Перед встречей с Тоболом Тура угомонилась, раздалась и несла теперь свои полные воды спокойно и степенно. Земля сделалась ровнее, горы остались позади. Березы пожелтели, осины зарделись, и солнце равнодушнее посматривало вниз, жалея теперь своего тепла. Ямские станции на Тобольском тракте встречались по-прежнему редко; заночевали у одной из них, в деревне Ярково в несколько дворов с дымокурами, где продымляли сыромять. Утром в зябко посеревшем небе показалась стая аистов, державшая путь на юг. Деревенские качали головами: что-то рановато, жди зимой злых холодов.
Тобол вольготно раскинулся вширь, легко и без напряга неся на себе многочисленные струги. Приняв в себя Тавду, он вскорости отклонился к северу и влился в сине-холодный Иртыш. Через час на взметнувшемся кверху правом берегу показались белокаменные стены с круглыми башенками, за которыми распласталась темная туча тайги, – Тобольск, столица Сибири.
Всего два года назад сибирским губернатором был Михаил Владимирович Долгоруков, двоюродный брат Алексея Григорьевича. В прошлом году все Долгоруковы – и Михаил, и брат его Василий, фельдмаршал, и Василий Лукич, царский посол, – собрались в Москве: затевались дела великие, нужно было держаться вместе, стоять друг за дружку. И если б так случилось, если б не перегрызлись Владимировичи с Григорьевичами, так бы им на Москве и оставаться. Что ж, что государь помер, царствие ему небесное, невеста-то жива. Да что невеста – почитай, жена. Тогда уж всем было видно, что ходит она сам-друг, и ни для кого не тайна, чей приплод. После императора Петра Алексеевича Второго была бы императрица Екатерина Алексеевна Вторая, только и всего. Так нет! Испугались, что брат всю власть в руки заберет, им не оставит. Василий Владимирович уперся: покуда есть побеги от корня царского, им вся преференция. Забыл, видать, как в Соликамской-то куковал! А братец-то его, прежде чем сибирским губернатором стать, послан был в Сибирь под караулом; и кто его из беды вызволил, государев гнев унял? Двоюродный дед Яков Федорович Долгоруков. Вот как раньше друг за дружку-то стояли! А эти, нынешние, – кондиции составили, думали, что племянница Петра Великого будет в их руках вроде воску мягкого. Насмотрелись порядков в Швеции да в Польше, возомнили, что и у нас такое возможно. Сам Василь Лукич к ней в Митаву побежал, подписать заставил. А отчего ж не подписать? Ей ведь, Анне-то Ивановне, лишь бы в Москву попасть да корону на себя примерить, а как попала да осмотрелась, так враз кондиции-то и изодрала. Кто ж от власти безраздельной откажется. Бумага – она все стерпит. Подмахнула указ – и стал Василь Лукич сибирским губернатором, а на другой день шварк – и поезжай, друг Василь Лукич, на Соловки, да под караулом! А ты, Михаил Владимирович, – не в Казань, а в дальние деревни! И благодари Бога за брата твоего, который один из вас мне верный оказался, сам на себя ярмо надел. Ничего-о, Василь Владимирович, ужо и твою жизнь в клочки изорвут! Ты ведь этой квашне курляндской всегда напоминать будешь, кто она такова есть да откуда взялась, а ей сейчас о том поскорее забыть хочется…
Предаваясь этим горьким мыслям, Алексей Григорьевич не мог не думать и о том, как предстанет сейчас перед вице-губернатором, который, по сути, губернатор и есть. Иван Васильевич Болтин – персона известная. В Полтавской баталии полком командовал, полтора десятка шведских штандартов захватил в бою. Царь Петр Алексеевич назначил его обер-прокурором Святейшего Синода, сам Феофан Прокопович его побаивался, а умер государь – и сразу Болтина в железа, а потом с семьей в Сибирь. Видно, думал он, что и в гражданской должности, как на войне: иди вперед да руби сплеча, и будешь молодец, ан тут иначе дела делаются, надо знать, где смолчать, где примечать, да помнить о том, что где золото всплывет, там правда тонет. Два года спустя простили ему все вины и сделали сибирским вице-губернатором – а вслед за сенатским курьером с этим указом уж ехал к нему сам светлейший князь Меншиков со всею своею фамилией… Как-то Болтин встречал-привечал своего бывшего командира? И как встретит сейчас Долгоруковых?…
По распоряжению вице-губернатора ссыльных разместили на постой и отвели в баню – впервые за целый месяц. Алексей Григорьевич сбрил отросшую бороду, отнюдь не придававшую ему солидности, и приободрился. Болтин, мужчина лет пятидесяти, сохранивший военную выправку, в мундире и парике, говорил с ним учтиво, но просто, по-солдатски. Сенатским указом ему было предписано ссыльных без промедления отправить в Березов, однако везти их сейчас не на чем, придется обождать, пока подготовят судно. Вексель на имя Долгорукова поступил, и по тому векселю деньги ему будут выданы; ежели имеются какие-нибудь просьбы или жалобы, так пусть о том сразу докладывает ему и впредь так же поступает. Алексей Григорьевич сразу и попросил Болтина переслать в Соль Камскую пятьсот рублей, одолженные им у Турчанинова, обещание в том получил и вышел обнадеженный.
На крыльце он столкнулся нос к носу с человеком в майорском мундире, но совершенно черного лицом, вздрогнул от неожиданности – свят, свят! – и только тут признал: это ж Абрамка-арап, крестник государев! Малолетнего Петра математике обучал. Александр Данилыч спровадил его в Тобольск, чтобы ехал дальше в Иркутск и на границу с Китаем, строить крепость Селенгинскую. С прошлого года держали его в Томске под арестом, на десять рублей в месяц, а в нынешнем, в январе, еще до кончины государевой, назначили майором в Тобольский гарнизон.
Ганнибал то ли не узнал Алексея Григорьевича, то ли виду не подал: не до того ему было, торопился ехать. Приказ пришел о переводе его в Инженерный корпус, вот и рвался в Москву; забежал лишь взять у вице-губернатора казенную почту, денег в долг под будущее жалованье да прогонные. Ему недавно исполнилось тридцать три года, и казалось Абраму Петровичу, заброшенному судьбой на холодную, неласковую чужбину, что крестный путь его окончен и возрождается он для жизни новой…
Макшеев с солдатами тоже должен был отправляться восвояси. Он зашел проститься со своими подопечными. Тяжело было у него на сердце, чувство какое-то подсказывало, что не увидит больше никого. Особенно жалко ему было Наташу: он уже понял, что она брюхата; как-то примет их Сибирь? Узнав, что он их покидает, девочки расплакались; по щекам капитан-поручика тоже потекли слезы. И утешить-то их было нечем:
– Бедные вы мои, бедные, – говорил он сдавленным голосом. – Теперь вы всякого горя навидаетесь. Люди здесь необычные, от них не ждите никакого снисхождения, будут с вами поступать, как с подлыми… На Господа только уповайте, а я за вас молиться буду.
Утер глаза рукою и ушел.
Глава 12
На Рождество Богородицы погода установилась ясная; в чуть поблекшем голубом небе четко вырисовывались косяки диких уток, потянувшиеся на юг; лес раскрасился охряными пятнами, а березовая рощица на взгорке отливала золотом. В тихом воздухе медленно проплывала паутина на два аршина от земли; еще недавно бурые ягоды рябины покраснели и уже не сливались с листвой. На закате солнышко закрылось облаком с блистающей каемкой – точь-в-точь икона в золотом окладе. Неяркие лучи ласкали рыхлое тело облаков, и те, зардевшись, стеснялись своей розовой плоти, вдруг ставшей тугой, сочной и желанной.
Парни да девушки потянулись за околицу – песни петь, в игры играть. Дуняша осталась дома. Ей теперь до самой свадьбы ни на улицу, ни в церковь показываться не след, иначе отец осерчает.
Две недели назад был сговор, а заодно и смотрины, и Дуняша впервые увидела своего жениха. Это был молодой мужик, хотя уже вдовец: его первая жена умерла родами, и младенец тоже помер, даже не успели окрестить. Накануне смотрин тятенька наставлял ее строго, что с лица воду не пить, а мужа жена должна почитать не за красоту, а за добродетели его. Дуняша боялась поднять глаза, когда вышла к гостям с угощением, и поднос дрожал в ее руках. Потом уж, выглядывая из-за печки, разглядела, что жених ее и не косой, и не рябой, хотя, конечно же, красавцем назвать его нельзя. Отец его осанистый, плечистый, пышнобородый, говорит густым голосом; мать тоже крупная женщина, и рядом с ними он смотрелся неказисто. Сваха разливалась соловьем, нахваливая жениха; про невесту тоже говорила, что она горлинка голосом, солнышко волосом, вся как яблочко наливное, да рукодельница-то, да хозяюшка! Будущая свекровь слушала ее скороговорку, а сама смотрела колючими глазами на стоявшую перед ней Дуняшу, покрасневшую как маков цвет, и той хотелось бросить все, убежать и спрятаться в амбаре. Когда гости наконец ушли, она была ни жива ни мертва. Отец подозвал ее к себе, снял со стены икону и благословил; стоя на коленях, она целовала его руку и плакала. Он поднял ее, сам сел на лавку, а дочь посадил себе на колено, как в детстве, погладил большой жесткой ладонью по спине, стал говорить, что рано ли, поздно ли, а улетать голубке из родного гнезда. Мужа он ей нашел справного, достаточного, семья богатая, хозяйство большое, жить она будет, как у Христа за пазухой. Дуня обхватила его руками за шею и все плакала, повторяя: «Тятенька! Тятенька!», так что отцу это в конце концов надоело.
Через несколько дней жених прислал подарок – серебряное колечко. Дуня его приняла, а в ответ отдала рушник, который сама расшила красными петухами. Свадьбу назначили на Феклу Заревницу.
Рожь в том году уродилась богатая, но тятя не велел Дуне ходить в поле жать да снопы вязать; на барщине и на своем наделе трудилась Марья, хотя и была беременна, Дуня же должна была сидеть дома и шить себе приданое. Впрочем, дома-то бывает, что и присесть некогда: утром все еще затемно в поле уйдут, а ты корову подои, птицу накорми, поросенку дай, за лошадьми убери, воды натаскай, тесто замеси да печку растопи, чтобы вечером работники, когда вернутся, тепленького похлебали. Ребятишкам что ж – сунула по куску хлеба, да и ладно, бегают себе на улице целый день. Степку вон не докличешься: то с утра наладится на речку плотву удить, то ставить силки на перепелов, то в бабки с ребятами играть. Правда, Параша оставалась ей помощницей. Дуня скажет: ты бы пошла погуляла, а та льнет к сестре: научи меня, Дунюшка, шить. Навертит ей Дуня соломенных кукол и показывает, как шить им платья из лоскутков. Параша иголкой исколется, а молчит, виду не подает, старается, сопит; потом вдруг подбежит к Дуняше и обнимет ее крепко-крепко. И обе в слезы. Поплачут-поплачут и дальше за свои дела принимаются.