Пророчица подняла брови, словно спрашивая, понял ли он.
«Неужели все это обо мне?» – ошеломленно подумал Гедер.
– Спасибо, – ответил он, и хаавирка кивнула – скорее себе, чем другим. В пляшущем свете факелов черные узоры на коже словно ожили.
– Все? – спросил князь-ясурут.
– Ему больше ничего не скажу, – мягко ответила князю старуха и встала, звякнув висящими на шее цепями. – А с тобой мы еще поговорим. Позже.
Поклонившись, она двинулась обратно, прочь от травы, и пыли, и деревянных столов, и воинов Кешета, и пляшущих теней. Стражники с цепями шли следом, будто свита. Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь звоном цепей да треском пламени в факелах. На лицах воинов Гедер разглядел то ли изумление, то ли тревогу – и не понял причин. Произошло нечто важное, только он не знал что.
Князь поскреб чешуйки на подбородке, как первокровные почесывают бороду, и улыбнулся, показав плотный частокол черных зубов.
– Ешьте! Веселитесь! – крикнул он, и за столом вновь воцарился шум и гам. Гедер взял еще колбаску. Интересно, чего же он все-таки не понял.
***
Пир не давал Гедеру покоя, в горле стоял комок. Лежа в палатке и прислушиваясь к мягкому летнему ветру, кружащему над пустыней, он не мог заставить себя уснуть. Неподалеку посапывал оруженосец, пахло тончайшей, вездесущей кешетской пылью, на языке еще чувствовался вкус пряного мяса, хотя все удовольствие от колбасок успело улетучиться. Лунный свет сочился от кромок палатки, пронизывая тьму серебристым сиянием. Гедер лежал в оцепенении, странно смешанном с беспокойством.
«Сладость была в нем самом – и была не сладостью. Просто отсутствием горечи. Этим не излечишься».
Из всего путаного бормотания старухи Гедеру не давали покоя только эти слова, неотвязные, как пряности в мясе. Теперь ему казалось, что хаавирка говорила о Ванайях и Кемниполе. Стоило ему вспомнить о ванайской кампании, как тут же начинал ныть заживающий шрам на бедре – там, куда угодила стрела. И точно так же, лишь только задумаешься, оживала черная тяжесть в груди, пригибавшая его к земле на обратном пути из Ванайев. Гедер почти не помнил лицо своей умершей матери, зато женский силуэт на фоне огненных языков виделся ему так же ясно, как стены палатки. Даже яснее.
Чествования и празднества в Кемниполе были призваны уничтожить боль и даже на время ее притупили. Они и в самом деле казались сладостью, хотя, видимо, только казались. Конечно, слава его радовала. И возвышение при дворе. И дальнейшее геройство, когда он спас город от мятежа наемников. А в результате – все равно изгнание, попытка сбежать от политических игр, которых он не понимал. Лучше уж ком в горле, чем языки пламени в неотступных ночных кошмарах…
В конце концов, происшедшее в Ванайях – не вина Гедера. Его просто использовали. И бессонница, и постоянный страх, и даже подозрение, что во время празднеств и славословий Алан Клинн с дружками хихикали за его спиной, – все это шрамы ванайской кампании.
Придворные игры, в которых погрязли Кингшпиль и Кемниполь, – не его среда, он никогда не мечтал в них участвовать. Лесть и похвалы, щедро осыпавшие его по возвращении из Ванайев, теперь казались пустыми и вздорными, однако Гедеру странным образом их не хватало: они на время заглушали гул ванайского пожара, неотступно стоящий в ушах. Однако, в точности как вода во сне хаавирки, сладость не была сладка, в ней просто не было горечи. И она ничего не излечила.
Если бы понимать тогда происходящее, если бы видеть насквозь все интриги и игроков! Тогда бы он точно знал, кого винить, а кого числить в друзьях.
Он повернулся набок, увлекая за собой одеяла, пропахшие пылью и потом. Излишние в теплую ночь, они странно успокаивали. Гедер вздохнул, в животе заурчало. Старуха-хаавирка была по-своему права. Может, она и вправду мудра, как сказал князь. Надо будет найти ее утром, расспросить подробнее. Даже если ее слова суеверие и бессмыслица, все равно будет над чем подумать в долгие одинокие ночи.
Гедер не заметил, как уснул, и пробудился только после рассвета, когда солнце вовсю сияло яркой желтизной, напоминающей о полевых цветах, а земля казалась прохладнее от росы, тут же сохнущей под утренними лучами. Он натянул штаны и рубаху – более грубые, чем вчера вечером, но ведь он идет не на княжеский пир, да и обычаи в Кешете не те, что дома. Деревянные домики по-прежнему стояли на местах, и Гедер зашагал вперед, ища глазами часовых.
Никого.
Ни единой живой души.
Подойдя к широкой открытой площади, где его угощали считаные часы назад, он обнаружил, что все люди исчезли. Он покричал, никто не отозвался – как в детской песенке, где все пирующие оказались тенями и духами. Только здесь после них остались дома, и отпечатки следов на песке, и запах конского навоза, и теплящиеся угли в очаге. Ни коней, ни людей, лишь повозки. Тяжелые лебедки, с помощью которых княжеские слуги возводили свои неожиданные города, виднелись на прежних местах. Гедер даже нашел длинные цепи прорицательницы – их намотали на бронзовый стержень и бросили на землю.
Он вернулся к палатке, где оруженосец уже приготовил завтрак – овсянку в жестяной миске и разбавленный сидр. Гедер сел за походный столик и взглянул на брошенный лагерь.
– Снялись прямо ночью, – сказал он. – Взяли, что можно увезти без шума, и пропали.
– Может, князя убили и ограбили его же слуги? – предположил оруженосец. – В Кешете такое не диво.
– Хорошо, что мы в этом не замешаны.
Овсянка отдавала медовой сладостью; сидр, несмотря на добавленную воду, оставался терпким. Пока Гедер завтракал, оруженосец ждал рядом, прочие слуги сворачивали палатки. Хотя солнце поднялось всего на две ладони над горизонтом, Гедер спешил: ему не терпелось уехать подальше от пугающей тишины лагеря.
Хаавирка не шла из головы. Интересно, что еще она увидела? И что сказала князю после того, как чужеземный гость ушел?
Маркус
– Я предпочту передать это магистре бель-Саркур в собственные руки, – настаивал торговец. – Не сочтите за неуважение, но оттиска вашего пальца на моих контрактах нет.
Мелкий, ростом едва по плечо Маркусу, торговец насквозь пропах своим товаром – сандалом, перцем, тмином и фенхелем. На узком, как лисья мордочка, лице застыла неподвижно-заученная улыбка. Он стоял в нижнем этаже Медеанского банка лицом к Маркусу, Ярдему, крепкому куртадаму Ахариэлю и вездесущему Жуку – одни их мечи перетянули бы вес всего торговца, однако он взирал на стражников с презрением, полыхавшим как жар от костра.
– Но поскольку магистры здесь нет, вам придется иметь дело со мной, – отрезал Маркус.
Брови торговца поползли вверх, тонкие губы сжались. Ярдем кашлянул, и Маркуса кольнула досада. Тралгут, конечно же, прав.
– Однако если вам угодно будет подождать, я постараюсь ее найти.
– Так-то лучше, – проронил торговец. – Могу я рассчитывать на чашку чаю?
«Я бы тебя убил голыми руками» – от этой мысли на лице Маркуса заиграла улыбка, которая вполне сошла за приветственную.
– Жук! – бросил он. – Позаботься о госте.
– Слушаюсь, капитан! – отчеканил, вскакивая, юный тимзин. – Не угодно ли гостю пройти со мной?
Маркус вышел на улицу, Ярдем следовал за ним тенью. Высокое солнце понемногу клонилось к западу. Тюльпаны, растущие в жестяной чаше у входа, цвели в полную силу, являя миру ярко-алые лепестки с белыми прожилками.
– Вы на главный рынок, я в харчевню, – предложил Ярдем.
Маркус покачал головой и сплюнул на мостовую.
– Если вы к ней, тогда я на главный рынок, – переменил порядок Ярдем.
– Будь здесь, – велел Маркус. – Я скоро.
И он зашагал по дороге, чувствуя струящийся между лопаток пот. У выглянувшего из проулка пса, измученного жарой, явно недоставало сил залаять на чужака. Прохожие встречались редко – они появятся только после заката: уж лучше ночная тьма, чем дневной зной. Даже голоса попрошаек и уличных торговцев казались хрусткими, как пережаренная корка.
После знойной улицы харчевня встречала прохладой. Свечи не горели, чтобы не отягощать воздух даже толикой тепла, и Маркус, шагнув с яркого света в сумрак, сощурился, приноравливаясь к темноте. За столами сидели с десяток людей разных рас, Китрин не было. Вдруг откуда-то донесся ее смех: Маркус пошел через зал, ловя ухом знакомые интонации, и остановился у драпировки, отгораживающей от зала отдельные столики.
– …будет способом вознаградить наиболее надежных должников.
– Только до тех пор, пока они не станут ненадежными, – добавил мягкий мужской голос. – Твоя система позволяет должникам растягивать сроки, и через определенное время низкие риски станут высокими.
– Магистра, – позвал Маркус. – Можно на минутку?
Китрин отодвинула драпированный занавес. Как Маркус и ожидал, напротив нее сидел тот ясурут-полукровка. Кахуар Эм. Конкурент. Между ними стояла тарелка с сыром и соленой морковью и изрядно опустошенная бутылка вина. Платье Китрин из вышитого льна подчеркивало фигуру, откинутые со лба волосы небрежно струились по плечу.
– Капитан?
Маркус кивнул в сторону задней двери – лицо Китрин исказилось досадой.
– Я могу выйти, – предложил Кахуар Эм.
– Нет. Я сейчас вернусь, – ответила Китрин. Маркус вышел вслед за ней.
В проулке воняло тухлыми остатками еды и мочой. Китрин скрестила руки на груди.
– Торговец пряностями принес плату за неделю, – объяснил Маркус. – Без тебя отказывается вручать.
Китрин нахмурилась, в углах рта и между бровями залегли складки. Она побарабанила пальцами по локтю.
– Он хочет еще что-то обсудить, – предположила она.
– И подозреваю, что не с твоими охранниками, – добавил Маркус.
Девушка кивнула, взгляд обратился внутрь.
Именно в такие минуты, уходя в себя, она менялась. Фальшивая зрелость, натренированная усилиями мастера Кита и прочих актеров, выглядит вполне убедительно, но наигранная взрослая женщина – не Китрин. Девушка с переменчивым характером, мечущаяся от своенравия к нерешительности и обратно, – тоже не она. И лишь когда лицо замирает в спокойствии, а ум, отрешившись от внешнего, совершает свою молчаливую работу, в ней становится заметна та женщина, которая пока не проявилась. Женщина, которой Китрин со временем станет.