Меня нестерпимо потянуло к крыльям аэроплана, да так потянуло, что лишился покоя и места на земле.
Захотелось приобщиться к величайшему открытию не на словах, а на деле.
Что стихи, романы?
Аэроплан – вот истинное достижение современности.
Авиатор – вот человек, достойный высоты.
Уж если мы действительно – футуристы (теперь назывались футуристами), если мы – люди моторной современности, поэты всемирного динамизма, пришельцы-вестники из будущего, мастера дела и действия, энтузиасты-строители новых форм жизни, – мы должны, мы обязаны уметь быть авиаторами.
Пусть отныне запах бензина и отработанного масла, пусть гладкая ширь аэродромов и готовые к отлету аппараты, – пусть эта жизнь да будет.
Берлин. Париж. Лондон. Рим. Вена
Отныне петербургский аэродром стал местом моего «вдохновения».
И новые друзья, первые авиаторы: Ефимов, Васильев, Росинский, Уточкин, Лебедев.
После первых полетов на фармане с В. А. Лебедевым, я так окрылился, что земным больше не считал себя, – весь ушел на воздух, всем существом слился с аэропланом.
И песней моей – была жужжащая работа авиационных моторов.
Знаменитый спортсмен, велосипедный гонщик, авиатор, прославленный остряк, С. И. Уточкин – этот рыжий, веселый заика в котелке, говорил мне:
– Ппп-оезжай, обрат, в Париж, ттам тебя всему научат и, кстати, ллетать. А если и рразобьешься вдребезги, то оппять же в Пп-ариже, а не где-нибудь в Жжжмерйнке.
Через 24 часа после слов Уточкина я получил заграничный паспорт.
И дальше началось, завертелось все, как в кино.
Экспресс, сломя голову, катит меня в Европу.
Вот и Берлин.
Встречают огромные предберлинские рекламные плакаты.
Смотрю: прямо по крышам домов несется городская железная дорога.
Автомобиль увозит в отель.
Прежде всего – предместье Иоганнисталь – здесь аэродром, ангары, аэропланы.
В первый раз вижу «воздушный корабль» – дирижабль Цеппелина.
Здесь же идет проба нового моноплана немецкого изобретателя.
Около аппарата – сам конструктор, в авиаторском костюме (штаны и куртка соединены в одно платье), без шлема, – он – молодой, кудрявый, русый, с голубыми глазами – очень волнуется, ибо до этого никогда не летал, а тут сразу решается на полет.
Про него говорят:
– Герой. Он не желает подвергать опасности авиаторов, не зная сам, что выйдет.
Но он ничего – улыбается, проверяет фезюляж, шасси, крылья и тихонько бросает:
– Уведите подальше жену.
Садится. Заводят пропеллер.
– Контакт есть?
– Есть.
Мотор гудит.
Изобретателю дают шлем, но он. отмахивается.
Дает знак – держащие за крылья отпускают аппарат.
Моноплан долго бежит, потом круто взмывает, летит и в конце аэродрома, на вираже, стремглав, падает.
Раздается треск.
Все несутся туда.
Мимо меня на велосипеде пронёсся санитар с аптечкой.
С места катастрофы кричат:
– Жив! Жив!
Бегут фотографы с аппаратами.
Это «жив» раздается радостно кругом.
Героя ведут под-руки навстречу рыдающей жене, – он ее успокаивает, целует, садится в автомобиль, и они едут к разбитому аэроплану.
А через четверть часа – снова другой авиатор пробует другой моноплан, тоже немецкой конструкции.
Но этот удачнее: сделал круг и опустился, но чуть не налетел на снимающего фотографа, выбежавшего вперед.
Несчастный фотограф со страху перевернулся с аппаратом несколько раз.
В толпе у дирижабля я услышал:
– Кнут Гамсун.
Говорили, что здесь был Кнут Гамсун.
Вечером в артистическом кафе, на Фридрих-штрассе, я пил баварское пиво и сквозь сигарный дым и шум снова услышал:
– Кнут Гамсун.
Стал осматривать столики и сразу узнал по фотографиям: у окна в сером костюме – в крупную нитку– сидел мой любимый писатель, склонившись над тарелкой с сосисками.
Заметил, как нервно шевелились его усы с проседью и волосы не были всклокоченной шевелюрой, как на портретах.
Он деловито съел сосиски и пошел, но у самого выхода ему зааплодировали, – он снял шляпу и прибавил ходу.
А я думал о «Пане» и «Виктории»: несомненно Гамсун сам был Томасом Гланом и Иоганнесом.
Нет, нет Глан не умер в Индии от нечаянного выстрела на охоте.
Я его видел – он жив.
Из кафе я отправился в цирк – смотреть Эдипа, в постановке Макса Рейнгардта.
Эдип – Моисеи – отличный мастер голоса и игры. Постановка массовая, широкая, с прожекторами – этого нигде не видел и потому возношу Рейнгардта, как Колумба театра.
Весь следующий день провел в изумительном берлинском зоологическом саду, где одна обезьяна, когда ей давали шоколад, посылали воздушный поцелуй и говорила:
– Гут. Данке.
Бродил по зоологическому и вспоминал прекрасную хлебниковскую вещь «Зверинец» из «Садка Судей»:
«Сад, сад, где взгляд зверя больше значит, чем груды прочтенных книг.
Где орлы падают с высоких насестов, как кумиры во время землетрясения с храмов и крыш зданий».
Но никто не заметил «Зверинца» – Хлебникова.
Нет, легче не думать об этом.
Летать, летать! Лишь бы не знать обид и тяжестей на литературном базаре, где гениальность Хлебникова – самый ненужный товар.
Вперед. К цели.
Экспресс несет в Париж.
И вот – столица первого провозглашения коммуны, столица Европы, столица искусства, столица авиации.
Париж сразу кажется близким, своим городом, где, несмотря на его грандиозность, в три дня почувствуешь себя по-домашнему: кругом веселые, стрекочущие, быстрые французы.
В сравнении с полицейским, военным, чиновничьим будничным Петербургом, здесь – бурлит, клокочет вечный праздник свободной и легкой, как пух, жизни.
Париж для русского – это воля для арестанта: здесь не видишь (тюремных надзирателей николаевской рабской России.
Я поселился в «Гранд-отеле» на площади ГрандОпера, в 826-м номере.
И сразу поразился: у меня не спросили паспорта, а только записали, что № 826 занят мусье Базиль Каменским.
При каждом номере – балкончик.
С балкона, как с аэроплана, виден Париж: ажурно железная башня Эйфеля, гигантское колесо карусели, Луксорский обелиск, наполеоновской армии триумфальная арка, июльская колонна на площади Бастилии, бесконечные бульвары, собор богоматери, мосты через Сену, Пантеон – место погребения великих людей Франции.
И еще очень много всяких знаменитых, исторических возвышений и просто великолепнейших зданий высокой культуры.
Словом, Париж есть Париж, и для описанья его требуются книги и уйма времени.
Меня же в столице авиации, в этот воздушный период, интересовал только аэродром и Иссиле-Мулино, что под боком Парижа.
И тут я, действительно, был потрясен: масса ангаров, масса аэропланов различных систем, которые теперь ушли в область интересных воспоминаний о «детстве авиации», как Блерио, Фарманы, Антуанетт, Райты, Вуазены, Зоммеры, Ньепоры, Савари, Бреге, Демуазель, Сольние, Кодроны, Куртиссы, Теллье, Анрио.
И почти все изобретатели французских конструкций были здесь, в Иссиле-Мулино, на проверке пробных полетов, с каждым днем совершенствовавшихся аэропланов и авиаторов.
Шла страшная, не на жизнь, а на смерть, конкуренция авиационных фирм.
Самыми популярными в то время были: монопланы Блерио и бипланы Фарманов, Анри и Мориса.
Здесь же были школы пилотов-авиаторов и мастерские авиационных моторов.
Я решил летать на монопланах Блерио, переговорил со знаменитым изобретателем, и он послал меня прежде всего в мастерские, чтобы уметь разбирать и собирать моторы Анзани и ротативные Гнома.
Предварительная, теоретическая подготовка у меня была еще в Петербурге, – готовился у В. А. Лебедева, большого знатока-инструктора.
В парижских мастерских, под руководством старшего механика, я работал много, усердно, успешно и скоро самостоятельно регулировал моторы.
Явился с письмом механика к изобретателю Блерио, – он тут же, на аэродроме, усадил на двухместный моноплан, и я, в качестве пассажира-ученика, полетел, остро наблюдая за каждым движеньем молодого, веселого авиатора-инструктора, который под гул мотора кричал:
– Смотрите. Клеш свободно, – на себя – в высоту, от себя – вниз. Равняйте прямую линию. Главное, ногами регулируйте руль хвоста. Слушайте мотор. Следите за смазкой. Контакт выключаем. Планируем.
А в глазах панорама: весь Париж будто встал на дыбы и качается, как исполинский корабль.
Но тут не до впечатлений: каждая секунда на учете.
На земле авиатор улыбается:
– Все очень просто – надо только уметь.
А в это время – трах! – кто-то грохнулся аэропланом об землю, – только столбик пыли повис над разбитым аппаратом.
Суматоха. Беготня.
Мой инструктор курит спокойно:
– Это Антуанетт. Красивые, но плохие аппараты. Разбили тридцать тысяч франков.
После шести учебных полетов – раз в сутки, т. к. много было учеников, мне дали, наконец, сесть на блерио с мотором Анзани, но не для полета.
Сначала надо было научиться «регулировать», т. е. пустив мотор на полный газ, бегать по аэродрому с поднятым хвостом аппарата.
Это называлось: «почувствовать хвост».
О, какое это было неповторимое счастье – остаться одному на аэроплане и в первый раз в жизни помчаться по аэродрому.
От быстроты выкатывались слезы, а лицо обрызгивалось распыленным касторовым маслом, которым смазывался мотор.
Я чутко «почувствовал хвост», сделал круг и вернулся.
Тут бы только и нажимать дальше, но большое количество учеников разных национальностей создали очереди, и при этом за отдельную плату стали давать учиться вне очереди и справедливости.
Меня вызвали в контору дирекции и попросили внести очень крупный аванс на случай поломки аэроплана.
Я сообразил, что порчу аппарата – могут подготовить по неопытности другие ученики, да и денег не было.
Постановка авиационного дела являлась явно коммерческим – предприятием.