Дуня с тех пор часто о Дашутке думала. Счастливая она все-таки! Про позор ее, про крыльцо замаранное, Дуняша старалась не вспоминать. И какая ж Параша умница, добрая да жалостливая, дай ей Бог здоровья! И вот теперь живут Дашутка с Егоркой душа в душу, без свекрови, вдвоем. С мужика, который тебе по сердцу, верно, и сапоги снимать приятно… После родов Дуня выправилась, налилась, совсем бабой стала, чужие мужики да парни, бывает, на нее поглядывают, когда она с коромыслом идет. Были среди них и пригожие, и языкатые, да только Дуня так и не научилась им отвечать, краснела и глаза прятала. Ермолай, как заметит такие взгляды, кричит потом на нее, грозится, раз чуть не прибил, да дед Захарий не дал. А сам никогда не приласкает, слова душевного не скажет, только поставит ночью на четвереньки на лавке и пыхтит сзади, а Дуня сгорает со стыда – вдруг услышат… Нет, верно, у Дашутки с Егоркой все совсем не так. Жаль, не слыхать про них ничего. На Рождество брат Василий приезжал с гостинцами – и он ничего не знает: подобру ли живут, кто у Дашутки родился. Сказал только, что Аким Калистратыч их так и не простил, живет с одной старухой – вдовой, которая ему щи варит, да еще выпивать стал крепко.
Проскользнула Дуня в избу – тихо там, заглянула в зыбку – нет никого, екнуло сердечко, но догадалась на печку посмотреть: лежат там оба, посапывают, дед Захарий правнука обнял, к себе прижал. Ну вот и ладно. А пока надо живой рукой на стол накрыть, а то скоро наши придут разговляться. Посреди стола большой кулич, цветами убранный, пасха, горка яиц, выкрашенных луковой шелухой, жареный поросенок еще в печке, чтоб не остыл, окорок надо из погреба достать… От одного духа слюнки текут, эх, скорей бы приходили! Свечи пока еще рано зажигать, вот когда придут… Да вот уж и слышно, идет по улице народ из церкви. Голоса под самыми окнами, двери скрипнули, шаги в сенях. Первым вошел свекор, за ним свекровь – окинула придирчивым взглядом стол, а Дуня уж свечи зажигает: Христос воскресе! Дед Захарий с печки спустился, обложив Ванятку тулупами, чтоб не свалился; двое работников тоже сели за общий стол. Все веселые, довольные – хорошо!
Однако праздничное оживление сменилось усталостью, да и день тянулся долго. После трапезы убрали со стола, все прилегли немного отдохнуть, а Ванятка как раз проснулся, Дуне пришлось с ним играть, кормить, забавлять. В обед свекор со свекровью ушли в гости, Пахомка – на игрища, Ермолай тоже куда-то лыжи навострил. «Небось, к сударке своей, – сказала Дуне Груша, злая на весь свет из-за своего изъяна. – Как бы дурной болезнью тебя не наделил». Дуня вздохнула. Обидно, конечно, да нет мужа дома – и ладно. Ванятка задремал, и она рядом прикорнула. Провалилась в черный, глубокий сон, и вдруг – толкают, подымают: гости пришли и с ними хозяева, уже навеселе, – что ни есть в печи, все на стол мечи!
Гостями были сотский, пономарь и один плюгавый мужичок с елейным выражением на сморщенном лице, поросшем жидкой бороденкой, который вечно шатался по чужим дворам, но его не гнали, потому что он «умел складно врать» и всегда имел при себе целый короб новостей. Налили по чарке; сотский встал и гаркнул:
– За здоровье ее императорского величества и наследника!
Выпил залпом и сел, утирая усы.
– Это какого ж наследника? – спросила Матрена Тимофеевна, глуповато мигая осовелыми глазками. – Рази царица родила?
– Тю, дура, а присягали зимой кому? Императрице и наследнику! Какого она указать изволит.
– Сподобил бы Господь обрести наследника мужеского полу, – вздохнул пономарь. – Хотя Анна Иоанновна и царского корня побег, а все лучше иметь над собой государя. Был бы жив молодой Петр Алексеевич…
– Его Долгоруковы отравили, – брякнула свекровь.
– Баба, знай свой гребень да веретено! – стукнул кулаком по столу Макар Захарыч. – Что ты такое мелешь?
– А за что ж их в Сибирь-то сослали?
Дуня чуть не выронила ухват с горшком каши, который только что достала из печки. Она вспомнила: ведь те молодые господа, что останавливались у них на ночлег два года назад, и были Долгоруковы! Неужели пригожий молодой барин, который едва не утоп вместе с конем, – отравитель? И брат его? И жена брата, совсем молодая барыня, красавица? Да нет, не может быть, наговоры это! Не зря батюшка осерчал.
– А вот люди бают, что не помер царь-то, – начал мужичок.
– Ну-у, мели, Емеля, твоя неделя, – махнул рукой Макар Захарыч. Но Матрена Тимофеевна залюбопытствовала:
– Как так? А где ж он тогда?
– Люди бают, ходит по свету, просит милостыню Христовым именем да смотрит, как народ живет.
– Болтай, болтай, недалеко Валдай, – уже предостерегающе произнес свекор.
– Брехня, – согласился с ним сотский.
Но рассказчика не так-то легко было унять, раз нашелся хотя бы один благодарный слушатель.
– А ты погоди, прежде послушай. Етой зимой, на Николу Чудотворца, поповский сын Гаврила да сын дьячка Григорьева пошли в село Никольское к празднику. Глядь – сидит в санях человек незнакомый, в подпитии сильном, одет как убогий, а сам осанистый и смотрит так важно. Гаврила и спроси его, что он, мол, за человек. А тот и скажи: «Зовут-де меня Петром Алексеевичем Копейкиным».
Мужичок замолчал, оценивая впечатление, произведенное своим рассказом.
– Ну и что с того? – буркнул Макар Захарыч.
– Вот и Гаврила ему не поверил, стукнул кулаком в спину и говорит: «Врешь ты, мать твою растак!» – и пошли оба прочь.
Сотский захохотал. Но рассказ, оказывается, был еще не закончен:
– А Копейкин-то этот спрашивает у человека, который его в Никольское привез: кто, мол, это был, что в спину меня ударил? Тот и отвечает: села Красного попов сын, по прозванию Гаврила. Ну, говорит, запиши его на особую бумажку. А сами поехали дальше, в деревню Селему, и там этот самый Петр Алексеич бил плетью на козле одного крестьянина, Степана Бочкова.
– Тю! Да кто ж ему позволит самоуправством таким заниматься?
– Да деревня ж то дворцовая! Вот и смекай! – И рассказчик с многозначительным видом поднял указательный палец.
Макар Захарыч даже отвернулся в сторону:
– Наш Исайка – без струн балалайка.
– А кто был тот человек, который его в Никольское привез? – подал голос пономарь.
– Про то доподлинно неведомо, только люди бают, что вроде из скита какого-то приехали.
– Это все кержаки смущают народ, – согласно кивнул головой пономарь. – Давно бы пора все скиты прикрыть, морока одна.
– Кушайте холодец, гостюшки дорогие! – спохватилась хозяйка. – Угощайтесь, а то и пироги простынут!
Выпили еще, сотский отправил в рот горсть кислой капусты и захрумкал ею. Макар Захарыч и пономарь принялись за холодец, и за столом какое-то время раздавалось лишь чавканье и кряхтенье. Но мужичок, отдав должное хозяйкиным пирогам, вернулся к своему рассказу.
– Ивана Семенова знаете?
– Земский дьячок? – спросил сотский. – Ну?
– Был он зимой по своим делам в Арзамасе и видит – ведут в канцелярию человека в железах, а за ним драгуны с палашами наголо и народу видимо-невидимо. Ну, ему, понятно, захотелось узнать, что за человека ведут. Подошел он к крестьянам, стал расспрашивать, а они бают: этот-де человек назвался царевичем Копейкиным. У него-де на груди и на руках подписано красными чернилами. Приехал он к Арзамасу и послал к воеводе: встречай-де, мол. Воевода выслал офицера с драгунами, тот привез его в Арзамас, на штабной двор, а там уж велел его оковать и теперь отправляет в Москву.
За столом воцарилось молчание. Мужичок поглядывал то на одного, то на другого, ожидая новых расспросов.
– А каким таким царевичем он назвался? – произнес сотский, поняв, наконец, чтó не складывалось в этом рассказе. – Петр Алексеевич уж не царевич был, а венчанный на царство государь.
– Так жениться он не успел, вот и царевич, – парировал мужичок.
– Эх, Ефим, толк в тебе есть, да не втолкан весь, – вконец рассердился Макар Захарыч. – Ешь пирог с грибами да держи язык за зубами!
– Ты подожди браниться, ты послушай! Народ зря болтать не станет! Объявился Копейкин этот на Николу зимнего, тогда же его в Москву повезли, а потом приказ вышел, чтоб наследнику присягать.
Ефим, довольный своим рассуждением, зачерпнул из миски еще капусты. Все остальные сумрачно молчали; в хмельной голове ум неповоротлив. Наконец гости собрались уходить; Макар Захарыч проводил их с облегчением.
Когда уже совсем стемнело, явился Ермолай – пьяный в зюзю. Дуня раздела его, уложила на лавку, а мокрую грязную одежу (верно, падал не раз, пока до дому добрел) повесила сушиться. Взяла Ванятку и забралась к Груше на полати. Вот и день прошел, праздник… Ванюшка уже посапывал, лежа на спине и сжав обе ручки в кулачки, а к Дуняше сон не шел. Захотелось вдруг поговорить с кем-то по душам.
– Груша, а Груша, спишь?
– Ммм… чего тебе?
– Слышь, Груша, а я ведь видела ее тогда, невесту государеву, – быстро зашептала Дуняша. – Через наше село они ехали, остановились на ночлег. Ох и красавица! Сразу видно – царская невеста…
– И что ж она, в богатом платье была?
– Нет, что ты, в черном вся, она ж в покуте по женихе своем была, а по государю целый год в жалях пребывают, даже серег не носят.
В кои-то веки кто-то слушал ее со вниманием, и Дуня дала волю воображению, рассказав по-своему и историю о том, как молодой Долгоруков чуть в реке не потонул. Выговорилась – и заснула крепко, без снов.
Сотский донес «куда следует» на крестьянина Ефима Морозова, разносившего слухи про объявившегося в Арзамасе царевича, у которого на груди и руках подписано красными чернилами и которого воевода, оковав, отослал из Арзамаса в Москву. Вместе с Ефимом арестовали Ивана Семенова и сына дьячка Григорьева. В застенках села Преображенского к тому времени уже полным ходом шло следствие. Впрочем, дело оказалось пустячным, и граф Семен Андреевич Салтыков вскорости смог отправить экстракт сенатору Андрею Ивановичу Ушакову, главе Канцелярии тайных разыскных дел, который вслед за двором перебрался из Москвы в Петербург.