Все эти затруднения заставили меня с грустью временно отказаться от ученья под предлогом скорой получки денег «из доходов испанского короля».
Решил продолжать авиационную работу в России и там сдать экзамен на пилота-авиатора.
Меж тем я насмотрелся в Париже всяческих чудес.
На аэродроме в Иссиле-Мулино видел: Анатоля Франса, Метерлинка, Пьера Лоти, Эмиля Верхарна, Анри Бергсона, Гергарда Гауптмана.
Некоторые из них летали с Анри Фарманом на его биплане пассажирами.
Тогда же с Фарманом летал наш знаменитый борец «чемпион мира», «волжский богатырь» Иван Заикин, который приехал покупать аэроплан.
Из писателей больше других понравился Метерлинк своим внушительным, боксерским видом и открытой жизнерадостностью убежденного спортсмена, в шоферских рукавицах.
Видел незабываемое зрелище – весенний карнавал «Микарем»: из провинции Франции прибыли в Париж «королевы» – выборные красавицы-девушки из работниц.
С утра сотни тысяч праздничных парижан, во всяческих маскарадностях, с оркестрами и просто с музыкальными инструментами, с громадными искусственными цветами, плакатами, игрушками, песнями, потоками бурного веселья разливались по бульварам.
«Королевы» в белых платьях группами сидели на возвышениях движущихся грузовиков, вдрызг разубранных цветами.
С аэропланов бросали в толпу цветы и кучу конфетти.
Вообще круговое, сплошное бросание конфетти превратилось в метель, и к вечеру улицы на четверть покрылись разноцветным снегом.
Карнавальный поезд пестрел всевозможными выдумками и в том числе громадными толстопузыми, резиновыми, надутыми воздухом, буржуями – во фраках и цилиндрах, изображавших хозяев-фабрикантов этих «королев» на день.
Побывал, конечно, и в кабачках Монмартра, пробовал абсент – любимое орошение Верлена, Артюра Рембо и многих поэтов, и побывал в знаменитых мюзик-холлах «Мулен-руж», «Альгамбре», где в роскошнейших ресторанах «при театре» бешено кутили с «этуалями» капиталисты всех стран.
Шампанское лилось водопадами сверх-прибылей, и сверх-прибыли пенились шампанским, радужно отражаясь в густоте дамских бриллиантов.
При одной мысли о существовании рабочего или нашего брата поэта эти головокружительные оргии капиталистов приводили в ужас, вызывали проклятия, скрежет за всю мировую несуразность двух крайних полюсов человеческого, общества, двух непримиримых классов.
И это здесь – в городе парижских коммунаров.
Вообще ночной Париж, весь залитый электричеством, бесшабашным пьяным разгулом и рекламным, открытым развратом устрашил меня, и этот Париж – ненавистен противен.
В Лондоне открывалась первая всемирная выставка воздухоплавания.
В Париж прибыл из Петербурга авиатор Лебедев, чтобы поехать в Лондон, на выставку.
Лебедев, как со мной, был хорошо знаком с Фарманом (у него учился летать), и мы, втроем, отправились в Англию.
На океанском пароходе «последнего слова техники» нечаянно попали в сильнейший шторм, в дьявольскую качку, и надо было видеть, как всемирно-прославленного, бесстрашного авиатора-изобретателя Фармана укачало до сплошной рвоты.
Укачало и меня, но что я – в сравнении с Фарманом, – этим гением новой эры мира.
Ради одного сочувствия стоило укачаться.
После прибытия в Лондон – вся Англия, вместе с выставкой и старинным отелем «Сесиль», где остановились, качалась в моих глазах три дня, и при этом весь Лондон, действительно, был густо окутан туманом: значит, насчет туманов говорили верно.
Столица Великобритании после бурлящего Парижа показалась тихой, спокойной, величаво расплывчатой и значительно больше.
Много широких улиц с садами возле домов, вроде русских «палисадников».
Главная улица Пикадилли – апофеоз английского капитала: колоссальные дома, магазины, множество банкирских контор, богатейших фирм и чорт их знает – каких предприятий по части эксплоатации и загребания деньжищ.
А Сити – лондонский центр торговли? А Вестэнд– центр аристократии? А королевские и всяческие дворцы? Вот где – золото.
Достаточно взглянуть на гавань Темзы и на гигантские ребра мостов, чтобы понять всю неисчислимую грандиозность средоточия мирового рынка.
Так и кажется, что Лондон – это улей, а британцы – пчелы. И вот со всех концов своих далеких колоний эти пчелы несут чужой мед в ненасытный, бездонный улей.
Лондон высится к небу растущими этажами, уходит туннелями под Темзу и глубже в землю, но все ему мало, ибо мед несут и несут.
Не даром англичане даже табак курят – вареный на меду.
Всемирная выставка воздухоплаванья – в обширном, роскошном, полустекляннам пассаже «Олимпия». Под потолком – дирижабль.
Здесь весь «цвет» Лондона: лорды, герцоги, графы, бароны, маркизы, сэры, мистеры, миссис, мисс, лэди, дэнди.
Много приезжих иностранцев из высших сфер.
Картина исключительной чопорности, важности, напыщенности, чванства, самообольщения и глупости.
И почему, собственно, все эти джентльмены и лэди заняты «воздухоплаваньем» – никому неизвестно.
И разглядывают они аэропланы, как коровы пианино.
К их национальной гордости следует добавить, что английских-то аэропланов на всемирной выставке у них полторы штуки, да и те сконструированы под Райта, – их представительствует английское общество авиации «Валкирия».
Разумеется, это «шокирует» гордых британцев, но они и «виду не показывают», – не узнаешь.
Зато веселые французы и, особенно, Фарман – торжествуют: три четверти аппаратов принадлежат им
На аэродроме в Гендоне, около Лондона, пустота первоначалия: несколько ангаров и столько же аэропланов французских систем, – вот и все.
Аппараты – райты «Валкирии» находятся в стадии пробных полетов.
Пока-что на аэродроме больше играют в футбол и играют, скромно говоря, гениально.
Фарман смеется.
– Вот если бы англичане так летали.
А, по моему, джентльменам летать не идет, – уж очень они какие-то бескрылые, холодные, сжатые, будто в корсетах.
Председателем выставки был лорд Чемберлен.
В честь иностранных авиаторов Чемберлен (англичане его называли «Шамберлен») устроил почетный обед, на который, благодаря Лебедеву, получил приглашенье и я, как русский авиатор, хотя еще не авиатор.
Но лорду – все равно, а мне интересно, как обедают лорды, – никогда не видал.
Ровно в три часа, из минуты в минуту, к парадным дверям коричневого, старого особняка сбежалась куча автомобилей.
В темном, прохладном вестибюле все снимали пальто молча, торопливо, при помощи лакея.
Налево, в дверях, гостей встречали хозяева – рыжеватый, худой, высокий лорд и (на него похожая) супруга.
Мы прошли в гостиную, обширную комнату, где стоял рояль, черные кожаные кресла, резные стулья, на стенах – портреты королей, королев и, очевидно, государственных деятелей.
За стеклянной перегородкой виднелась столовая, – длинный, накрытый к обеду стол и высокие ожидающие стулья.
В гостиной все мы стояли кучками и тихо важно говорили.
Лебедев шепнул, что тут есть и министры.
Наконец, хозяйка распахнула стеклянную дверь и столовую:
– Плиз ю, джентельмены.
Мы вошли, сели за стол.
Лакей и горничная подавали пищу.
Тут я заметил сквозь цветные стекла другой стены, что рядом с вестибюлем – еще небольшая комната, и там за столом сидела маленькая группа бритых людей и с ними – две дамы.
Мы начали пить виски, ром, коньяк под тосты Чемберлена за процветание международной авиации, открывающей горизонты.
От щедрого, богатого обеда и обильной выпивки все почувствовали себя авиаторами и стали летать на словах фантазии о воздушном будущем.
Обед кончился пуддингом, облитым ликером и зажженным.
Мы перешли снова в гостиную, – здесь было предложено шампанское, сигары и кофе.
А в это время один за другим из отдельной комнаты стали появляться бритые люди и исполнять номера пения и, кончив, они исчезали под ленивые аплодисменты курящих джентльменов.
Последними пели две артистки, которые тоже исчезли, к сожалению.
Среди нас была только одна дама, да и та – лэди Чемберлен.
Я посматривал на всех и думал о Диккенсе: несомненно мы были одной из глав «Пиквикского клуба» или, по крайней мере, сидели, как на сцене, разыгрывая какую-то странную пьесу.
И «под занавес», после сигар и кофе, все разом поднялись и с удовольствием вышли.
Спектакль «обед у Чемберлена» кончился.
На улицах зажглись первые огни.
Стало легче, проще, веселее.
Тянуло в Италию.
Проспав на широчайших деревянных кроватях старинного отеля «Сесиль» последнюю лондонскую ночь, мы покинули Англию.
На пути через Ламанш начался отлив, и наш пароход, чуть накренившись, очутился на песках, у берегов Франции.
Я, Лебедев и еще несколько спортсменов-американцев спустились по веревочной лестнице и бросились по сырому дну бежать сквозь густой туман к Булоню, ориентируясь на паровозные свистки.
Добравшись, укатили в Париж, где я расстался с Лебедевым, чтобы взглянуть на Италию.
На день остановился в Милане, – этом древнем, музейном, застывшем «митинге» густой массы античных статуй под председательством миланского собора.
Даже тихие молящиеся итальянки в Санта-Марта-делле Трация кажутся статуями.
Несмотря на огромность, пышность и претензию казаться современным (над городом летал аэроплан), Милан – паноптикум, музей, наглядное пособие для любителей старины.
На утро – Рим.
Но столица Италии еще стариннее, хотя убедительнее по части исторических воспоминаний о Ромуле, о берегах Тибра, о семи холмах, о пожаре при Нероне, о попах в Ватикане, о римском праве, о катакомбах.
Словом, Рим кажется давно знакомым и приятельским городом с явным провинциальным уклоном, как его ловко изображают на русских провинциальных сценах в опере и драме.
Право же, Рим. – такой и есть.
И торгующие всюду итальянцы произведеньями «искусства» и бесконечными остатками древностей дополняют театральное впечатленье, азартно предлагая: