, ездил с ними на мельницу…
В новую неволю Прохор идти не собирался. Пусть сдают его в рекруты, ему лишь бы в город попасть, а там уж он вывернется. Как – он еще не знал, но верил почему-то, что сможет начать там новую жизнь по своему хотению. Теперь уж он стреляный воробей, его на мякине не проведешь.
Крестьяне доставили его в Муром в целости и сохранности, добавив от себя тулуп, рукавицы, харчи про запас и три рубля тридцать пять копеек в оплату за мундир, получили в том отпись и отбыли восвояси. После осмотра – не стар ли, не болен ли, нет ли каких изъянов, подходящего ли росту, – рекрутам накололи на левой руке крест, натерев его порохом. Рука покраснела и распухла, болела сильно; Прохор обмотал ее тряпицей и держал перед собой в правой горсти, точно дитя нянчил. До отбытия в полк поместили всех в большом пустом амбаре в гостином дворе, где спать приходилось прямо на полу, подстелив под себя солому. Вот оттуда Прохор и сбежал на следующее утро через дыру в крыше, уложив солому валиком и накрыв его тулупом, будто спит человек.
Развиднелось. На пустой улице прохожий – точно прыщ на лысине. Посередине лужа разлилась; склизкая грязь, перемешанная с конским навозом, понуждает жаться к забору, а за каждым забором взбрехивает кобель, звеня цепью. Прохор зашел в первую попавшуюся церковь, отстоял утреню. Посматривал вокруг себя на людей. Богато одетых нет, цветного платья никто не носит, все больше черные кафтаны да синие, но вон тот степенный дядька с окладистой бородой – не иначе купец или заводчик. Как сказал бы Митька Жаров, пушистый господин. Надо бы к такому в работники наняться. Если купец, должен либо судно иметь, либо лошадей держать. С лошадьми-то, конечно, сподручнее. Однако прежде Прохор решил немного оглядеться, а не соваться к первому встречному. Выйдя из церкви, пошел на торг: высмотреть, где лавки побогаче и товар такой, что много работы требует.
Торг был шумный и многолюдный; с одного конца бабы торговали разным овощем, рыбой, птицей, пряниками; с другого разложили свои товары медники, сапожники, рукавичники, овчинники, крашенинники; между рядами расхаживали калачники и сбитенщики, громко нахваливая свой товар. Прохор тоже ходил между рядами, останавливался, чтобы прицениться, покалякать с торговкой, шел дальше безо всякой особой цели, просто наслаждаясь тем, что он ходит здесь по своей воле, такой же человек, как и все, и совершенно позабыв, что он тут на птичьих правах. Голод, однако, давал о себе знать, а от вида съестного ряда разыгрался еще пуще. Прохор отошел в сторонку, чтобы незаметно достать из шапки одну монету и купить себе пирог с потрошками, и тут чей-то знакомый голос выпалил сзади:
– Вот óн. Держите его!
В один миг ему заломили за спину руки и куда-то повели под испуганные охи и вскрики баб и пересуды мужиков.
Прохор видел только землю под ногами; крикнул: «Пустите, сам пойду!» – но его только пихнули в затылок. Пройдя по одной улице и свернув в другую, его завели на широкий двор, по крыльцу в сени, втолкнули в маленькую полутемную комнату, а оттуда в другую, побольше. Там, под слюдяным окошком, стоял стол с чернильницей, книгами и бумажными свитками, за ним сидел человек в зеленом мундире и в парике с косицей. Когда в светлицу ввалились люди, он вопросительно поднял на них глаза.
– Вот, поимали по его указке, – сказал один из драгунов, приведших Прохора, и сдернул с него шапку.
– Кто таков?
– Беглый холоп, именем Прохор, в шайке разбойничьей с Пасхи состоял. В Сасове, где помещика разбили, это он все книги пожег.
Прохор медленно повернул голову на голос. Хлап! Тимошка смотрел на него своими бесстыжими глазами. Вот ведь, курвин сын, вновь сухим из воды вышел! На чужом горбу хочет в рай въехать, товарищей бывших сдает, чтобы самому от казни отвертеться!
– Кто таков, я спрашиваю? – повторил приказный, обращаясь к Прохору.
– Семен Петров, сын Кобылин, крестьянин села Панфилова, – ответил тот. – Прикажите, барин, мне шапку вернуть.
– Паспорт есть?
– Нету.
И тут же добавил, пока Хлап не успел ничего вставить:
– Приведен для сдачи в рекруты по решению мирского схода. Записан у поручика Ртищева.
Человек за столом обратил внимание на его руку и велел снять повязку. Наколка еще не зажила.
– Что же ты? Бежал?
– Бежал, барин, – со вздохом ответил Прохор, глядя себе под ноги. – Уж больно страшно на войну-то идти. Убить могут.
Приказный хмыкнул и велел солдату отдать шапку.
– Ну а этого – знаешь? – кивнул в сторону Хлапа.
В сердце Прохора шевельнулся какой-то червячок, отчего в груди стало жарко и во рту пересохло.
– Дозвольте поближе посмотреть, – сглотнув, выдавил он.
Глаза Хлапа были похожи на осенние лужицы: сверху прозрачные, а дно мутное. В этой мути и копошились личинки страха, готовые присосаться к тому, кто в воду поглядится. Но Прохор сейчас не видел в них своего отражения; в груди его клокотал гнев, от которого сами собой сжимались кулаки. Однако что-то ему подсказывало, что играющего краплеными картами надо бить козырем из рукава. И глядя прямо в наглые Тимошкины зенки, Прохор сказал, что, точно, теперь припоминает: этот самый с товарищами своими после первого Спаса подстерег его в лесу у дороги, сапоги снял и полтину денег отнял.
– Брешет он! – крикнул Хлап.
– Брешет пес, – буркнул Прохор. – Да ты, собака, – добавил уже себе под нос, опустив глаза и боясь не сдержаться. В висках у него стучало, и сердце колотилось, как бешеное.
Приказный с кислым видом переводил взгляд с одного на другого. Ему было совершенно ясно, что воду мутят оба. Ну и что теперь, розыск учинять – из-за пары стоптанных сапог да полтины денег? Нет уж, увольте, разбойнички! Одному горячих прописать, чтобы помнил свое место, а за поимку другого можно еще и награду получить – шутка ли, беглого рекрута изловил! Приказный велел драгунам связать Прохору руки и отвести к поручику Ртищеву, «языка» же запереть в холодной.
…Рекрутов выстроили в две шеренги и дали в руки прутья, вымоченные в рассоле. Вывели Прохора – в одних исподних портах, босого, привязанного за руки к скрещенным ружьям, которые держали два солдата. Сказав небольшую речь о том, что они теперь не крестьяне и посадские, а государевы слуги и защитники и что побег есть измена государыне и отечеству, поручик велел прогнать виновного сквозь строй, пообещав, что в случае повторного побега ударов будет втрое больше, а за побег в военное время полагается смертная казнь.
От резкого удара по голой спине тело пронзала острая боль, и Прохор вздрагивал. Боль злела, доходя до самых костей, когда прутом попадало по открывшейся ране; звук получался хлюпающий, тело непроизвольно дергалось, все нутро съеживалось в предчувствии муки. Получая первую сотню, Прохор еще терпел, потом начал кричать, после третьей звук барабана, свист прутьев и собственный вой слились в невыносимый шум, а когда его волокли сквозь строй в пятый раз, его окутала мягкая теплая тьма, покрытая благодатной тишиной.
Очнулся он от холода и обнаружил, что лежит в исподнем на соломе, лицом вниз, в каком-то подвале, а на его босые ноги набиты колодки. Холодно, закоченел совсем. Шевельнулся – и тут же все тело пронизало болью. Спина Прохора была одна большая рана. Руки не связаны, но в колодках ни встать, ни повернуться. Кое-как перевалился на бок, подтянул колени, сел. В подвал сочился тусклый свет откуда-то сверху, и было непонятно, то ли вечер, то ли день. Когда глаза привыкли к полумраку, он разглядел чурбак, на нем краюху хлеба и плошку с водой и тотчас почувствовал сильную жажду. Но с того места, где он сидел, до плошки было не дотянуться. Дернулся, подвигаясь – перед глазами точно молонья полыхнула. Отдохнул немного, приходя в себя, застонал, не раскрывая глаз: «П-и-и-ить». Тихо, нет никого поблизости. Один он.
Снова открыл глаза – вроде посветлее стало. И видит Прохор – сидит напротив него человек, не стар, не молод, одет по-крестьянски, без шапки. Привстал, взял плошку с чурбака, поднес Прохору, подождал, пока тот напьется, принял обратно и на место положил.
– Благодарствую, – прохрипел Прохор, отдышавшись. Пил он жадно, часть пролил на грудь, однако стало ему чуточку теплее, да и в желудке тяжесть – голод обмануть.
Человек сидит, смотрит на него скорбно. Потом сказал негромко:
– Своя воля – хуже неволи. Покорись. Бог смиренных любит.
Прохор закрыл глаза; на лбу у него выступила испарина. А когда открыл – снова темно, снова один. Неужто поблазнилось? Или это лукавый с ним шутки шутит? Перекрестился три раза. Да вот же – рубаха на груди мокрая…
Покорись… Своя воля хуже неволи… Вот его своя воля куда завела. Не хотел в крепости быть – вот он уже и не крепостной, а слуга государев, избитый да в колодках от холода околевает. Как тот мужичок-то сказал? Бог смиренных любит… И Прохору ясно вспомнилось, как во время утрени священник читал из Книги Притчей: «Много замыслов в сердце человека, но состоится только определенное Господом». Чему быть, того не миновать… Покорись… Бог смиренных любит…
Глава 15
Наутро после Михайлова дня вышел Аким Калистратыч на крыльцо, глядь – а оно все дегтем измазано. Взревел, ринулся обратно в избу, расшугав кур в сенях; у печи Дашка лучину щеплет; схватил ее за косу у самого корня, ударил об печь, швырнул на пол:
– Ах ты, курва, лядеть вздумала?
Пока не очухалась, протянул ее ухватом поперек спины: вот тебе! Вот тебе! А она, лярва, на карачках под лавку отползла; угодил со всего маху по краю лавки – ухват переломился; отшвырнул его, пошел вожжи снять со стены, а паскуда эта в сени – шасть; он за ней – стой, курва! Под ногами куры эти проклятые; выскочил на крыльцо – нет ее, кинулся за угол – сарафанишко уж по огороду скачет, улепетывает. Ну погоди ж ты у меня! Вернешься домой – первым делом крыльцо заставлю отскоблить, а уж затем таких всыплю – до новых веников не позабудешь! Выволок, пыхтя, сундук, куда Дашка себе приданое складывала, открыл; все, что там ни было, в клочья изодрал, наземь побросал и помоями облил. То-то!