Я подставил плечо. Немец уперся в него ладонью, повис. Я обхватил старика за торс. Так мы сделали несколько шагов. Мне они дались куда проще, чем немцу.
— Ничего, — кивнул я спутницам. — Можем идти.
И, закрыв глаза, шагнул в стену. Шажок. Еще один шажок. Свет наливался, слепил сквозь сомкнутые веки.
Еще один шажок. Непомерно маленький. Надо бы ускориться, очередного резонанса, флуктуации, или что там было, мы можем и не пережить. В прошлый раз мои спутники выдернули меня из света втроем. Сейчас немец не боец и висит у меня на шее. Если меня от долгого нахождения внутри границы снова заколбасит, не факт, что Янка со Звездой смогут нас выволочить.
Шаг, еще шаг.
Немец зашелся в приступе кашля.
Шаг. Свет стал отступать.
Хорошо. Я сделал еще с десяток осторожных трудных шажков и открыл глаза.
Над головой среди бела дня, заполняя все небо, переливалось северное сияние. Воздух дрожал и плавился. Я поежился. Хорошо, если только этим сюрпризы и ограничатся. В любом случае, это только иллюзия. Всё неправда. Реален только переход. Остальное — галлюцинации, видения.
— Вау, — оценила галлюцинацию вышедшая из света Звездочка.
Штаммбергер практически висел на мне. Сил у старика больше не было. Он забулькал и сплюнул кровью.
— Чем вы больны, Вольфганг? У вас рак? Может быть, есть какое-то лекарство?
— Найн. — Похожие на сизых червей губы немца впервые расползлись в грустном подобии улыбки. — Это не рак. Лекарстфа нет. Это есть смерть. Смерть не лечится. Надо мало вправо.
Я и сам уже видел, что надо брать правее. Там светилась еще прозрачная, но четко различимая седьмая стена. Видимо, мы приближались к сердцу червоточины, раз стены находились так близко друг от друга.
— Может быть, стоит передохнуть?
— Идти, — категорично сказал немец.
И, оттолкнувшись от меня, сделал нетвердый шаг. Покачнулся. Я уже испугался, что старик снова грохнется, но он удержался на ногах и, шатаясь, поплелся к следующей стене.
Я поспешил за ним, стараясь держаться рядом на тот случай, если он снова решит завалиться. Штаммбергера мотало из стороны в сторону, но шел он сам и падать, кажется, не собирался.
Когда до стены света оставалось шагов пятнадцать, немец остановился и повернулся ко мне.
Смотреть на него было жутко. Кожа покрылась сеткой полопавшихся сосудов и обвисла, белки глаз покраснели. Лицо осунулось.
— Фсё. Дальше идти вы. Идти прямо здесь. Я не есть идти.
В груди ёкнуло.
— Как это не идете? Там дальше Москва?
Немец покачал головой.
— Нет Москау. Другой место.
— Как другое? Ты же Москву обещал. Мы тебя вытащили, чтоб ты нас до Москвы довел.
— Да. Я сказать, как вы идти. Я, как это… дать объяснений.
«Один из них тебе врет», — шепнул в голове голос Олега.
Я надвинулся на немца. Навис над щуплым стариком.
— Сережа, — в один голос попытались остановить меня Звезда и Яна.
— Ты не объясняй, ты веди.
— Мне туда нелзя, — покачал головой немец. — Я сказать как. И вы идти.
Во всем этом чувствовалась какая-то подстава. Не чувствовалась, была!
— Тебе, значит, нельзя? А нам можно? Что там такое за этой стеной, что ты решил нас туда запихать?
— Вы не понимайт, — устало выдохнул немец. — Меня убьет седьмой слой.
— А нас не убьет?
Штаммбергер мотнул головой.
Я не понимал, почему старик решил нас кинуть, и на чьей стороне он сейчас играл, но то, что нас разводят, было очевидно. Немец пытался избавиться от нас. Зачем? Или решил вернуться в кремль? Может, у него какие-то дела с Фарой? А может, какие-то свои дела? В любом случае, не для того его сюда тащили, чтобы он бросил нас, не доведя до цели.
— Никого здесь не убьет, — процедил я сквозь зубы и обвел рукой окружающий пейзаж и северное сияние над головой. — Этого всего нет. Это иллюзия. Как ты там говорил? Вибрации-флуктуации? Резонанс? Вот этот резонанс и есть. Глючит нас. Это все не по-настоящему. По-настоящему только люди.
— Вы не понимайт. Софсем, — гаркнул вдруг немец, но тут же закашлялся и принялся отхаркивать кровавые сгустки.
— Посмотри на него, — мягко вмешалась Яна, — он ведь едва живой. Может, это правда?
— Это бред, Яночка. Мы через такое количество этих стенок прошли, которое ты себе представить не можешь, и никто не умер. А он все время умирает, ты сама говорила.
— Да бог с ним. Если его на хребте тащить, все равно далеко не уйдем. Пусть расскажет куда идти, или схему начертит, и уходит куда хочет.
Я чертыхнулся. Умничка-Яна, кажется, поссорилась со своей умной головкой. А вдруг как старый пердун вернется к Фаре, или просто случайно попадет к нему в руки и нарисует еще одну схему? К чему тогда все это?
Где-то далеко раздался радостный вскрик. Я обернулся. Вспомнишь дерьмо, вот и оно. За предыдущей стеной, на пятом слое, угадывались человеческие фигуры. Много. И, судя по воплям, нас сквозь свет тоже было худо-бедно видно.
Вот и нагнали. Шустро. Видать, большой человек Фарафонов очень разозлился.
— Некогда схемы чертить, — рыкнул я и сгреб немца в охапку. — За мной.
Штаммбергер дернулся, попытался вывернуться, но сил бороться со мной у старика не было. Я взвалил вяло сопротивляющегося немца на плечо и ринулся к свету. Яна и Звездочка сами догонят.
— Вы не понимайт, — бормотал старик мне в ухо. — Не понимайт. Это серьезно.
Преследователи приближались к границе шестого слоя. Я знал, что чем ближе они к границе, тем хуже нас видят. Совсем не видят. Главное — успеть перескочить до того, как они перейдут на шестой. Главное — успеть, чтобы Фара или его люди не срисовали точку перехода.
— Серьезно, серьезно, старик, — ответил я, закрывая глаза.
Свет обступил со всех сторон. Вольфганг на плече изогнулся, будто ему переломили хребет, и заорал дико и страшно. Глаза, что ли, не успел закрыть? Ничего, стена слепит, но ненадолго.
Сзади послышалось сбитое дыхание Яны. Свет отступил резче, чем обычно. Замутило. Сильно. Давно такого не было. Я сделал еще несколько шагов по инерции и остановился, тяжело дыша, готовый вывернуться наизнанку.
Перепрыгнули.
Я вдохнул морозный воздух, огляделся. Светало. За спиной, из света, выступал лес. Передо мной раскинулось заросшее бурьяном и прихваченное заморозками поле. Где-то далеко впереди темнели силуэты домов.
Я оглянулся. Звездочка хватала ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба. Яна сидела рядом на корточках, ее рвало. Нормальная реакция для первого раза.
Я перехватил затихшего немца, поставил его на ноги и содрогнулся.
Штаммбергер выглядел не просто жутко, он напоминал высушенную мумию из египетского зала Пушкинского музея. Кожа обтянула череп, волос почти не осталось: на макушке торчали реденькие седые клочья. Глаза ввалились и глядели из темных провалов глазниц так, словно на меня смотрела сама смерть.
Немец тихо захрипел, словно прошелестел легкий осенний ветер.
— Вольфганг! — голос помимо воли прозвучал испуганно.
Этого не могло быть. Все, что было там, за светом, было ненастоящим. Это иллюзия, галлюцинация. Она не способна убить. Даже самая жуткая галлюцинация. Не способна! Я повторял это два месяца. Как мантру. Как «отче наш». Я верил в это, я жил этой верой и не свихнулся только потому, что знал: это не по-настоящему.
Но немец у меня на руках был настоящий. И он умирал. По-настоящему! Потому что мы были не в червоточине.
— Вольфганг! — заорал я. — Этого не может быть. Мать твою!
Я опустил немца на подернутую инеем стылую землю.
— Яна!
Яна ответила характерным звуком очищающегося желудка. Рядом присела на корточки Звездочка.
Толку от нее… Она же ничего не может сделать. И Яна не может. И я не могу. Самоуверенный, упертый идиот…
— Этого не может быть, не может. Вольфганг, не умирайте. Не смейте умирать!
Ведь он предупреждал. А я… я же убил его. Но ведь я не убийца. Это же бред. Этого не может быть.
— Этого не может быть.
Немец уже не пытался говорить. В глазах его стояла непереносимая боль. Челюсти свело судорогой. Старик умирал в мучениях. Одному богу было известно, что он сейчас чувствует.
— Кххххахх… — Штаммбергер разжал челюсти и обмяк.
Глаза старика стеклянно смотрели в серое утреннее небо. Я провел рукой по лицу ученого, опуская веки. «Вечный немец» — глупая шутка. Ничто не вечно под луной. Вот только я не думал, что своими руками лишу его жизни.
Я не убийца.
Я не хотел его убивать.
Я не хотел его смерти.
Я даже орать на него не хотел. Так получилось, что сорвался. Но я не хотел зла.
Этого не могло быть. Ведь реален только переход. Все остальное игра воображения. Игра…
Я поднялся. С трудом выстроенные законы моего нового мира, законы, которые я почитал за основу с того самого момента, когда мы прошли через свет в тайском парке возле могилы потонувшей супруги императора, рухнули, как карточный домик. Рассыпались в пепел.
Собравшиеся в груди боль, страх и непонимание рванули наружу. Я отчаянно, по-звериному взвыл и зашагал через поле, не разбирая дороги.
Я не хотел.
Я не убийца.
Это иллюзия.
Игра воображения.
Игра…
Силы кончились, я рухнул на колени и завыл. Хотелось плакать, но слез не было. Только грудь раздирало изнутри от боли и страшного понимания. Это не игра.
Игры кончились.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
…В тот вечер мы бухали у Бориса. Гудели на троих. Поначалу еще мелькал Глеб — Борькин старший братец, — но, оценив наш настрой, он очень быстро ретировался. Есть люди, которые вписываются в любую компанию. А случается, что человек ну никак не вписывается. Глеб на наших пьянках не задерживался никогда, но мне, в общем, было пофиг. Да и Борзый не расстраивался. Без старшего брательника и его вечного псевдоинтеллигентского вида гульбанить Борьке было явно комфортнее.
Пили долго, смотрели какой-то футбол, трещали на разные темы. Не помню с чего, но почему-то понесло на откровения. Может, из-за футбола? Да, наверное. Олежка начал ныть, что спорт испоганился и потерял всякий смысл.