Церковная жизнь мне не нравилась.
Школа сразу опротивела.
Стало смертельно-скучно учиться при церкви и петь молитвы.
Через два года меня определили в другую, городскую школу, что находилась на базаре.
Там было интереснее: больше ребят, больше книг, больше шалостей, а сторож Николай, унтер-офицер, обучал гимнастике.
Из школьных окон было видно, как торгуют на, базаре, как ловят жуликов, как бегает городовой и свистит.
Но и здесь, в городской, ставили в угол, давали по морде, драли за уши, оставляли без обеда и часто пели: «боже царя храни», и еще «спаси, господи, люди твоя».
Учителя – сплошь сердитые – того и гляди загрызут, как цепные собаки, за любую маленькую провинность или неуспешность.
В школу ходить страшно: душа замирает от испуга, когда урок начинается – вдруг да спросят такое, чего е знаешь.
А учителя обязательно спрашивают такое, чего не знаешь.
– Давай дневник, идиот, – рычит учитель и ставит жирную двойку с минусом.
Дома за эту двойку лупят два полных дня и полдня за минус.
Или вдруг в школу торжественно приезжает архиерей, важно обходит (и все учителя за ним на цыпочках) классы и спрашивает нас по «закону божию», а мы – несчастные – в общем ужасе.
Ибо ежели кое-что и знаешь, то тут, глядя на архиерея и всех учителей, забудешь даже, как тебя зовут, а не только какого-нибудь египетского Навуходоноссора.
Раз архиерей меня спросил:
– За что господь-бог изгнал из рая Адама и Еву?
За что?
Я ответил, моргая:
– А за то, что Адам и Ева в раю без позволенья съели все яблоки.
Владыко улыбнулся, все захохотали.
А меня, грешного, потом чуть не вышибли коленом из школы.
Во всяком случае – натеребили уши и до вечера я стоял на коленях в углу, проклиная рай, Адама с Евой, яблоки и преосвященного.
Дома, само собой, меня здорово выдрали.
Словом, на другой день я прекрасно знал – за что именно изгнали Адама с Евой из рая.
Снежной зимой
Жизнь делилась на две части – на лето и зиму.
Летом мы ждали зиму, а зимой – лето.
Я любил то и другое, и вообще все любил, что видел, слышал, ощущал, понимал и не понимал.
Первый пушистый снег, первые заморозки, застывающая у берегов Кама, затихающая пристань, короткие дни, длинные ночи, теплая одежда, оладьи перед школой, снежные тропинки, легкий, тормошащий воздух, – все это наполняло радостным ожиданьем настоящей зимы. А зимой, когда глубокий снег белым толстым одеялом плотно укрывал землю и Каму, когда, действительно, приходила и владычествовала зима, мы, поспешно вернувшись из школ, катались на лыжах, коньках, санках, делали ледяные горы-катушки, поливали, мерзли, отогревались и снова бежали к сугробам до темноты, а потом дома лениво учили уроки.
Ждали рождества и потому, что ждали денег на всяческие наши расходы, а приход давало только рождество.
Обычаем было – ходить детям по домам родственников, знакомых и незнакомых и «славить Христа»; т. е. петь молитву «Христос рождается, славите» и за это получать серебро.
Славленых денег набиралось порядочно, так как много было родственников.
А потом – рождественские елки с подарками, гости – маскированные.
Эти маскированные производили особо яркое впечатленье: приезжали компании, разодетые в необыкновенные цветные костюмы, в колпаках, обязательно в марках с большими носами, и все отчаянно плясали, тряслись, хохотали.
Кто это были такие – неизвестно до жути, но забавно.
Являлись и такие маскированные, что после их ухода исчезали две-три шубы.
Также ходила по домам «шайка разбойников».
Это – бродячий театрик.
Если пускали в дом «шайку разбойников», они, раскинув ручные декорации, разыгрывали с пеньем и плясками пьесу из жизни разбойников.
И за это брали два рубля, если с хозяйской выпивкой, а без выпивки – три рубля.
В крещенский сочельник девицы гадали.
Наша нянюшка в этом деле принимала горячее участие, помогая девицам выискивать суженых-ряженых.
Всё это гаданье устраивалось всерьез, с волненьями – загадочного трепета перед судьбой.
Всё было окутано густой пеленой религии, обычаями старины, приметами, гаданьями, предсказаньями, наговорами, ворожбой, заклятьями, вещими снами.
Со страхом мы ощупывали свои кресты и глубоко залезали под одеяло с головой, укладываясь спать под стон мятели.
А утром – смотришь – пять солнце, снег, зимняя тишина, по Каме возы тянутся.
И опять забывали про все.
А дальше – масленица.
Блины, оладьи.
Нас увозили в разубранной кошевке кататься на лошади по проспекту, где бесконечной лентой катался весь город, – многие на парах и тройках с бубенцами.
И на масленице я впервые прикоснулся к искусству.
Надо сказать, что перед этим я никогда не бывал в театре.
А тут, около базара, среди громадной толпы, увидел вновь отстроенный большой досчатый балаган, с парусиновой крышей и вывеской:
– Цирк Камбарова.
На балконе балагана стояли размалеванные артисты и среди них – великан с усами.
Клоун в колпаке, в полосатом балахоне, с крупчаточным лицом и бельмом кричал:
– Эй, публика почтенная, торопитесь покупать билеты – сейчас начинается небывалое представление или чудеса и разгадка тайн черной магии. Со всех по гривеннику, а у кого рыжая борода – 20 копеек.
Публика гоготала.
А возле балагана продавали из жестяных самоваров горячий сбитень, сахарные плюшки, пряники, оладьи, блины, пирожки.
Я выпил стакан сбитню с плюшкой, купил билет и вошел под парусиновую крышу.
Шарманка с барабаном, мальчик-акробат в трико, девочка на трапеции, гармонист, плясун, дрессированная собака, великан с гирями, петрушка-кукла, лубок со вставными лицами и сам клоун Камбаров – все это невиданное зрелище в блестках и позументах изумило, очаровало, поразило.
Долго не мог оторваться от балаганного дива, – вот, мол, какие восхитительные дела живут на этом свете!
Жить очень замечательно: ведь впереди могут встретиться новые чудеса.
А потому:
– Давай еще стакан сбитню и плюшку за три копейки.
И дальше тянулся бесконечный «великий пост» под тихий однотонный благовест слудской церкви.
Весь пост дома кормили постной пищей и только тихонько на базаре можно было пожевать на пятак колбасы.
На четвертой неделе поста заставляли говеть, ходить постоянно в церковь и читать молитву:
– Господи, владыко живота моего…
Самое страшное – исповедываться попу во грехах: вдруг да узнает, что стащил у тетки с комода полтинник или в ученическом дневнике двойку переправил; на четверку.
«Причащаться» – вот это удовольствие: дают запивать теплым красным вином и просфорку.
Но главное утешение – скоро пасха, весна, ледоход, пароходы, солнце, лето и не учиться.
О, на пасхе замечательно: заутреня, фейерверки, бенгальские огни, пальба, новые рубашки, штаны, куличи, сыр, под воротами качели, в бабки можно играть, кругом звон колокольный. Хочешь – лезь на колокольню.
Через Каму ходить нельзя – лёд синий, водяной, – вот-вот тронется.
Кругом ручьи, земля, птицы.
Буксирная пристань оттаяла и ждет грузчиков, товаров, пароходов, баржей и ждет нас, неизменных гостей.
Скоро, скоро!
Вода прибывает.
И вдруг неистовый крик:
– Кама тронулась! Смотрите!
Все бросаются к окнам: широкой полосой движется камский лед, перекашивая черные навозные дороги.
Познание города
Наша любимовская заимка стояла на окраине слудской земли.
Под лесной крутой горой, на берегу, у самой буксирной пристани, мы так жили, что собственно Кама с плотами, мостками, лодками, баржами, пароходами и являла собой коренное поле бытия.
Мы, разумеется, знали, что за горой, за высокой спиной живёт город Пермь с длинными улицами, раскрашенными домами, деревянными тротуарами, уличными фонарями с керосиновыми лампами (электричества еще не было); живёт город Пермь с важными церквами, пожарными каланчами, магазинами, булочными, извозчиками, нарядно одетыми людьми при зонтиках и тросточках, и все в шляпах, но мы-то жили иной – водяной жизнью и лишь изредка, как в гости, заглядывали в город.
В городе все знали лучше; какой там архиерей, какой губернатор, какой полицеймейстер, какие свадьбы бывают, чьи похороны, чьи крестины, чьи именины, кого ограбили, кого зарезали, где случились пожары.
Город будоражил.
О, в этом городе всегда происходило такое, что у нас на кухне целые дни говорили да охали.
Самым замечательным мы, дети, считали следующее: вдруг кто-нибудь из многочисленных родственников умирал.
Тогда нас водили в город на панихиды, на похороны.
Мы торжествовали: покойник в цветах, попы в ризах, комнаты полны дымом от ладана, все родственники в сборе, тесно, взрослые плачут, а нам весело.
И уж совершенно интересно на кладбище: человека зарывают в землю, – подумать только!
И потом поминальный обед, – очень вкусно, обильно кормили рыбными пирогами, индюшками, киселями, кутьей.
Приблизительно так же замечательно было на именинах, хотя нас брали туда лишь днём.
Дети тогда носились по тротуарам, возле именинного дома, и с изумленьем заглядывали в окна соседних квартир; вот, мол, как поживают в городе, – на окнах занавески, цветы; на стенах – фотографии в рамках и бумажные веера.
Но что творилось на свадьбах – уму непостижимо.
Даже нас, ребят, поили красным кагором, мы обжирались всяким всячеством и нас тошнило..
Расфранченные гости пировали, хохотали, пели, орали, плясали.
Кавалеры, шафера ухаживали вдрызг за барышнями, целовались в темных углах, верещали, как сороки.
Часто все кричали: горько! горько!
И жених целовал невесту.
Бабушки пускались в присядку.
Били посуду.
Потные, осовелые, гогочущие, поющие вытворяли всякие штуки.
В том числе какой нибудь шутник рассыпал из табакерки нюхательный табак и все отчаянно чихали.