Но к Петрову с пустыми руками идти не след. Подумав немного, Наташа зашла в стылый-постылый сарай, порылась в сундучке и достала оттуда хорошо припрятанную золотую табакерку. Подержала ее в руках, вздохнула. Не так жалко отдавать, что из золота, а оттого, что подарок государев ей на свадьбу. Ну да у них с Ванечкой и другие памятные вещи есть, с которыми они никогда не расстанутся.
Снова вышла во двор – и оторопела. Небо поверх частокола пылало рубиновым огнем, а с обоих его концов, справа и слева, переливались лимонные, зеленоватые, бледно-сиреневые отсветы. Над ними выросла белая дуга, растворилась золотистым маревом, а из нее то расходились лучи, то появлялись дымчатые столбы… «К добру или к худу? – думала Наташенька. – К добру или к худу?»
Часть вторая
Глава 1
В марте в Березове еще стоят трескучие морозы, а в апреле бывает, как закружит пурга – все вокруг погрузится в белый морок, так что собственной руки, вытянутой вперед, не разглядеть, через двор острожный приходится пробираться, держась за натянутую веревку. Вот и сейчас за окном завывает вьюга, мельтешит колючий снег. Однако стукнула входная дверь, загудели голоса внизу, заскрипели ступеньки; Иван пошел в сени встречать, и через порог, пригнувшись, переступила большая грузная фигура – воевода Бобровский: шубу внизу оставил, а брови белые, заиндевевшие, и на валенках, хоть их ему и обмахнули веником, остался снег. Вслед за Иваном Ивановичем его человек тащит большой мешок.
– Христос воскресе! – приветствовал воевода хозяев и троекратно облобызался сначала с Иваном, а потом с Натальей. – Держи яичко, – подал он подарок годовалому малышу, одной рукой державшемуся за материну юбку, а другую доверчиво протянувшему к гостю.
Бобровского пригласили за стол, на котором стоял самовар, откушать китайского чаю с куличом, отдарились крашеным яичком и еще одно просили передать жене.
– Поздорову ли Настасья Петровна? – участливо спросила Наталья.
– Слава Богу. Да вот и она вам подарки посылает. – Иван Иванович обернулся к слуге.
В мешке оказались соболя, да еще отдельно – корец меду и крынка масла. Наталья украдкой переглянулась с мужем, и тот достал из скрыни золотые карманные часы, просил воеводу принять, не побрезговать.
К обеду явился еще один гость – майор Петров; скинул запорошенную снегом епанчу и треуголку, пригладил обеими руками редеющие волосы, доходящие до плеч.
– Обожди чуток, крестник, я с холода, – сказал маленькому Мишутке, бурно выражавшему свою радость при его появлении. Прислонился всем телом к зеленой изразцовой печке, оглядываясь на мальчугана, вырывавшегося у няньки: – Что, не терпится на лошадке покататься?
Сел на лавку, закинув ногу на ногу, – ну, иди ко мне! Посадил на сгиб стопы, взял за руки, стал покачивать:
Еду-еду к бабе, к деду
На лошадке в красной шапке…
Мишутка заливисто смеялся. Наташа смотрела на него с материнской гордостью и улыбалась.
Сынок ее родился чуть больше года назад, второго апреля. Ту страшную ночь было тяжело вспоминать даже сейчас. Ни Наташина матушка, ни ее мадам и представить себе не могли, что своего первенца она будет рожать одна, корчась на полу, без бабки-повитухи, когда рядом только перепуганный муж да бестолково суетящиеся девки. Что надо делать, к чему готовиться, не знал никто; Екатерина – единственная среди них рожавшая – накрыла голову подушкой, чтобы не слышать Наташиных стонов, и на просьбы брата выйти помочь не отвечала. Кто-то сказал, что надо взгреть воды, заново растапливать печь. Весь дом переполошили; недовольный Алексей Григорьевич надоумил послать к воеводе: чай, у них кто знающий в таких делах есть наверняка. Пока девки валандались, у Наташи с час как воды отошли, уже голова ребенка показалась! Наконец пришла сама Настасья Петровна – и сразу всех к делу определила, порядок навела. Младенца приняла, положила на грудь Наташе, испуганно глядевшей на измазанное кровью тельце и особенно на толстый жгут пуповины, потерла ей живот, чтобы унять кровь, пуповину ниткой перевязала и перерезала острым ножом.
Младенец плакал, потом принимался сосать нижнюю губу, снова пищал – у Наташи не было молока! Ей давали горячее питье, груди набухали, твердели, а сцедят молоко в миску – наберется едва ли с наперсток, ребеночку на два глотка. И кормилицу взять негде!
– Вот ведь беда какая, нет никого баб рожалых, – сокрушалась жена воеводы. – Али у остяков поспрашивать?
Но сама мысль о том, чтобы ее дитя вскармливала своим молоком раскосая баба, которая в баню не ходит, одевается в оленьи шкуры и питается сырой рыбой, приводила Наташеньку в ужас. Стали покупать коровье молоко, им и выкормили, хотя сколько ночей провели без сна – ужас! Плакал младенец: пучило живот… На сороковой день отец Илья окрестил его, нарек Михаилом; восприемниками были Семен Григорьевич Петров и Настасья Петровна Бобровская…
Подали обедать. Хворый Алексей Григорьевич не вышел, и на почетное место усадили Ивана Ивановича. Старший Долгоруков занедужил с середины зимы, тогда же он перебрался в светлицу, где умерла Прасковья Юрьевна, уступив большую комнату старшему сыну с женой и младенцем. Днем там собиралась вся семья – за трапезой или за рукоделием. Спать же расходились по горницам: три сестры – к себе, три брата – либо к отцу, с которым ночевали по очереди, либо в подклет, отведенный под людскую. Девки спали в светелке барышень или нянчили Мишутку. Роль главы семьи перешла к Ивану, и он тотчас распорядился перетащить к ним с Натальей материны сундуки, из-за чего немедленно сцепился с Екатериной. Ссора была жаркой и злой, Екатерина нипочем не желала отдавать материно наследство, Иван кричал на нее, упрекая в корысти. Наташа уговорила его слегка уступить: пусть дочери возьмут себе из сундуков, что им приглянется. Екатерина забрала несколько икон и ценных вещей, Елена и Анна – по паре безделушек, на память. Наташе остались парча, шуба, множество платья, которое она потихоньку перешивала на себя, а то ведь ей и ходить было не в чем. Кое-чем она отдарила крестных сына, и те тоже не оставались в долгу: Настасья Петровна присылала то оленьих шкур, то медвежьих – на пол постелить, чтобы Мишанька ползал, – то из съестного что-нибудь; Семен Григорьич и вовсе другом стал, не так строго их караулил, позволял выходить из острога и гостей у себя принимать.
Вот и теперь за столом беседа не в пример веселая: Иван Иванович рассказывает о новостях. Добирались те новости до них чуть не полгода, а все-таки есть обо что язык почесать. К примеру, прошлым летом в Соли Камской Акинфий Демидов женил своего сына Григория на Настасье Суровцевой. Жениху шестнадцать, невесте восемнадцать, да что с того, еще не устарок, ну уж и приданое, надо полагать, взял изрядное: отец-то ее первейший солепромышленник на всю округу. Так Григорий этот что удумал: насадил за домом разных кустов и деревьев, купив их на свои деньги, иные саженцы ажно выписал издалека, и назвал этот сад… как бишь его… ботанический. Лет пять тому назад гостил у Демидовых немец один ученый, фамилия у него уж больно мудреная… «Вместе шит», что ли… Во, точно: Мессершмидт. Да, так вот этот немец по цареву указу собирал в Сибири травы разные целебные, чтобы потом их, значит, в Петербурге насадить. Прогостил он месяцев восемь; тогда-то, видать, голову Григорию и задурил. Акинфий, понятно, хотел было сына поучить по-свойски, чтобы денег на ветер не бросал, не так-то легко они достаются, а тот на дыбы встал: я-де теперь сам себе голова, родителю пороть себя не позволю. У царя Петра-де был аптекарский огород, и я себе такой же заведу.
Екатерина ела, глядя в свою тарелку; ей были противны Иван, с готовностью смеявшийся рассказу воеводы, внимательно слушавшие сестры и братья, потчевавшая гостей Наталья. Но вот от женитьбы Демидова перешли к другой, и она даже отложила ложку: Александра Меншикова, которую вместе с братом прошлой весной вернули в Москву, в феврале обручилась с Густавом Бироном; в мае свадьба. Государыня повелела вернуть невесте разные алмазные вещи, которые у нее отобрали перед ссылкой.
За столом повисла неловкая тишина. Всем, кроме разве что самых младших, было понятно: вернуть драгоценности – значит отобрать у присвоивших их Долгоруковых, а выдать Меншикову замуж за Бирона – подарить эти вещи брату временщика. Екатерина гнала от себя лукавую мысль, а та увивалась вокруг злобной осой, готовой выпустить ядовитое жало: что, если б ей предложили вернуться из Сибири в столицу, жить во дворце, блистать на балах, но для этого стать женой безродного курляндского выскочки?… Нет, нет! – отвечала она себе. Но тот же тайный зудящий голос переспрашивал: ой ли?…
Подали вареную оленину; обедающие оживились. Но когда Иван предложил гостям выпить по чарочке, Бобровский вспомнил еще новость: Михайло-то Филиппыч Турчанинов, которого по осени вытребовали царским указом в Москву, под суд попал, да. Поступили на него доносы от посадских людей и купцов Чердыни и Соли Камской: притеснения-де им чинил, лучшие кабаки и таможни взял себе на откуп, завел без указа винокуренные заводы… Императрица для разбора его вин изволила комиссию учредить, а во главе ее поставила генерал-майора Волынского – да-да, Артемия Петровича, который всего два года назад сам был под следствием за лихоимство да казнокрадство… Вот ведь, нанялся волк в пастухи: говорит – как быть, послужить надо. А с другой стороны, Михайле Филиппычу от того может и польза выйти: ворон ворону глаз не выклюет, а и выклюет, да не вытащит. Лютой смерти Волынский богача точно не предаст. Конечно, пощипать пощиплют, но кто ж станет дойную корову под нож пускать?
Да, вот еще: в Тобольск прислан новый вице-губернатор взамен покойного Ивана Васильича – Петр Иваныч Бутурлин. Что за человек – Бог его ведает, да только вряд ли станет так же лямку тянуть, чтобы губернатор Плещеев мог, как прежде, в Москве сидючи, должность свою справлять. Так что двое их теперь в Тобольске, и уж сыскали недоимки, приказы шлют, чтоб мягкую рухлядь, взятую с объясаченных остяков, присылали исправно…