И верно – превосходные знатоки русской интеллигенции блестяще доказали жуткую безвыходность тупика.
Громадным пессимизмом разочарования веяло от «Вех», как и безнадежностью провидения новой интеллигенции, более способной на решительные дела освободительного движения.
А пока – поражение, азефовщина, покаяние, богоискательство, угрызения совести, оторванности от «народных чаяний».
И зеркало – литература.
Вообще литературная жизнь того времени напоминала нудную польку из андреевской «Жизни человека», эту пьесу поставил у Комиссаржевской знакомый Мейерхольд, за исключительной работой которого я следил теперь издали.
Ну, ясно, что газеты ругали Мейерхольда, как и все, выходящее из лакированых рамок обывательского серобудничного бытия.
Надо отдать полную справедливость газетам и журналам той тяжкой поры черной реакции (наша «Весна» давно кончилась): всякое новое проявление в искусстве печать встречала бешеным лаем, остервенелыми глазами из подворотни хозяйских домов благополучия.
О, тем приятнее нам было швырнуть свою бомбу, начиненную динамитом первого литературного выступления общей книгой – «Садок Судей».
Мы великолепно понимали, что этой книгой кладем гранитный камень в основание «новой эпохи» литературы и потому постановили:
1) разрушить старый синтаксис, – выкинуть осточертевшую букву «ять» и твердый знак.
2) напечатать книгу на обратной стороне комнатных дешевых обоев, – это в знак протеста против роскошных буржуазных изданий,
3) выбрать рисунок обоев бедных квартир и этот рисунок оставить чистым на левых страницах, как украшение,
4) дать матерьял только «лирический», чтобы нашу книгу не могли конфисковать власти по наущению газет, от которых ожидали травли,
5) авторы:, Хлебников, Давид и Николай Бурлюки, Василий Каменский, Елена Гуро, Мясоедов, Е. Низен. Рисунки Влад, Бурлюка.
6) «Садок Судей» издать на товарищеских началах.
7) По выходе книги появиться всем, где возможно, чтобы в руках с «Садком Судей» читать вещи и пропагандировать о-пришествии «будетлян» (от слова – будет, – по Хлебникову).
С громовой радостью мы собирались у меня на квартире, на Фонтанке, и делали книгу.
Да! Это был незабываемый праздник мастеров-энтузиастов-будетлян.
Хлебников в это время жил у меня, и я не видел его более веселого, скачущего, кипящего, чем в эти горячие дни.
Он собирался весь мир обратить в будетлянство и тут же предлагал прорыть канал меж Каспийским и Черным морями.
Я поддерживал Хлебникова во всю колокольню:
– Витя, давай, гуще давай проектов, шире работай мотором мозга, прославляй великие изобретенья аэропланов, автомобилей, кино, радио, икс-лучей и всяческих машин. Ого! Мир только начинает, – его молодость – наша молодость. Крылья Райтов, Фарманов и Блерио – наши крылья. Мы, будетляне, должны летать, должны уметь управлять аэропланом, как велосипедом или разумом. И вот, друзья, клянусь вам: я буду авиатором, чорт возьми. Что стихи? Что наша литературная бомба? Ведь это только звено из цепи наших возможностей, кусок из арсенала энергии.
Давид Бурлюк в упор смотрел на меня в лорнет и ржал жеребцом:
– Вася на аэроплане! Вася – птичка! Вася на крыльях с пропеллером! Поэт – авиатор! Вот это дело, достойное храброго будетлянина.
Хлебников, будоража волосы, то корчился, то вдруг выпрямлялся, глядел на нас пылающей лазурью, ходил нервно, подавшись туловищем вперед, сплошь сиял от прибоя мыслей:
– Вообще… будетляне должны основать остров и оттуда диктовать условия… Мы будем соединяться с материком посредством аэропланов, как птицы. Станем прилетать весной и выводить разные идеи, а осенью улетать к себе.
Сверх-реальный Давид Бурлюк наводил лорнет на нездешнего поэта и спрашивал:
– А чем же мы, Витя, станем питаться на этом острове?
Хлебников буквально пятился:
– Чем? Плодами. Вообще мы можем быть охотниками, жить в раскинутых палатках и писать. Мы образуем воинственное племя.
Володя Бурлюк, делая за столом рисунки для книги, хохотал:
– И превратимся в людоедов. Нет, уж лучше давайте рыть каналы. Бери, Витя, лопату и айда без разговоров.
Тогда Хлебников терялся, что-то шевелил губами и потом заявлял:
– Мы должны изобрести такие машины… вообще.
А вообще нам было беспредельно весело.
Нереальные, но прекрасные фантазии Хлебникова сталкивались с трезвой реальностью наших натур, и от этого происходил треск взаимных восторгов.
Давид Бурлюк был старшим в нашем братском будетлянстве, значительно более знающим жизнь искусства, полнее насыщенным теоретическими познаниями, остро владеющим установившимся, точным вкусом и потому, по существу, являлся нашим учителем.
Его концентрированный темперамент, размах широкой воли к действию, пружинная убежденность открывателя, возрастающая настойчивость в борьбе за новое искусство, за нового человека на земле, – заражали нас до степени обоснованного упорства, делали нас сознательными, энергичными мастерами, вырабатывали из нас людей современной формации.
И когда, наконец, вышла наша первая, «историческая» книга «Садок Судей» – мы превосходно знали о чем и как надо разговаривать с окружающим обществом.
Бомба была брошена умелой рукой в подходящее место и время.
С оглушительным грохотом разорвалась эта бомба на мирной, дряхлой улице литературы, чтобы заявить отныне о пришествии новой смены новых часовых, ставших на страже искусства по воле пришедшего времени.
Это совсем замечательно, что нас встретили лаем, свистом, ругательствами, кваканьем, шипеньем, насмешками, злобой, ненавистью, – это: критики, писатели, буржуи, обыватели, профессора, педагоги и вообще старичье.
Газетные брешковокие-измайловы-яблоновские-суворины крыли нас «обойными поэтами», Геростратами, мальчишками-забияками, сумасшедшими, анархистами, крамольниками.
О, конечно крамола была: только за одно уничтожение священной буквы «ять» нас клеймили позором безграмотности и шарлатанства.
Однако, наша ставка, опора на передовую молодежь оказались вполне верными расчетами.
Достаточно было появиться мне и Николаю Бурлюку в университете, на женских курсах, на сельскохозяйственных, достаточно было, размахивая «Садком Судей», выступить со стихами и речами о будетлянстве, как вихрь бурной, бушующей юности циклоном приветствий охватил многотысячные аудитории молодежи.
Здесь, среди штормового моря молодежи, мы нашли свое первое, торжественное признание и знали, что пребудем в этой чудесной молодости до скончанья дней впереди.
Вот это была истинная опора, стена, крепость.
Сам студент (я до этой поры держал постоянную связь с курсами, посещал лекции, участвовал в студенческих организациях), сам активный работник – близко знакомый студенчеству по прежним литературным трактатам – я был здесь дома, среди своей дружины, и мне верили, что зря, на «ура», стоять за кафедрой не буду.
Всегда чувствовал, знал, видел, что ребята ждут от меня нового, горячего слова.
Помню: будто автомобильные прожекторы, горели в движении глаза густой массы молодежи, сердца работали моторами, лица сверкали ракетами, руки взрывались грохотом восторгов, прерывая неслыханные мысли о пришествии будетлян.
Главное – все единодушно понимали, что суть нашего пришествия не только в книге «Садок Судей», но в тех огромных затеях будущего, за которое мы энергично взялись в надежде на поддержку армии передовой молодежи.
Так через тупые головы газет, критиков и обывателей, но с действующей армией таких же будетлян, мы начали свое дело.
Так в 1909-м году основался в Петербурге российский футуризм.
Правда, тогда мы, будетляне, базируясь на производстве новых слов русского языка, не называли себя «футуристами», ибо не могли знать, что в следующем году сумбурные телеграммы газет, как очередную заграничную сенсацию, поднесут известие о появлении на свет итальянских футуристов во главе с Маринетти.
Но «будетляне» и «футуристы» – аналогия значенья слов полная, бесспорная.
Из сказанного до сих пор совершенно ясно, что наше зарождение русского футуризма, наша «революция в искусстве», наша борьба за новое искусство и наши работы, – явления исключительной самостоятельности, продиктованные временем и кризисом, отсталостью, мертвечиной, пессимизмом, мещанством, пошлостью старого искусства.
И вот здесь следует заявить о полнейшей безграмотности наших доморощенных критиков, которые даже и сейчас (ведь 20 лет миновало!) пишут «под вид ученых», что – де мы, футуристы, всем огулом пошли от Маринетти.
Для критиков все делается просто.
И какое им дело, что «Манифесты итальянского футуризма» появились в переводе Вадима Шершеневича в 1914-м году.
Только в 1914-м, – это когда мы целых пять лет, как известно, властвовали, по всей России, объездив с лекциями, диспутами, произведениями, пропагандой почти по всем городам.
Но не только обычная безграмотность руководила критиками-неудачниками, а и сознательная провокация: ради защиты казенного пошлого, «святого», старого искусства будуаров, надо было нагло врать и путать, что будто мы «подражаем» Маринетти, что, мол, «великая мода на русских футуристов» скоро пройдет и опять возликует блаженная богадельня маститых «имён» с бутербродами для услужливых критиков.
Кстати, этим ресторанным критикам «при больших писателях», этим завзятым прихлебателям суворинских, сытинских, пропперовских предприятий и в голову не приходило, что старое искусство образца 1909-го года, по существу «после продолжительной тяжкой болезни тихо скончалось», что отныне и во веки веков покойник не вернется с погоста, что тому доказательство – наше пришествие, наше кумачовое торжество.
Ведь недаром в ушах звоном гудело эхо от недавнего землетрясения, когда в первый раз, раскаленный молодежью, я прочитал с огнем в зубах:
Сарынь на кичку!
Ядреный лапоть
Пошел шататься по берегам.