…Даша скоро притомилась бежать, совсем запыхалась, да и тело все болит: и голова, и спина, и нога вон подволакивается. Остановилась у чьего-то плетня передохнуть – сразу холод до костей пробрал: в одной рубахе да в сарафане на улицу-то выскочила, а землю вон снежком припорошило. С чего это тятя взбеленился? И вдруг вспомнила, что, как на крыльцо выбегала, показалось оно ей черным; подняла ногу, посмотрела на подошву лапоточка – и обмерла. Господи, что же делать-то теперь? Позор-то какой! Людям на глаза не покажешься…
Побрела дальше, за косогором спустилась к реке, остановилась на берегу в нерешительности.
Речка бежит себе, тянет за собой донную траву; берега крутые, скользкие, ступишь на край – вот тебе и могилка без креста. Даша стоит, обняв себя руками за плечи, зубы от холода ляскают. Нагнулась над черной водой, смотрит широко раскрытыми глазами – вроде манит оттуда кто? Ну, еще шажок! Страшно! А домой идти не страшно? Ну! Трижды перекрестилась – Богородица-заступница, помоги!
– Да-ш-а-а! – послышался сзади тонкий детский голосок. И опять с надрывом: – Да-а-ша-а-а!
Оглянулась, мелко дрожа всем телом. Кто ее зовет?
Бежит кто-то из березовой рощицы. Девчушка махонькая; остановилась, огляделась, увидела ее, замахала руками:
– Да-а-ша-а!
Параша, Дуняшина сестренка. Подбежала, тяжело дыша, ухватила ее за подол:
– Дашенька, голубушка, не прыгай в речку!
Тащит за собой:
– Пойдем к нам жить! Тятя тебя не обидит!
Плачет, подвывая, слезы градом, а в сарафан вцепилась – не оторвать. Так и пошли: Дашутка дрожит, обхватив себя руками, Параша тянет ее за подол, точно корову на веревке. У самой околицы только и опомнилась Дашутка, спросила: как Параша проведала, где ее искать? Та рассказала ей бесхитростно: люди видели, как она к речке бежала, решили, что топиться собралась. Дашутка закрыла лицо руками: стыд-то какой! Видели ее простоволосую, знают все – нет, видно, и вправду лучше в речку броситься! Но Параша тянет за собой, плачет, молит… По улице идти нельзя, пробрались задами к бывшей Дуняшиной избе. Дашутка осталась стоять в сенях, а Параша кинулась к отцу:
– Тятенька, тятенька, не вели Дашутке топиться, пусть с нами живет!
Мирон Кузьмич сидел под окошком на лавке, чинил хомут. Поднял удивленно глаза от работы – на пороге жалкая фигурка с опущенной головой. Посуровел, отложил шило. В зыбке, подвешенной к потолку под матицей, заплакал ребенок; Марья выглянула из-за занавески, окинула взглядом Дашутку, прошла к люльке, сунула руку – так и есть, обделался.
– Топиться – последнее дело, – с расстановкой произнес Мирон Кузьмич.
Даша прямо у порога встала на колени, поклонилась земно:
– Позвольте ночку у вас переночевать. Утром я уйду.
– Куда пойдешь-то?
– Не знаю…
В люльке кряхтел перепеленутый младенец, Марья качала ее, напевая «баю-бай, баю-бай».
– Живи до завтра. А там пойдешь к отцу, в ноги бросишься.
И снова взялся за шило.
День Даша провела в кутном углу за занавеской, помогая Марье со стряпней. Явился Степка со свежей ссадиной и с разорванным воротом рубахи: ребята на улице говорили, что Дашутка Акимова волочайка, спуталась с Егоркой Гольцовым, а он за нее в драку полез. Марья руками всплеснула: эк рубаху-то располосовал, на тебя не напасешься, дел у меня, что ли, других нету? Дашутка сказала, что зашьет, а сама украдкой подозвала к себе Степку:
– Степушка, голубчик, побеги к Гольцовым, разузнай у них исподволь, где их Егорка в городе живет, только не сказывай, что от меня.
Управляясь с делами, Дашутка все обдумала. К отцу ворочаться ей незачем: жизни не будет. Из отцовского дома она теперь выйдет, только когда вперед ногами понесут. Егорка, как только в воздухе замелькали белые мухи, в город с мужиками ушел, по весне обещал вернуться. Перед тем он еще дважды к ней в овин приходил; то ли видел кто, то ли проговорился кому? Как бы то ни было, его это грех, ему и покрывать. Она пойдет к нему в город, а там… На все воля Божья.
Пришел Василий, распространяя вокруг себя крепкий запах навоза, – чистил хлев. Бросил любопытный взгляд за занавеску, пошептался о чем-то с Марьей. Сели ужинать; Дашутка – на конце стола, с ребятишками. Ложку ей дали, но она опускала ее в общую миску через раз и старалась зачерпывать только жижу, бережно подставляя снизу кусок хлеба. После ужина помыла посуду, пока Марья возилась с дитем. Степка прокрался к ней и прошептал, что Егорка живет в работниках у купца Абросимова, в Нижнем посаде.
В Дашином плане оставалось только одно слабое место: в чем идти? Дорогу-то она примерно знала. Ничего не поделаешь, придется помощи просить.
Марья выслушала ее молча, сложив руки под грудью. Потом сходила в чулан, порылась в сундуке, вытащила оттуда шугай старый да теплый платок. Даша ей поклонилась, обещала все вернуть, как только сможет. Вздохнув, Марья завернула ей в тряпицу кусок пшенника, который от обеда остался. Спать Даша легла на печке с ребятишками, с самого краю, а рано утром, еще затемно, спустилась по приступкам и выскользнула из избы.
Шла она ходко, торопясь уйти подальше от села, пока не рассвело. Часа через три притомилась, присела на повалившееся дерево у развилки двух дорог, развязала свой узелок, поела. С поперечной дороги выехала телега, скрипя плохо смазанными колесами; бурая лошадка звонко постукивала копытами о мерзлую землю и кивала головой при каждом шаге. Молодой мужик натянул вожжи:
– Тпр-ру, стоять! Эй, красавица! Садись, подвезу!
Дашутка встала, поклонилась ему и села рядом.
Мужик вез в город на продажу лен. Болтал он не умолкая: толковал об урожае, о ценах (лен теперь в городе идет по полтине за пуд), о всякой всячине, а сам придвигался все ближе, теснее. Потом спросил, куда она путь держит. Дашутка ответила, что идет в город к мужу, он там на заработках.
– Так пока муж согреет, совсем замерзнешь, а я может, и лучше приласкаю!
Намотав вожжи на грядушку телеги, крепко обнял ее одной рукой, а другой стал шарить по груди. Даша вырывалась, сдавленно крича, отталкивала от себя ладонью его мокрые губы, потом изловчилась и расцарапала ему щеку в кровь.
– Дура бешеная! – закричал мужик и выпустил ее.
Даша соскочила с телеги и тоже стала кричать:
– Чтоб тебя черти взяли! Чтоб тебе повылазило! Чтоб у тебя руки отсохли, паскудник, гнида, мразь!..
Телега уже уехала, а она все стояла на дороге, тяжело дыша, с раскрасневшимися щеками, посылая вдогон обидчику все ругательства, какие только могла припомнить. После этого ей стало легче на душе, и она бойко зашагала дальше.
До города добралась к обеду, и тут ее снова одолела робость: людей кругом пропасть, и все незнакомые, домов-то, домов, куда идти? Увидела церковь, трижды перекрестилась, поклонилась, встала у ограды и стала спрашивать у людей, казавшихся ей порядочными, где тут двор купца Абросимова. Нашлась, на ее счастье, женщина, которая путь ей указала; Даша ей в пояс поклонилась.
– Дома что стряслось? – встревожился Егорка, когда ее увидел.
Даше стало досадно, что первая его мысль была не о ней, а о семье. Она хотела ответить, но у нее вдруг задрожали губы, и она резко отвернулась, чтобы он не увидел слезы в ее глазах.
– Обидел кто? – понял Егорка и повел ее в дом, в подклет, где жили работники, усадил на сундук, обнял ласково.
Дашутка все ему рассказала без утайки. Как услышал про крыльцо, дегтем вымазанное, глаза его потемнели, спросил коротко: «Кто?» – но Дашутка только помотала головой. Окончила она свой рассказ, Егорка посидел, подумал, потом велел ей ждать здесь и куда-то ушел. Ей показалось, что не было его очень долго, потому что за окошком уже стемнело. Она стеснялась двух других работников, хотя это были знакомые мужики, которые ей обрадовались и принялись расспрашивать, как там дома; она отвечала, улыбалась, но сердце было не на месте. Наконец, вернулся Егорка, потолковал о чем-то с мужиками, подошел к ней:
– Вставай, пошли.
– Куда? – испугалась Дашутка.
– В церкву.
Красноносый попик с мутными голубыми глазками согласился за полтину совершить обряд без венечной памяти; у Егорки был только полуполтинник да алтын, но мужики добавили остальное от себя, сказав, что это свадебный подарок. Они и свидетелями были. Вернувшись назад, один, посмеиваясь, уступил им свое место на лавке, которое отгородили занавеской. Но в эту ночь Егорка с Дашуткой просто лежали рядом, стесняясь остальных. Чувствуя на пальце приятную тяжесть медного колечка (Егорка, оказывается, давно припас и взял с собой, чтобы дома мелкота случайно не нашла), Дашутка положила голову на плечо мужу и улыбалась в темноте. Но вдруг она резко отвернулась и заплакала, уткнувшись лицом в подушку.
– Что ты, что? – растерялся Егорка.
– Два сундука приданого было! – рыдала Дашутка. – Все как есть порвал и в грязь втоптал!
– Ну-ну, не кричи, – утешал ее муж. – Одна головня в поле гаснет, а две положи – и закурятся. Проживем как-нибудь.
Дашутке очень хотелось быть полезной, всем услужить. Она помыла пол, сходила на Трубеж, постирала работникам рубахи в ледяной воде и прибежала назад, не чуя красных онемевших рук. А на другой день дождалась в сенях, когда хозяйка вернется от обедни, поясно ей поклонилась и спросила, нет ли для нее какой работы: платки подрубить, одежу залатать… Ей дали несколько платков, и она почти всю ночь просидела при лучине, продергивая нити для мережки и вышивая узоры проворной иглой. Утром она опять подстерегла хозяйку и с поклоном подала ей платки. Купчиха осмотрела их пристально, призадумалась.
– Сколько хочешь за работу?
– Сколько пожалуете, – ответила Даша, не поднимая глаз.
Хозяйка велела ей обождать и вынесла алтын. Дашутка приняла его с поклоном, забрала новые платки и пошла к себе в подклет, чуть ли не приплясывая: вот и от нее прибыток, а не хлебу перевод, она своему мужу не обуза!
Глава 16
В середине ноября Господь прибрал-таки к себе Прасковью Юрьевну. Ее обмыли, отпели и похоронили на заснеженном погосте у Богородице-Рождественской церкви, в неглубокой могиле: земля уже промерзла, большую яму долбить не было ни времени, ни охоты. У темного холмика Алексей Григорьевич отдал покойной земной поклон, потом с трудом поднялся, опираясь на руку Николая, и сказал, ни к кому не обращаясь: