал, а рисковать без серьёзных на то оснований не стал бы ни в каком случае. Ева же, безусловно, миссию осложняла, и довольно серьёзно: её присутствие могло стать причиной недопуска в Директорию. Далее, сцена, при которой присутствовал Напси — пёсик легко разболтал все подробности — была, на вкус Арле, ненатуральной и постановочной. Он был готов прозакладывать собственную жопу, что визита Евы Писториус Карабас ждал, а все решения принял заранее. Из чего следовало: позаботиться о бедной девочке раввина кто-то попросил. Кто-то настолько убедительный, чтобы Карабас отнёсся к просьбе серьёзно. По оценке Арлекина, это могла быть только Верховная Обаятельница. Которая, похоже, раввина купила. Или пообещала ему что-то ценное. Настолько ценное, что Карабас рискнул заданием. Но вот что?
Тут об ногу задумавшегося педрилки с хлюпаньем вытерлось что-то мокрое. Он в недоумении посмотрел вниз — и увидел Напси, из глазных рылец которого катились прозрачные сопли. Арлекин успел понять, что это такие слёзы — и тут же, в тот же миг осознал, что и сам рыдает.
Арле поднял глаза — и увидел, как Пьеро вытирает лицо рукавом.
— Спа… спасидо, — прошептал Пьерик насморочным голосом, — и прости меня… прости… я в тебе сомневался… как я мог… как мог я подумать, что ты мудачина, как смел…
Тут до педрилки дошло, что их всех накрыло эмо-поле. К сожалению, дошло это только до рассудка. Аффективная же часть педрилкиной натуры — то, что иногда называют душой — хотела сейчас одного: захлебнуться в сладком умиленьи. Именно оно, умиленье, растекалось по душе пидараса, как маслице по сковородочке.
— Ты меня так слушал… так слушал… — продолжал Пьеро, делая глотательные движения кадыком. — Как поэт поэта… как брат брата… я сердцем чувствовал твою нагую душу, мой ангел… — он склонился перед педрилкой и поцеловал его ноги.
Повозку подбросило на ухабе, жёсткий борт ударил Арлекина в спину. Это его немного отрезвило.
— Знаешь, а я ведь раньше думал, что ты не понимаешь поэзии… как я был слеп, слеп, — Пьеро смотрел на Арлекина с каким-то усердием вины, с покаянным восторгом.
До педрилки начало доходить. Похоже, пока он размышлял о насущном, Пьерик, закинувшись айсом, впал в поэтическое состояние и прочёл какую-то стихотворную хрень. Не огребя за это леща и ориентируясь на сосредоточенное выражение лица Арлекина, он решил, что наконец-то обрёл у него признание. И расчувствовался. До такой степени, что его пробило на эмо-выплеск. Плохо было то, что он никак не прекращался.
— Ребятушки… — раздался голос рыжего першерона. — Милые… Простите за всё… По жизни… ёпа…
«Блядь, и этих накрыло» — подумал Арлекин, борясь с желанием обнять Пьеро и, признавшись в своём прискорбном бесчувствии, облобызать ему что-нибудь.
Тут трезвомыслящая часть головы педрилки внезапно подала хороший совет — вышибить клин клином. Стихи Пьеро обычно вызывали у него только одно чувство — крайнее раздражение. Но сейчас именно это было бы очень кстати.
— Прочти мне ещё раз, — попросил Арлекин поэта, почти не кривя душой.
— О, если ты просишь… — Пьеро выпрямился, встал в поэтическую позу, смежил очи и принялся декламировать:
— Этот город в руинах растаявших грёз… Проплываю я мимо, как ёбаный стос…
Арлекин почувстовал, что милота мало-помалу отпускает. Стихи Пьеро оказали обычное своё действие.
— Снова осень вуалью туманов спешит, чтобы выплакать весь факен шит, нежным стоном своим оглушив души прихуевшей самшит… — заливался Пьеро.
Арле перестало так плющить и колбасить, но само по себе эмо-поле никуда не делось. Нужны были какие-то радикальные меры.
Арлекин знал по опыту, что всякие нахлобучки — затрещины, заушенья, подзатыльники и прочие меры физического воздействия — на поэта действуют не всегда. Нужно было что-то более чувствительное, уязвляющее.
Решение пришло внезапно.
— Не, — Арлекин покачал головой, — всё-таки плохие у тебя стихи.
Пьеро побледнел, качнулся, сел.
— То есть как плохие? — спросил он голосом сорванным, испуганным. — Почему?
— Матерные потому что, — сказал Арлекин первое, что ему пришло в голову. — У тебя не поэзия, а мат один сплошной.
Эмо-поле как метлой смело. Умиленье лопнуло с брызгами. Арлекину показалось даже, что температура окружающей среды упала градусов на десять.
— У меня, значит, не поэзия? — совершенно спокойно, трезво, без обычного блажного подблекотывания, спросил Пьеро. — Мат один сплошной? Ты в самом деле так думаешь? — он как-то нехорошо подобрался.
Арлекин внезапно вспомнил, что Пьеро шахид по базовой модели. И подумал, что, пожалуй, лучше было бы на него наорать или дать по морде. К этому поэт относился как к части жизни, а вот обоснованную критику ненавидел всерьёз.
Положение спас Напси.
— А чё, мне нравится, — заявил он. — По-моему, прикольно. Про ёбаный насос хорошо.
— Не насос, а стос, это совершенно разные лексемы, — механически отметил Пьеро. — Так ты говоришь, прикольные? Прикольные, прикольные… ну, допустим, прикольные. А вообще ты прав, простая душа, — в голосе поэта прорезалась привычная шизинка, — ты один меня любишь, ушастый, дай я тебя почелюю… — он взял пёсика за уши, поднял к себе и чмокнул в носопырку.
Тут Арле сообразил, что повозка-то не движется.
— Эй, — крикнул он першеронам, — чего встали?
— Да… это… вот… — смутился рыжий, ответственный за команду. — Любуемся! — нашёлся он и мотнул головой вправо.
Арлекин невольно посмотрел туда же и увидел ромашковое поле, посреди которого мясистый рогач-злопипундрий пялил пупицу[84]. Пялил он её усердно, но тупо, механически двигая бёдрами. Пупица держалась незаинтересованно, будто не её имели.
— Вот, смотри, — Арлекин, желая отвлечь поэта от нехороших мыслей, потряс его за плечо. — Видишь?
Пьеро глянул и отвернулся.
— Обычная пошлость бытия, — вынес он свой вердикт открывшемуся зрелищу. — А ты мне — мат, мат… Ну вот как описать всё это без мата?
— А что, не можешь? — подначил Арле. — Без мата?
— Ну, допустим, могу… — Пьеро задумался, побурчал что-то под нос, потом встал на телеге, снова принял ту же позу и заорал во всё горло:
— Злопипундрий пупицу опупил! Распупырил, пупице внутрил! И ея всея окозалупил! Озалупил, пупу разорил!
Слова поэта достиг ушей сношающейся парочки. Пупица возвела к вышине печальные очи свои, а злопипундрий вытянул шею к повозкам и угрожающе замычал. Видимо, стихи ему не понравились.
— Всё, давай хватит, — сказал Арлекин Пьерику. — Он же ща бросится.
— Утихни, невежа. Это признание, — зыркнул на него Пьеро и заорал ещё громче:
— Залупырь залупице заначил, позачал ей чадце под ребром! Злопипун во внутренность струячил, на пупынь кидался осетром!
То ли крик Пьеро разъярил зверя, то ли сравнение с осетром того как-то особенно покоробило — но злопь с чвяком вытянул из пупицы, как меч из ножен, багровый длинный уд, развернулся всем корпусом и понёсся к повозке, взрыкивая и клацая челюстями.
— Ходу бля! Ходу! — вскричал перепуганный Арлекин и хлестнул першеронов вожжами. Те вразнобой заорали что-то непотребное и дёрнули телегу. Пьеро упал за борт, мелькнули тощие ноги в грязных чулках.
— Да ты сука ебанись… — простонал Арле, спрыгивая с телеги, но по другую сторону.
Разалось глухое «бумп», сочное «бздынь» о тележный край и полузадавленный стон. Плеснуло ужасом, — как из ведра окатило — и тут же угас этот ужас. И более — ничего; это озадачивало; это пугало.
Арлекин выждал немного, потом ещё немного, и только потом осторожно выглянул из-за телеги.
Злопипудрий валялся на дороге пупырчатым брюхом кверху. Был он неподвижен и гадок, один рог сломан, морда расквашена. Хуже всего пришлось детотворному органу: он на глазах опухал, синел и раздувался, как баклажан. Видимо, злопипундрий сломал его.
У тележного борта валялся Пьеро. Прямо над ним в борту красовалась здоровенная вмятина, а промеж досок торчал кусок рога. Походило на то, что нелепый стихотворец избежал пиздеца буквально чудом. Но он был живой и относительно невредимый — Арле видел, как он дышит и слегка подёргиваетя. Злопипудрий косил на шевелящегося поэта кроваво налитым глазом, во взоре его отчётливо читалось: «если б я только мог, я б тебе кишки выпустил».
Рядом сидела на корточках запыхавшаяся пупица с надутой губой и хныкала. Это окончательно убедило Арлекина, что бояться нечего.
Он осторожно подошёл к пупице. Та со вздохом поднялась, оправила юбку.
— Извините, женщина, — буркнул Арлекин. — Он у нас дурак, — этот сомнительньый комплимент был адресован Пьеро, который как раз поднялся и принялся отряхиваться.
— Да чего уж теперь-то, — вздохнула пупица, горестно раздув шейку.
— Чего это с ним? — поинтересовался педрилка, показав на неподвижную тушу уёбища.
— Прихватило его. У него во лбе нерва есть, — принялась объяснять пупица, — он когда той нервой об чего ёбнется, так потом два часа вот так валяется. Пырализовувает его, — выговорила она с запинкой сложное слово. — Охти, ещё и женилку изломал, — пригляделась она. — Вот хозяйка-то злая будет.
— Что за хозяйка? — забеспокоился Арлекин.
— Да помещица местная, Кутычихой кличут. Усадьбишка ёйная тама — пупица показала куда-то вдаль. — По основе пяденица, прошита саранчою. Вредная очень, — пожаловалась она, — и скупая. За сношение вот с этим дефом чмошным, — она показала на злопипундрия, — два сольдо берёт. А он старый, у него малафейка-то ужо не та, не схватывает. Я уже третий раз к нему хожу, и всё бестолку.