Сын мельника с глазами серыми, как воды Лох Лейна, пришёлся ей по вкусу. Я вколол ему одну каплю крови О’Донахью, чтобы замедлить приближение смерти. Молодой глупец решил, что в восстаниях, сотрясающих Ирландию, есть что-то романтичное, героическое даже. Не учёл – в борьбе за свободу жизнь маленького человека сгорает быстрее сухого дерева. Свобода любит человеческие жертвоприношения. А Мерроу – юношей с горящим взглядом. Она выпьет из него эту глупость вместе с остаткам жизни и вольёт в жилы воды Лох Лейна.
–Куда идёшь, – русалка изогнула хвост, повела плечом. Ночь была звёздной, сын мельника раскачивался на волнах бледной тенью, чешуйки русалочьего хвоста сверкали искрами, – останься с нами, здесь тихо, спокойно, ты обретёшь то, что так долго ищешь. Дом, Тинне, дом.
– Не пой бессмысленных песен. Ты одна из тех, кому известно другое моё имя. Разве это дом? Мне плавать призраком в Лох Лейне, да заманивать обманутых девушек, отягощённых приплодом?
– Ты его не найдёшь, – отрезала Мерроу. Сморщила нос, показала разрывы жабр. Рыба и есть рыба.
– Подскажи, если что знаешь?
– Иди на Скеллиг. Между большими и малым во льду забытья быть может он выйдет навстречу.
– Не поблагодаришь? – кивнул я на безразличного ко всему юнца.
– Ты забрал лорд, взамен подсунул мельника, – фыркнула русалка, – Иди, пока доплаты не потребовала!
– Есть и другой подарок, любезная Мерроу, – вспомнил я, – Я обещал этой девушке свободу выбирать любовь.
Я достал из кармана крохотный огонёк. Душа Ниссы каплей упала в Лох Лейн.
– Пусть будет твоей дочерью, Мерроу, считай родила от милорда. Рыжая, гляди, телом как водой меня обволокла, сердце огненное. Сгодится?
Мерроу обдала трепещущую Ниссу сотней брызг. К девушке вернулась плоть, мерцающая, зеленоватая.
– Значит дочь, – улыбнулась Мерроу.
Скеллиг. Идти к Скеллиг к началу лета… А ведь нужна ещё кровь. Значит, придётся делать крюк, значит, придётся распрощаться с золотым, чтобы попасть на Скеллиг до первого дня лета. Я постучал пальцем по мятой карте.
– Неси к перевалу, коняга.
С моей ненавистью к Килларни могла сравниться только любовь к перевалу Молс Гэл. Здесь воздух пах вересковым мёдом, кровью и потом далеких, древних битв, когда землю делили не чванливые люди, но светозарные боги. Молс Гэл, где камни, испещренные письменами, помнят огам и чтят узоры слов, покрывая их защитой трав и лишайников. Молс Гэл, где никто бы не назвал меня Тинне, но звали бы истинным именем. Где я был охотником за зверем и птицей, за смертным и бессмертным. Колыбель моя, сколько я вспоминал тебя в изгнании!
Едва мудрая Катхейл шагнула через границу перевала, я спрыгнул с седла, отвязал сумки. Не подобало ходить по кудрявой траве в людской одежде, мять обувью. Босые ступни пусть чувствуют влажное тепло земли, ветер рвёт волосы. Отрастайте, кудри, до плеч, до лопаток! В былые времена сплетал я длинные косы.
Я облачился в льняную тунику, затянул потуже пояс, подвесил кинжал и кожаный мешок с иглами. Расправил зелёный плащ, застегнул серебряную брошь. Время нещадно старило и молодило меня, каждый раз награждая изъяном: бельмом в глазу, шрамом под горлом, глубокими морщинами на лбу, хромотой на левую ногу. Но красной вышивки туники, цвета плаща и блеска самоцветов на венце не трогало. Единственное, что осталось от меня настоящего – одежда. Я берёг её пуще жизни.
Я расправил плечи, развел руки и крикнул, что было сил:
– Эй, Хранители Молс Гэла, я пришёл! Вернулся туда, где всё началось! Не пустой, с даром.
Катхейл так и затанцевала, разумная лошадка. Жаль мне тебя, пугливая, не покривлю душой.
– Дозволения прошу пройти по перевалу! – разнеслось над вересковым простором.
Эх, Катхейл, прости и прощай!
Земля Молс Гэла пила горячую кровь залпом, ни следа не оставляла. Бедняжка Катхейл упала, завалилась набок, я еле успел отпрыгнуть.
Они завизжали, завыли, налетели вихрем. Клыки рвали плоть. Я закрыл чёрный глаз, смотрел только бельмом. Кун Аннун, гончие Габриэля, дьявольские псы. Изменчива вера в богов, но не в псов, предвестников смерти. Чёрные псы, как горят ваши глаза! Угли костров, звёзды ночи, болотные огни.
Они лаяли на разные голоса. Вблизи слышался лай маленьких собак, издали доносился глубокий, раскатистый. Дикий вой оглашал перевал. Я помнил поджарые тела, повадки, голод. Катхейл исчезала в десятках пастей. Я приблизился, погладил самого большого. Вожак угрожающе зарычал, прыгнул, повалил, клыки щелкнули у лица.
– Фергус, ну и несёт от тебя, дружище!
Шершавый язык оцарапал щеку. Признал. Завилял всем телом, хвостом забил по худым бокам. Остальные замерли, вывалили языки.
– Ешьте подношение, всё по правилам. Что было моим, стало вашим. А ты Фергус, веди к деду! Посмотрим, признает ли он?
Земному коню не сравнится в скорости с адским псом, быстрее лишь кони Аннуна, на чёрных спинах их мчатся всадники Дикого Гона, а собаки ведут по следу добычи в закатном небе. Фергус летел северным ветром. Я держался за загривок, щурился, прикрывался свободной рукой. На перевале лето не появится до июля, Кун Аннун не жалуют тепла, весенние дожди им по душе. Вот дождь и следовал по пятам.
Фергус сминал длинные капли, бежал между ними, почти не касаясь земли. Молс Гэл преображался, трава тянулась к небу, вереск рос, росли, толстели холмы. Перевал растягивался вдаль и вширь, Фергус гнал время назад. В день, когда мы с дедом попрощались, и подарил он мне золотой.
На пороге заросшего плющом дома Фергус остановился. Перевал замер в безветрии, смолк далекий вой, замолчали птицы, травы перестали шептаться. Дед лежал под кустом бузины, курил трубку, наверняка тоже бузинную. Из трубки выходили идеальные кольца, без начала и конца, как мой путь. Большие, маленькие, крохотные. Крохотные, маленькие, большие. Они плыли к небесам, скапливались, формировали пушистые облака. Липли и липли друг к другу, нависали тяжёлыми дождевыми тучами. Дед выдул большое кольцо, оно пробило в тучах окно для солнца. Снова заморосил дождь. Солнечные лучи преломились, связали капли. В тёмном небе на сияющей подстилке туч загорелись огни: красный, оранжевый, жёлтый, зелёный, голубой, синий, фиолетовый. Сплелись в косу семи прядей, опустились дугой к земле, к ногам, торчащим из-под куста.
– Пожаловал наконец, Фионн сын Нудда, иль по привычке звать тебя Тинне-падубом, под которым нашёл я твоё израненное тело? – спросили меня кольца дыма.
– К чему поминать прошлое, дед? – я топтался возле бузины, – Я давно не Фионн, а Тинне больше не желаю быть. Я принёс тебе золотой, взамен прошу каплю крови.
– Испить до дна не желаешь? – долетело кольцо до моего носа, подразднило, разлетелось на клоки, – Как Леаннон? Слухи вперёд летят, да всё по воде.
– Разве ты кого-нибудь убил? – я сделал честное лицо. Разглядел он сквозь листву?
– Обокрал, обманул, облапошил, – похвалился он, – Но руки чисты, не в пример твоим. Сколько наших ты отправил в Аннун?
– В этом веке с сотню будет, – похвалился и я.
– Эх, что мы, что тараканы. Значит, всех собрал? Вместе веселее.
Я промолчал. Знал он, что не весело. Знал, зачем я явился.
– Полукровки останутся, – выдавил я наконец.
– И ты, выходит, мальчишка? – причмокнул он, – Ну где там моя монетка?
Я достал монету, повертел, подкинул. Она взлетела высоко, сверкнула и исчезла.
Дед выполз из-под куста. Кафтан тот же, штаны в полоску, золотая бляха на поясе, колпак с бубенцами набекрень. И взгляд с прищуром, и губы, сжимающие мундшутк, беспрестанно шевелятся, считают деньги. Дед мой, отец мой, спасение мое… Прости!
– Хорошо служила, милая? – спросил дед, монета появилась на ладони, – По заговоренному возвращалась в хозяйский карман, наводила на жадных яд да дурман, обращалась в руках умных и дураков, возвращайся скорее во тьму, под покров.
Мешок появился у левого бока, дед швырнул в него монету. Она звякнула, приветствуя сестер. Радуга окунулась в мешок, перебрала золото, вылилась обратно в небо, яркая, изогнутая, твёрже каменного моста.
– Дед, – прошептал я, – без крови никак.
Дед вздохнул-заскрежетал, снял колпак, звякнув бубенчиками. Золотые волосы едва цепляли моё бедро, борода путалась в ногах, кольца дыма поднимались к моему носу, огибали его и проскакивали выше. Дед докурил, потряс трубкой, засунул в карман. Он шевелил кончиком мясистого носа, часто моргал. Его поведение настораживало.
– Что, дед? Говори!
– Знаешь, Фионн, –почесал он затылок, от глаз к вискам протянулись солнечные лучи морщин. Доброта, она ведь лучами солнца по лицу бежит, – бери всю. Что мне делать на этой земле? Изумруд травы стерся, вереск больше не поёт, мёд горчит, эль не разгоняет кровь. Люди делят земли, мрут как мухи, от их смертей воняет вся округа. Ни время, ни пространство не укрывает меня больше от их боли. Они роют землю, ищут золото. Я им радугу, они глубже в норы. Я им монетку, они ищут мешки. Жадность да глупость. Ты почти всех переправил, освободи и меня!
Деду не отказать. Он нашёл меня под падубом, когда сорвался я с чёрной спины коня, летящего впереди Дикого Гона. Толкнул меня Владыка потустороннего мира, предводитель охоты. Падающей звездой расчертил я сумерки, упал в земли Молс Гэла. Три дня и три ночи лежал ничком, обгорая, перерождаясь, и звучал в голове крик: «Не ценишь ты человеческой жизни, так быть тебе человеком вечно. Стареть и умирать, рождаться заново и вновь по кругу стареть и умирать. Будь хоть воином, хоть лекарем, хоть пьяницей, хоть слугой нового Бога – изопьёшь горя сполна. А коли захочешь вернуться, придётся забирать те жизни, что для тебя имеют ценность. Убьёшь тысячу тысяч из волшебного народа. И вернёшь бессмертие».
Старый лепрекон сморщился под радугой пустой оболочкой.
Фергус нёс меня к последней цели. Скеллиг. Между двух островов, где море всегда скованно льдом, где дремлет вечность и клокочет в бездне вод конец мира – узкий путь, невидимый для смертных. Спустишься по нему, попадёшь к вратам Аннуна.