– И меня здесь, рядом, похорóните.
Поковылял к выходу на почти негнущихся ногах, намеренно обходя стороной другую могилу – светлейшего князя Меншикова, ушедшего в землю ровно год назад, в пятьдесят шесть лет. Супруга его, Дарья Михайловна, до Сибири не добралась: померла еще в Казани, там и похоронили ее. А старшая дочь Мария скончалась после Рождества, через полтора месяца после отца. Было ей восемнадцать…
Екатерина задержалась возле этой могилки, хотя все остальные ушли вперед. Мария. Предшественница ее. Первая порушенная невеста Петра Второго. Только ей на момент помолвки было всего шестнадцать лет, а Петру – одиннадцать, и светить ему в спальне Марию не заставляли. Но сколько похожего в их судьбе!
У Марии отняли жениха – и у нее тоже. Марию принудили стать невестой безразличного к ней мальчика – и ее тоже. Обручение Марии с Петром было в конце мая, свадьбу собирались сыграть в августе, но все планы спутала смерть – смерть светлейшего князя в глазах отменившегося от него царственного воспитанника. Уже в сентябре Меншиковых выслали в Раненбург, а потом – опись имущества, отнятые кавалерии, Нижний, Казань, Соль Камская, Тобольск, Березов… Неужели и ей, Екатерине, через год так же выроют могилку на этом погосте?…
– Ну, ступай, чего встала! – конвойный солдат сделал нетерпеливое движение рукой.
Еще не хватало, чтобы он ее толкнул! Екатерина, подняв голову, засеменила по узкой, протоптанной в снегу тропинке.
Долгоруковым лишь недавно разрешили выходить из острога в церковь – под конвоем. Церковь Рождества Пресвятой Богородицы стоит всего в нескольких десятках саженей от острожного забора, на высоком берегу реки, рядом с бывшей монастырской церковью Вознесения Христова. Построил ее Меншиков: сам тесал бревна, сам стелил полы, подарил иконы в дорогих окладах. Недруги Александра Данилыча, что злобу на него до сих пор держат за обиды и притеснения, остались далеко, и до него им уже не добраться, а здесь о нем память светлая живет… А о Долгоруковых – что там, что тут слова доброго не скажут, думал про себя Николай. Сколько им в Березове прожить придется? Ему девятнадцатый год, Алексею пятнадцать недавно исполнилось, в Москве и Петербурге их сверстники в службу вступают, чины получают. По всему видать, батюшка долго не протянет; как помрнт он, надо будет прошение государыне написать, помилование для себя вымолить. Дать она его непременно даст: она ведь женщина, не каменное ж у ней сердце, да и сама в молодости много претерпела… Вот только наверстывать придется много. Эх, время-время. Не удержишь и не воротишь…
Наташа, с уже заметно округлившимся животом, истово молилась Богородице. Иван остался дома: лежал хворый, горел в жару, кашлял натужно, а в сарае холод страшный, утром в кадке сверху корка ледяная. Печка тепло не держит, спят они в одежде, укрывшись всем, что есть, а топить ночью боязно – как бы пожара не учинить. Как она будет тут жить с малым дитем?… «Благодатная Мария, Господь с Тобою… Благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего…»
Алексей Григорьевич, в последний раз поклонившись святым образам, пошел к дверям; все потянулись вслед за ним. Глянув вбок, Екатерина заметила в приделе Ильи Пророка две невысокие фигурки в шубах: одна в платке, другая без шапки. Не останавливаясь, еще дважды оглянулась. Они это, кому ж еще быть, как не им, – Александр и Александра. Дети светлейшего. Дочь – на год ее моложе, сын – годом старше брата Алешки. Отец год как в земле лежит, а они все еще здесь?!
Елена тоже их заметила и весь недолгий обратный путь думала о том, как дружно и ладно живут брат с сестрой – даже со спины видно. Вот так же и покойный Петр Алексеич жил со своей сестрой Натальей – друг за дружку горой. И на Меншикова он осерчал за то, что князь отнял у его сестры деньги, им подаренные. Наталья Алексевна Меншикова не любила, за сына его замуж идти отказалась наотрез. Проживи она на свете еще хоть год – и Петр бы с Катей не обручился. И все было бы хорошо: он бы ездил на охоту с Лизавет Петровной, а сестер Долгоруковых оставили бы в покое… Наталья Алексевна два года назад преставилась, а годом позже было обручение… Но она, видать, сверху на то смотрела… Не зря же государь, чуя последний час, велел сани закладывать, ехать к сестре… Погодки они, сиротки… Видно, все сироты друг за дружку держатся, вот и Меншиковы тоже… А они теперь разве не сироты? Елена слышала, как давеча бабы, обряжая барыню в последний путь, говорили между собой: «Вдовец – детям не отец, сам наполовину сирота». А как они живут? Ванька с Катькой постоянно собачатся, братьям до сестер дела нет, каждый сам за себя…
Пока в церкви шло отпевание, бабы вымыли в доме все полы, наломали и принесли еловых веток, приготовили поминальную трапезу. В комнате, где накрыли на стол, пахло влажным деревом, хвоей и ладаном. В горнице покойной тоже прибрали, но тяжелый дух оттуда еще не выветрился.
Иван сидел у стола, облокотившись на него и обхватив голову руками. При появлении отца он поспешно встал. Он был бледен, небрит, отросшие спутанные волосы липли к покрытому испариной лбу.
– Вот он, тут как тут, – пробурчал Алексей Григорьевич, проходя мимо него на свое место под божницей. – Раньше бы таким поворотливым был.
Иван встал по правую руку от отца, Екатерина – по левую. Наташа – рядом с мужем, напротив нее Николай. За Николаем – младшие братья, за Наташей – сестры. У дверей выстроились дворовые: мужчины справа, женщины слева. Алексей Григорьевич положил перед собой большую, толстую Псалтирь в тяжелом кожаном переплете, раскрыл на отмеченной странице. Оборотившись лицом к образам, прочел молитвы Иисусу, Троице, «Отче наш», «Богородицу», потом, по книге, – псалом:
– Блажени непорочнии в путь, ходящии в законе Господни. Блажени испытающии свидения Его, всем сердцем взыщут Его, не делающии бо беззакония, в путех Его ходиша.
Все крестились и кланялись в положенных местах. Завершив чтение славой Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков, старший Долгоруков произнес «аминь», и вся семья уселась за стол. Пустили по кругу миску с освященной в церкви пшеничной кутьей, потом – тарелку с блинами. Рыбную похлебку ели деревянными ложками из глиняных мисок. Остатки трапезы отдали дворовым на помин души.
– Ну, помянем покойницу, – сказал Алексей Григорьевич.
Наташа выпила свою плошку кислого овсяного киселя, стараясь ничем не выразить своего неудовольствия. Ей давно и неутешно хотелось сладкого, но все съестное было страшно дорого. На прокорм ссыльных отпускали по рублю на человека в день, и этих денег едва хватало на самое необходимое, а пуд сахара стоил девять рублей с полтиной, да и то еще дожидаться надо. Меду же здесь в заводе не было, пчел никто не держал.
– Да-а, – протянул Долгоруков, словно говоря сам с собой. – Праведной жизни была. О спасении души своей думала. Не то, что иные, у которых плоть душою владеет, и готовы галану своему корону на голову надеть…
– Mon père, les murs ont des oreilles [5], – предостерегающе произнесла Екатерина.
– Цыц! – вспылил Алексей Григорьевич. Глаза его вмиг налились кровью, он весь затрясся, но сдерживался, помня о том, какой сегодня день. – Ступай к себе подобру-поздорову!
Екатерина поднялась и вышла в сени, наклонив голову, чтобы не удариться о притолоку. Сестры, поклонившись отцу, ушли за ней в свою горницу, и Наташа, поколебавшись, тоже последовала за ними. У высокого порога она оглянулась: Иван опять захлебывался кашлем.
– Ванечке все хуже день ото дня, – сказала Наташа, когда все уселись в девичьей. – А батюшка с ним так суров…
– Ванечка, Ванечка! – перебила ее Екатерина с искаженным от злобы лицом. – Слушать тошно! Будто не из-за него ты здесь оказалась! Любил бы он тебя – не стал бы жениться, не потащил бы за собой на муку эту! Или ты думаешь, что ему без тебя жизнь не мила? Да он посватался к тебе ради славы: вот, мол, дочку Шереметева в жены взял! А если б отец не разрешил, он бы и отказался. С дочкой Миниха обручился? Обручился, а потом на попятный двор: батюшка наш немцев не респектует. Потом к Ягужинской посватался – батюшка поляков за стóящих людей не почитает. Дочь Головкина тоже не ко двору пришлась, потому что и Ягужинский на Головкиной женат. А уж Елизавета Петровна сама ему дала от ворот поворот, вот он к тебе и прибился.
Наташа побледнела, стены вокруг нее закружились; заплаканная Анна переводила встревоженный взгляд с сестры на невестку; Елена тронула Екатерину за руку, пытаясь остановить, но та досадливо отмахнулась и продолжала:
– Не случись беды этой, думаешь, он бы весь день подле тебя сидел, коханочкой да ясынькой величал? С метресой бы своей миловался!
– С какой метресой? – замирающим голосом спросила Наташа, хотя вовсе не желала услышать ответ.
– А то ты не знаешь! – усмехнулась Екатерина. – С Настасьей Трубецкой, женой князя Никиты. Она с ним открыто жила, мужа не стесняясь. Да и Ванечка твой никого не стеснялся, особенно во хмелю. Один раз, говорят, мужа в окно спальни выбросил, чтобы не мешал. Вот и отливаются теперь кошке мышкины слезки.
Наташе хотелось крикнуть, что это все неправда, что Екатерина лжет, наговаривает на ее мужа со зла, потому что ей самой не довелось изведать любовного счастья, но она боялась расплакаться. И тут в ее чреве впервые шевельнулся ребенок. Позабыв обо всем, она прижала руку к животу и даже наклонила к нему голову, словно прислушиваясь. Младенец, семя Иваново, подает ей знак: он не желает слушать наветы на отца и ей не велит. Наташа о нем должна сейчас думать, его жизнь оберегать. Она молча встала и вышла в сени, провожаемая взглядами: торжествующим – Екатерины и полными сочувствия – младших золовок.
Спустилась по лестнице в подклет, набросила на плечи шубу и вышла на крыльцо. Она пойдет сейчас к майору Петрову и попросит, чтобы он своею волей переселил их с Иваном в общий дом. Горница свекрови освободилась, а жить в сарае нет никакой возможности. Это еще настоящая зима не пришла, а как ударят морозы – что тогда? Пусть и в доме зимой в окна вместо стекол вставляют куски льда, зато бревна проконопачены, печка настоящая, полы и подволоки деревянные. Тепло, да и светлее гораздо.