Комнаты у Репина – крупные, деревянные, оригинальной конструкции, и все увешаны картинами в золотых рамах.
Громадный мезонин – мастерская.
В «пенатах» был свой порядок.
Когда к определенному часу собирались все гости, хозяин просил к столу.
А стол большущий, белый, круглый, в два этажа, причем верхний этаж вращается на оси и на нем – разные яства: что желаешь – то и бери, но мяса не ищи, не бывает.
Прислуга также садится за стол.
Перед каждым – ящик в столе, там тарелки, приборы – доставай и ставь перед собой.
Обычно выбирается председатель стола и следит, за избранной темой для общего сужденья.
На этот раз темой избрали – «война и искусство», и в председатели – Репина.
Среди гостей: Евреинов, Чуковский, Щепкина-Куперник, Ясинский, профессора: Павлов, Лазарев, Бехтерев, и несколько академиков с супругами – все они приехали из Петрограда специально к репинской гостеприимной «среде».
Репин сказал превосходную вступительную речь о том, как трагически «молчат музы», когда идет зверское человекоубийство.
Ни один из гостей войне не сочувствовал, если бы даже победила Россия. Напротив, в этом случае все ожидали усиления реакции.
Говорили, что затяжка войны и русские неудачи на фронтах «играют на руку» освободительному движению, и в этом – положительная сторона войны.
Обед кончился моими стихами.
Репин аплодировал, радовался, как ребенок, хвалил, к моей неожиданности, особенно разбойные стихи из «Разина».
– Вот это – стихия! Земля! Цельность! Широта разгула! Вот это – вольница! Вихрь бунта!
Однако, кроме Репина, Евреинова и Чуковского, никто этих восторгов не разделил.
«Маститые» смотрели на меня довольно грустно, даже вздыхали: вот мол до чего дожили, благодарим покорно!
Чуковский, всегда на людях веселый человек, предложил мне сказать экспромт, что я и исполнил:
Все было просто-нестерпимо.
И в простоте великолепен –
Сидел Илья Ефимо –
вич великий Репин.
Словом, после этого обеда, на другой же день Репин пришел ко мне еще послушать стихов, а потом мы побрели гулять по снегу и вообще подружились.
И скоро Репин, в пять сеансов, написал мой портрет.
Я сидел в кресле репинской мастерской и читал стихи, а Илья Ефимыч делал портрет и приговаривал:
– Ну и замечательно! Браво! Ну еще, еще!
Так мы – старый да малый – и веселились.
Мне нравился репинский энтузиазм – он любил крепкий сок жизни, высоко ценил назначение искусства, жил острой мыслью.
И рассказывал Репин исключительно красочно, будто кистью писал.
Особо глубоко запомнился рассказ о том, как Репин видел публичную казнь Желябова.
Часто по вечерам собирались у Чуковского, читали стихи. Репин делал наброски пером в домашний журнал-альбом критика «Чукокалла», где было собрано много интереснейших автографов, рисунков.
Или собирались у Евреинова, куда наезжали петроградские гости: Давид Бурлюк, Хлебников, Кульбин, Анненков, Бутковская,
Финляндская сосновая зима вытаскивала нас на улицу и катала на «подкукелках», на лыжах.
Вообще жилось здравно, работалось отлично.
Я закончил свой новый труд «Книгу о Евреинове» и переехал в Петроград.
Своего «Разина» показывал издателям, но те шарахались, боялись
И пока стихотворные отрывки из «Разина» печатались в «Сатириконе», где печатался и Маяковский.
Газеты, конечно, ругали «Сатирикон» за то, что в него «пролезли» футуристы.
Но мы «лезли» дальше.
Максим Горький
В это время в Петрограде бурно шумели наши «левые» выставки, где я также выставлял свои железобетонные поэмы, где обычно меня избирали секретарем-объяснителем.
Теперь выставка носила характерные названия – «Трамвай Б» или «№ 4», а прежде: «Треугольник», «Голубая роза», «Венок» «Ослиный хвост», «Бубновый валет».
Из художников отличались изобретательством: Бурлюк, Татлин, Малевич, Экстер, Кульбин, Розанова, Якулов, Пуни, Зданевич, Ларионов, Гончарова, Валентина Ходасевич, Лентулов, Машков, Кончаловский, Филонов, Пальмов, Удальцова, Анненков, Фальк, Рождественский, Кандинский.
Шел особой «своей стороной», как великан, громадный. мастер живописи Борис Григорьев, о котором много говорили, писали.
Изумительный Филонов издал декларацию «Сделанные картины», где возвещал:
Цель наша работать картины и рисунки, сделанные со всею прелестью упорной работы, так как мы знаем, что самое ценное в картине и рисунке – это могучая работа человека над вещью, в которой он выявляет себя и свою бессмертную душу.
– Будьте прямодушны, как Репин, – взывал Бурлюк, – и Бенуа, и Репин, и все репины прошлого висят в музеях. Теперь время – нового искусства. Наше время! Требуйте себе места в музеях. Мы завоевали право висеть в музеях рядом с маститыми и ничуть им не уступим. Нас идут смотреть многие тысячи молодых и сильных, которые идут дорогой новой ЖИЗНИ.
Времена действительно переменились.
Футуристы стали «признанными» настолько, что впервые на свет появился толстый сборник «Стрелец», как знак объединения мастеров слова.
В «Стрельце» участвовали: А. Блок, Д. Бурлюк, Н. Евреинов, З. Венгерова, Л. Вилькина, В. Каменский, А. Крученых, М. Кузмин, Н. Кульбин, Б. Лившиц, A. Лурье, В. Маяковский, А. Ремизов, Ф. Сологуб, B. Хлебников, А. Беленсон, А. Шемшурин.
Так осуществилось желание А. Блока: «будем вместе», как и наше.
По этому поводу газеты подняли «бучу удивления».
Из-за границы приехал в Петроград Максим Горький, и газеты сейчас же бросились к Горькому узнать его мнение о футуризме.
В «Журнале журналов», № 1-й, было напечатано:
«Русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В. Каменский. Среди них есть несомненно талантливые люди, которые в будущем, отбросив плевелы, вырастут в определенную величину. Они мало знают, мало видели, но они несомненно возьмутся за разум, начнут работать, учиться. Их много ругают, и это несомненно огромная ошибка. Не ругать их нужно, к ним нужно просто тепло подойти, ибо даже этом крике, в этой ругани есть хорошее: они молоды, у них нет застоя, они хотят нового свежего слова – и это достоинство несомненное. Достоинство еще в другом: искусство должно быть вынесено на улицу, в народ, в толпу, и это они делают, правда, очень уродливо, но это простить можно. Они молоды… молоды!»
Вскоре после приезда Горького состоялся наш футуристический вечер в «Бродячей собаке».
«Бродячая собака» – это был литературный полуночный кабачок, организованный Борисом Прониным, самым отчаянным энтузиастом искусства.
В подвал «Собаки» еженочно собиралась петроградская богема.
Здесь была эстрада, на которой мы и выступам со стихами.
На «вечер футуристов» прибыл Алексей Максимович Горький.
После нашего выступления на эстраду вышел Горький и, улыбаясь, сказал задумчиво:
– В них что-то есть…
Эту горьковскую фразу встретили веселым взрывом аплодисментов, и пошла эта фраза гулять по газетам.
В общем Горький говорил то, что появилось в «Журнале журналов».
Однако мировая популярность. Горького сделала то, что достаточно было и этого «в них что-то есть», как газетные критики вдруг стали вежливее, нежнее писать о нас, делая вид «узревших свет».
Я стал «бывать» у Алексея Максимовича, и мы ходили с ним по левым выставкам, где я давал объяснения наших работ.
Горький горячо интересовался всем и всеми, и с ним было чудесно разговаривать.
Горьковское обаяние известно, как и все его превосходные качества «большого человека».
Я лично влюбился в него сразу и навсегда.
Невероятная широта – вот что влечет к нашему любимому Максимычу.
«Бродячая собака», «Вена»
Наши выступления шли обычным порядком, неизменно собирая густую публику.
В «Бродячей собаке» состоялся «вечер пяти» – трех поэтов: Д. Бурлюка, И. Северянина, В. Каменского и двух художников: Сергея Судейкина, Алексея Радакова.
Это было «сотворчество»: поэты читали на фоне живописных ширм-декораций, характерных для поэзии каждого.
Радаков, например, изобразил «понизовую вольницу с кистенями» для моих стихов.
В этой же «Бродячей собаке» праздновался выход объединенного «Стрельца».
Здесь читал Маяковский и даже Хлебников.
А «даже» это потому, что голос Хлебникова был слаб, и он выступал так: прочтет из большой поэмы десяток строк, остановится и окажет:
– Ну и так далее!
Хлебников, да и мы все очень любили «Собаку», как и «хозяина» Бориса Пронина.
Пронин – этот знаменитый наворотчик – играл крупную роль объединителя всей богемы в объеме «всего мира»: размерами не стеснялся, делал это блестяще, мастерски и потому был и остался «всеобщим Борисом», другом-любимцем всех, кто жил искусством или возле него.
Когда-то Пронин работал в Художественном театре по режиссерской части, а теперь пламенно горел «Собакой» и наворачивал всяческие «вечера искусства» в своем подвальном «кабачке», где всегда было жарко, тесно, шумно и талантливо.
В «Собаке» с удовольствием «пропадали» признанные и непризнанные «гении».
Бывали там и «гости со стороны» вроде адвокатов или коммерсантов, которых Пронин прозвал «фармацевтами».
Чтобы точно судить о Пронине, достаточно было минут десять простоять с ним у телефона, когда он по истрепанной записной книжке следил, кому и почему надо позвонить.
Вот стоишь, смотришь и слушаешь, как Борис «работает»:
– Дайте номер… – говорит Пронин – …Маришка, ты? Давай привези! две дюжины ножей и вилок. Сегодня – футуристы! Скорей. Что за чорт! Маришка, ты! Нет! А кто? Анна Ивановна? Кто вы такая? Ну, все равно. Есть у вас, Анна Ивановна, ножи и вилки? Давайте везите в «Бродячую собаку». Сегодня – футуристы! Что? Ничего не понимаете? Не надо. До свиданья, Анна Ивановна. Дайте номер… – говорит Пронин – …Кто? Валентина Ходасевич? Прекрасная женщина, приезжайте с супругом Андреем Романычем в «Собаку» к футуристам. Да. Будут: Григорьевы, Судейкины, Цыбульские, Прокофьевы, Шаляпины и вообще масса бурлюков. До свиданья. Дайте номер… у телефона – Борис. Слушай, Коля Ходотов, бери Вильбушевича и гони в «Собаку». Захвати Давыдова: Понял? До свиданья! Дайте номер. Это я – Борис. Аркадий Аверченко? Ждем в «Собаку» сати