– Эх, хороша каша! Навариста! – нахваливал Никита, шепелявя – обжег себе язык. Семен тоже признался себе, что ничего вкуснее не едал.
Через пять дней выступили в поход большим каре, в центре которого медленно продвигался обоз.
Теперь дорога была совсем другой: татары не ждали, что русские пойдут сюда, а потому не успели сжечь траву и завалить колодцы. Степь была похожа на зеленое море с бурунами из седых былок ковыля, и к Семену порой, ненадолго, возвращалось то чувство, какое он испытал, втягивая ноздрями соленый воздух на молу. Степной воздух был сух и ароматен, но от пробиравшегося по степи войска несло людским и конским пóтом, дегтем, нагретой сыромятной кожей и бог знает чем еще. Тревожно пересвистывались суслики, застывая желтыми столбиками, а потом мгновенно скрывались в траве, – это напоминало Семену резкие крики чаек, носившихся над волнами. И ему подумалось, что степь, как и море, манит к себе широтой, привольем, простором, а как заманит – обернется тем, что есть на самом деле: бескрайней пустыней, погибелью.
Драгунский полк, в котором служил Семен, отделили от армии, посадили на коней и с еще одним – генерала Измайлова, – пехотой и казаками выслали вперед другим путем, забирая влево. Солдаты повеселели: это тебе не плестись по степи, нога за ногу, останавливаясь каждые полчаса и дожидаясь на солнцепеке, пока на какой-нибудь телеге заменят лопнувшие постромки. Да и пожива предстоит какая-никакая: в той стороне, куда их ведут, маячат конные татары. Не иначе, там ихняя деревня.
Так и вышло, хотя солдаты были разочарованы видом бедных домишек с глинобитными стенами под камышовой крышей. Но и это незатейливое хозяйство татары приготовились защищать, заслонив собой. Драгун построили в три шеренги, колено о колено, и приказали готовиться к атаке.
Конь тревожно прядает ушами. Сердце гулко стучит в груди. Правая ладонь сжимает рукоять сабли, а левая – поводья. Ротный махнул рукой; первая шеренга тронулась вперед малой рысью; вот взводный прибавил, и все, равняясь на него, пришпорили коней; «ступай-ступай!» – прокатилось по шеренге, и она понеслась галопом, подгоняемая топотом задних шеренг. Впереди загикали татары; тонкий звон, свист, с Семена чем-то сбило шляпу, но лишь когда рядом высоким голосом вскрикнул Никита, он понял, чем – стрелой. Думать было некогда, его неудержимо несло навстречу татарским стрелам и саблям, и когда на него замахнулся оскалившийся узкоглазый всадник, Семен инстинктивно втянул голову в плечи, прикрывшись рукой с клинком. Удар больно отозвался в плече, но татарин проскакал дальше; за спиной заклацало железо; хэканье, взвизг, лошадиный храп…
– Стой! Равняйсь! – пронеслась команда.
Драгуны вернулись назад, сбились в кучу, снова построились.
– Ступай-ступай!
Во вторую атаку Семен изловчился и рубанул татарина в плечо. Потом ему пришлось отбиваться от сильного бритоголового мужика с толстой красной шеей. Рука с саблей онемела, Семен так и сяк поворачивал лошадь, чтобы уйти от удара; татарин в ярости скрипел зубами и непременно достал бы своего врага, если бы подскакавший сбоку казак не снес ему полголовы. Пока драгуны оттягивали защитников деревни на себя, казаки зашли с фланга, по солнцу, а пехота уже вламывалась в дома и поджигала крыши.
Звон сабель и конский топот сменились гудением и треском огня, причитаниями женщин, лаем собак и блеянием овец. Пять казаков гнали впереди себя большую отару, а за деревней остались лежать на земле зарубленные мальчики-пастухи.
Не останавливаясь, пошли дальше. Вторую деревню татары защищали столь же отчаянно, не дрогнув даже после убийственной атаки казаков с пиками. Тогда Лесли приказал драгунам спешиться и стрелять. Татары отступили, когда заполыхали крыши; нескольких заарканили казаки. Бежавшим удалось увести с собой табун, но овцы и даже пара верблюдов стали добычей русских.
Алеющее солнце спускалось к окоему, и солдатам приказали готовиться к ночлегу. Полки построили для вечерней поверки; потери оказались небольшими: убиты один офицер и два казака да ранены один майор и два десятка солдат. Никите стрела прошила руку; осмотревший его лекарь отломал наконечник и выдернул древко, после чего туго замотал рану чистой тканью, на которой тут же проступило красное пятно. Никита взвизгивал во время операции, а потом скулил и плакал, приговаривая: «Смертынька моя пришла», так что лекарь даже осерчал на него, а свои же товарищи осмеяли. Другим пришлось куда тяжелее, у одного начисто отхватило кисть… У Семена болела правая рука, так что он с трудом ею шевелил. Но беспокоило его совсем другое: шляпа его так и пропала, а ведь она двадцать шесть копеек стоит, вычтут теперь из жалованья!
На следующий день к вечеру отряд соединился с армией; раненых отправили в обоз. За ужином солдаты хвастались своими подвигами, многое приукрашивая и преувеличивая; Семен в эти разговоры не вступал. Ночью Миних, взяв с собой донских казаков, пять пехотных полков и пушки Лесли, ушел вперед к Бахчисараю. Утром оттуда прискакал гонец с известием о победе: янычары, изрядно потрепавшие владимирцев, бежали, устрашившись артиллерии. Армия стала сниматься с лагеря.
Семен впервые увидел горы, вставшие на пути несокрушимой стеной. Притулившийся к ним Бахчисарай, столица крымского хана, лежал, словно в ладонях, и не позаботился ни о какой другой защите. После унылого однообразия степи город радовал глаз пестротой. Двухэтажные деревянные дома с двускатными крышами и ажурными решетками выстраивались в ряды и карабкались по уступам гор. Вдали, за мостом через узкую речушку, краснели черепичные крыши ханского дворца, обнесенного стеной с башнями. Возле домов росли темно-зеленые кусты, то тут, то там высились деревья, похожие на воткнутые в землю веретена – или на иглы минаретов. Слева, в отдалении, Семен с удивлением увидел церковь с православным крестом; оказалось, что добрую треть города занимали греки. Они, как и татары, ушли в горы, забрав с собой самое ценное. В домах и на мощеных дворах теперь копошились русские солдаты, которым город отдали на разграбление; когда армия ушла, к ясному голубому небу поднимались черные дымы пожаров.
Армия стала лагерем на речке Альме; солдатам отдан был приказ «в ружье»; драгуны по очереди заступали в караулы. Татары не угомонились: напали на украинских казаков-фуражиров, двести человек побили и столько же увели в плен; набросились на обоз, но охранявшие его солдаты отразили несколько атак; напали и на войско Измайлова, возвращавшееся из Акмечети: ничем не защищенный город калги-султана спалили дотла, забрав богатые припасы. Однако после этого неприятель вступать в бой уже не решался. Бежавший из татарского плена грузин рассказал Миниху, что турки ушли в Кафу, а татарские эмиры бежали в горы или к ногайцам. Миних решил идти к Кафе.
…В выцветшем небе плавится белое солнце, а под ногами еще курится едким дымом черная, пахнущая гарью земля. Высоко-высоко бурой точкой парит коршун, зорко оглядывая степь, а по ней ползет многоголовая людская гусеница, наполняя густой, горячий воздух скрипом колес, шарканьем ног, частым, прерывистым дыханием, резкими запахами пота, рвоты, испражнений…
Воды нет; солдатам выдают по утрам лишь по чарке вина из бочки и велят держать во рту свинцовую пулю. Губы потрескались, кожа шелушится, в висках стучит, думка лишь об одном: пить!.. Да еще полежать, отдохнуть… Но нет, гонят дальше. Бывает, что люди замертво падают на ходу; их подбирают, кладут на телеги, а вечером те, кто еще держится на ногах, роют наскоро братскую могилу.
В полку Семена каждый третий уже лежит в такой яме или дожидается своей очереди, мечась в горячечном бреду. Из его «каши» остался он один. Здоровых к больным не пускают – тем все равно ничем не поможешь; жив ли еще Никита, Семен не знает, да и Бог с ним совсем. Он сам едва переставляет ноги; знойный воздух обжигает пересохшую гортань, в глазах вспыхивают искры, и вдруг все вокруг вертится колесом, и земля больно его ударяет, прежде чем подарить блаженный покой.
Покой длится недолго: Семену смачивают губы водкой, от чего те горят и саднят, слегка брызгают ею же в лицо, бьют по щекам. Человек в генеральском мундире смотрит с высоты своей лошади, как солдата приводят в чувство.
– Бедни руски зольдат! – громко говорит он своим адъютантам, когда шатающегося Семена поднимают на ноги. – Фельдмаршал Миних хочет уморить его голодом и трудами!
Семен и два поддерживающих его казака, застыв, смотрят вслед удаляющимся всадникам.
– Ишь ты! Пожалел нас немец! – хрипло говорит один казак.
– Пожалел волк кобылу: оставил хвост да гриву, – отзывается другой.
На пятый день Миних, славший победные реляции в Петербург, все же смирился с неизбежным: армия повернула на север – к Перекопу. Путь туда занял десять дней, и после пережитого походного ада лагерь показался раем: вода! В Перекоп как раз подвезли ржаные сухари, и среди солдат сновали маркитанты с водкой и разными припасами.
С неделю лагерь напоминал собой гигантский лазарет. Чтобы зря не переводить провиант, турок отправили под конвоем в Украину, донских и запорожских казаков распустили по домам. Три тысячи солдат послали срывать перекопские укрепления, а шесть драгунских полков отрядили в конвой – оберегать больных по дороге к Днепру.
Июль на исходе, в великорусских селах закончился сенокос, а тут, в степи, – трава высотой с человеческий рост, в которой шныряют зайцы и куропатки. Особо шустрые из солдат наловчились хватать перепелов руками. Вечером их, ощипав, запекали в углях, ели, обжигаясь, обсасывая косточки, и все наесться не могли. С высоких курганов на это бесстрастно взирали истуканы – каменные бабы, обратив плоские лики на восток. Семену было не по себе от этих стершихся лиц, обвислых грудей, сложенных под животом рук. Неизвестно, кто их поставил, когда и зачем; они стояли тут, когда на свете еще не было ни самого Семена, ни его отца, ни деда; он сгинет – а они так и останутся стоять, дожидаясь непонятно чего, напоминая непонятно кому непонятно о чем, и в этой-то их неизменности и тайне было что-то тревожное, наводящее тоску. Зато не позабыть, что ты еще не дома, в чужой земле. Каждую ночь, располагаяс