– Свет, говоришь, во тьме? – раздельно произнесла игуменья и, ничего более не говоря, ушла, опираясь на свою клюку.
Через некоторое время снаружи раздался стук: в келье заколачивали досками окно.
Глава 14
Хороший город Москва! Большой, шумный, звонкий, пестрый! Ванятке тут оченно нравится, уж и рад он, что дядя Егор взял их с собой сюда жить! Всю Москву, поди, и за месяц пешком не обойдешь, хотя тятя, слыша такие слова, только посмеивается. Он уже раз возил Ванятку за реку, в Китай-город и на Красную площадь. Тятя тут все знает, он и в самом Кремле бывал, и в Белом городе, и в Немецкой слободе. А Ванятка за год изучил только Кадашевскую слободу в Замоскворечье, где дядя Егор купил себе дом в переулке, недалеко от Монетного двора, – деревянный, двухэтажный, с большим двором и огородом, обнесенный высоким забором.
Дядя Егор дома почти не бывает: то он в своей лавке в Китай-городе, то уезжает куда по торговым делам. Говорит, что, когда Ванятка немного подрастет, будет брать его с собой. То-то было бы хорошо! Ванятке пуще всего нравится путешествовать, охота ему повидать самые разные места. Тятя вот много где побывал, и большие реки видел, и степи, и горы, и даже море. Только он рассказывать об этом не любит. Но и здесь, в Москве, каких только диковин не увидишь! Нонешним летом был тут проездом в столицу посол персидского шаха, так все сбежались смотреть, и Ванятка с тятей тоже: впереди шли огромные серые зверюги с большими ушами и носом до самой земли, с ногами, что бревна, а изо рта торчат белые клыки. Шли по три в ряд, целая дюжина; на спине яркая богатая попона, а на голове башенка, и в ней погонщик. А за этими зверями другие, с двумя мохнатыми горбами, таких Ванятка уже видел на базаре, верблюды называются. Дальше – лошади не лошади, ослы не ослы, и на них персиянские музыканты: кто в дудку дудит, кто стучит руками по барабанам, похожим на лукошки. После кареты, кареты, кареты, лошадей уйма, и все как на подбор, тятя от них своего единственного глаза оторвать не мог. Как проходили по Полянке, у церкви Григория Неокесарийского пушки палили, а потом, как вступили на мост через Москву-реку, совсем недавно построенный, – так жахнули уже у Кремля. Много потом об этом разговоров было; персы-то, почитай, с целый месяц в Москве прожили. Говорят, нашего хлеба и никакого яства они не едят, подавай им сорочинского зерна. А тятя сказал, что он то зерно едал, но, чтобы его вкусно приготовить, секрет надо знать и особую молитву.
Когда у дяди Егора выдается свободная минутка, он учит Ванятку грамоте: читать по складам, имя свое подписывать, а еще считать на пальцах и на счетах, чтобы потом он смог записать в толстую книгу, сколько в лавке какого товару. Говорит, вырастешь – будешь в лавке у меня приказчиком. Вот это уже Ванятке нравится меньше, ну да оно еще вилами по воде писано, как тятя говорит. Тятя все больше при лошадях, и это тоже здорово. Они ездят на кузницу – ковать лошадей, и к реке летом – купать их. Тятя объясняет ему, как чистить лошадь, как запрягать и распрягать, как выводить после бега, как узнать, здорова ли она. Дядя Егор говорит, что тятя в этом деле дока, его даже цыганам не провести, даром что одноглазый. Дядя Егор задумал извозом заниматься, и тут он без тяти, как без рук.
А у тяти руки золотые. Он все умеет. Биту вот сделал Ванятке из коровьей бабки, свинцом залил и шершавым камнем обточил, чтоб гладкая была. Научил Ванятку, как играть, чтобы весь кон себе забрать: правую бабку надо бросать правой рукой, левую – левой, держать ее, зажав между большим и указательным пальцами.
– Тять, а ты на кулачки драться меня научишь? – спрашивает Ванятка.
– Научу, – подумав, отвечает Семен. – К Масленой удалого бойца из тебя сделаю. Если кашу будешь хорошо кушать.
Прикипел он душой к этому мальцу, даже сам от себя не ожидал. И Дуня понемногу успокоилась, а то поначалу боялась (он это чувствовал), что новый муж станет обижать ее сына. А к нему и Танюшка теперь ластится, не пугаясь уже его страшного шрама. Но девочка-то больше с матерью, а сына растить – мужское дело.
Тут, правда, есть одна закавыка. Егору-то Степанычу с Дарьей Акимовной Бог сыновей не дал, одни девки. Четвертая родилась, когда Семен с Дуней уже к ним в услужение поступили. Хозяин виду не подает, шутит: мол, замуж вас выдавать не стану – разорите меня вконец на приданое, будете дома у тяти сидеть да рукодельничать, благо подать за вас платить не нужно, и в солдаты не заберут. Это-то верно, старшие девочки уже у матери учатся, прилежно за пяльцами сидят, и Танюшку Дарья Акимовна обещала вышивке научить, – все лучше, чем с матерью горшками да ухватами греметь. Но на Ванятку Егор Степаныч явно глаз положил: грамоте учит, в помощники себе прочит. Оно, конечно, дело хорошее, да только ревность Семену сердце грызет. А уж когда обронил Егор как-то мимоходом, что запишет Ванятку своим сыном, мол, купеческий сын не ровня солдатскому, так Семена словно кипятком ошпарило. Хотя ежели как следует рассудить, то прав он, Егор Степаныч…
С Дуней Семен обвенчался сразу после того, как увез ее ночью из деревни, тайком. Сын ее получается беглый, хотя по ревизским сказкам его и на свете нет: государевы люди крестьян переписывали, когда и Ваняткин отец под стол пешком ходил. Другое дело, что в церковной книге он записан, хватиться могут. Здесь-то, в Москве, за мзду любой документ выправить можно, да и Егор Степаныч уже не холоп: как скопил денег в приказчиках у купца Абросимова, выкупился на волю вместе с женой, завел свой торг – льняной пряжей да полотном, сколотил капитал в пятьсот рублей. Купил дом на Москве, приписался к купеческому сословию. Станет Ванятка купеческим сыном – к нему уж на козе не подъедешь. А солдатских-то сыновей забирают в арифметические школы, секут там, вбивая цыфирную науку; потом, опять же, лоб забреют… И все же не свыкнуться Семену с мыслью, что он Ванятке будет не отец. Ладно, чтó пока об этом думать. Придет беда – тогда и станем голову ломать, как ее избыть.
Дуня вышла на крыльцо, зовет их обедать. Даша поначалу приглашала ее за общий стол садиться, но Дуня отказалась. Нет уж. Дашутка теперь, почитай, барыня, Дарья Акимовна, руки у нее белые, мягкие, ходит в шелковом сарафане и душегрее, носит узорчатые платки и кольца на пальцах. На именины муж ей бархату купил на платье, чтобы сшить на иноземный манер. А то в Кремль ныне в охабнях да однорядках не пускают. Самого Егора теперь не узнать: был Егор, да весь вышел. Бороду бреет, носит немецкий кафтан, как и Семен. А Дуняша – просто стряпуха, но и она в своем доме хозяйка. Пусть и под одной крышей они живут, да наособицу и свой кусок хлеба едят. У нее, слава Богу, теперь муж есть вольный, захотят – к другим хозяевам перейдут. Хотя это она так только про себя рассуждает, никуда они не уйдут: к чему от добра добра искать? Да и куда идти-то? На Москве народу многие тыщи, а живут люди небогато, часто просто нужду мыкают. И нищих много, и гулящих людей, да и фабричные работники ходят в таких лохмотьях, что срамно глядеть. Так что ей, Дуняше, грех жаловаться: сыты, обуты, одеты. Хозяйство большое, но на ней только кухня, в поле работать не надо, даже огород – и тот без нее вскопают. Дашутка всегда с ней советуется: когда весной снег метать в погреб, когда огурцы сажать, когда капусту начинать рубить для засолки. Она совсем не зазнается: хоть и хозяйка, а сама день-деньской трудится, вышивает вместе с девушками платки, рушники, скатерти, которые Егор потом в своей лавке продает. Даст Бог, и Танюшку такой же рукодельницей сделает.
Одно плохо: всю свою прошлую жизнь Дуня словно серпом отрезала, назад дороги нет. Беглая она, если дознаются – беды не оберешься. Пока в Москву не переехали, она из дому и носа не казала, боялась, вдруг увидит кто, узнает и донесет. И не столько за себя опасалась, сколько за детей. Здесь осмелела немного, сама ходит и на Полянский рынок, и на Ленивый торг у моста, где продают всякий товар прямо с телег. Семен только всегда наставляет ее, чтобы глядела в оба и деньги держала за душой: народ здесь бедовый, много есть мастеров на сухом берегу рыбу ловить. По весне, в половодье, сколько кошелей да платков у людей из карманов вынули, когда те на лодках или на пароме на тот берег переправлялись! Лодочники с ворами в доле, так что потом, кричи не кричи, своего не вернешь: сам виноват, не ротозейничай. В церковь Дуня тоже ходит каждое воскресенье, с Семеном и детьми. Красивая церковь у них в Кадашах – высокая, со стройной колоколенкой, вся покрытая разным узорочьем, блестит золотыми куполами. Взгляд скользит по ней прямо к небу. И священник осанистый, но с добрым лицом, с мягким голосом, не то что отец Трофим.
Егор на первый Спас побывал в их родном селе, зашел повидаться с соседями и рассказывал потом Дуне об отце ее и братьях. Мирон Кузьмич хворает, нутро болит, но ничего, на работу ходит. Василий здоров, детей у них с Марьей трое. Степан женился, горницу к избе прирубили. А Парашу замуж выдали еще в зимний мясоед…
Дуня слушала этот рассказ с колотящимся сердцем: Парашу выдали замуж, а она даже не была на ее свадьбе, не обняла ее, не простилась! Свидятся ли они еще? Каково-то сестренке ее любимой в чужих людях живется? И тятенька хворый… А она ему и поклона передать не может… Правда, неизвестно, чтó он думает о своей дочери, сбежавшей с первым встречным, яко тать в нощи… Не проклинает ли? Егор о ней разговор заводить не стал – из осторожности. Да нет, не может быть, чтобы проклинал. Сердце, наверное, у него болит от печали, потому и хворает. Если б знал, какой хороший человек Семен, возрадовался бы. Хотя бывает, что и на нее сомнение находит, уж больно молчалив и скрытен ее муж, никогда о прошлой жизни не рассказывает. Уж не таит ли от людей чего? Где-то глубоко-глубоко копошится в голове ее мысль, что не Семен он вовсе, надо только что-то вспомнить, но что – она не знает. Да и нужно ли? Во многом знании многая скорбь, как сказано в Писании. Об ином думать надо: носит она под сердцем Семеново дитя. По ее подсчетам, к концу года опростается. Тогда уж другие заботы навалятся, а пока она будет молиться каждый вечер перед образами о здравии болящего Мирона и о рабах Божиих Василии, Степане, Прасковье… Почему жизнь такая, что нет в ней счастья для всех, а если и выпадет кому, то ущербное?