И снова орали: горько! горько!
Даже дьякон на кухне (чтоб не видел «батюшка») плясал «барыню» с какой-нибудь толстой свахой.
Помню на одной из свадеб я получил истинное до жути веселое удовольствие.
С уральских золотых приисков в Пермь приехал «сыграть свадьбу» наш любимец – дядя Костя, работавший на приисках «старателем».
В свадебную ночь этот дядя Костя так назюзюкался, что решил зарезать свою «нареченную», а когда это ему не позволили – он с ножом убежал на сеновал и обещал зарезаться сам.
За дядей Костей бегали, ловили, наконец, поймали, Отняли нож, и дядя Костя уснул с горя на сеновале один.
А утром опохмелялся, плакал, раскаивался в содеянном.
Мы, малыши, сияли в восторгах от дяди Кости, которого все ругали за дикость и пьянство.
Но милый дядя Костя был беспредельно щедр, широк, необуздан и очень любил меня.
Каждый приезд дядюшки с золотых приисков являлся праздником. Каждый раз с ним происходили необычайные приключения: то он напьется до ужаса, то его обворуют, то он неизвестно куда скроется, то вдруг, он явится с подарками.
Первые стихи
Третий день пасхи.
В зале на праздничном столе – куличи, крашеные яйца, шоколадный сыр, разные вина, закуски, поросенок, гусь.
Мы пришли от обедни.
Все меня поздравляют и дарят конфеты: сегодня, 12 апреля, мои именины, мне исполнилось 12 лет.
Кругом праздник: на Каме – первые пароходы, в небе – горячее солнце, во дворе – качели и всюду разливается колокольный звон.
Появились гости – братишки, сестренки.
Для всех мы приготовили сюрприз: в дровяном сарае устроили цирк (перед этим готовились две недели).
В цирке висела трапеция, стояли гири и разные предметы для игры.
Все пошли в цирк.
Представленье началось французской борьбой.
Алёша вызвал на борьбу одного из гостей.
Схватка сразу приняла бешеный характер и быстро кончилось тем, что оба борца наскочили на столб, ударились несколько раз головами и порвали рубахи.
Борцов едва растащили; у каждого из них засветились волдыри на лбу.
Вторым номером, в качестве акробата, появился я – на трапеции.
Проделав несколько трюков, я начал «крутить мельницу» через голову, но так крутанул, что со всего размаху брякнулся головой об землю.
Публика заревела от ужаса.
Меня – несчастного именинника – долго обливали холодной водой, пока я вернулся с того света и дал признаки жизни.
Представленье кончилось.
К вечеру я отошел, оправился настолько, что предложил гостям дома выслушать несколько стихов собственного сочинения.
Приняв гордую позу, громко начал:
Я от чаю
Все скучаю,
А потому я чай не пью.
Взрослые домашние закричали:
– Ты врешь, врешь! Ты чай пьешь!
И не дали мне читать дальше.
Напрасно я силился объяснить, что это надо понимать особенно, что это – стихи.
Словом, сквозь слезы начал другое:
Весна открыла Каму,
А я открыл окно.
Зачем, зачем мне сиротою
Остаться суждено.
Пароходики, возьмите вы меня,
Увезите в неизвестные края.
Ребятам это очень понравилось, но взрослые заявили, что эти стихи я украл наверно из Пушкина.
Тогда решил никогда больше не читать своих стихов дома и, кстати, отказался пить чай и не пил три года.
Но стихи – на зло взрослым – писал часто, упорно, много и прятал их в одно тайное место, хранил аккуратно.
А читал еще больше, запоем читал, заучивая большие поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова.
Каждый двугривеный нес на базар и там на толчке покупал разные книжки и давал читать матросам, точно записывая кому какую книжку дал.
Особенно нравилось читать про разбойников.
До сих пор-запомнились три любимые: «Яшка Смертенский или Пермские леса», «Васька Балабурда», «Маркиз-вампир».
Но когда нашел на базаре «Стеньку Разина» – с ума спятил от восхищения, задыхался от приливающих восторгов, во снах понизовую вольницу видел, и с той поры все наши детские игры сводились – подряд несколько лет – к тому, что ребята выбирали меня «атаманом Стенькой» и я со своей шайкой плавая на лодках, на бревнах по Каме. Мы лазили, бегали по крышам огромных лабазов, скрывались в ящиках, в бочках, мы рыли в горах пещеры, влезали на вершины ёлок, пихт, свистели в четыре пальца, стреляли из самодельных самострелов, налетали на пристань, таскали орехи, конфеты, рожки, гвозди и все это добро делили в своих норах поровну.
Вообще с игрой в «Стеньку» было много работы, а польза та, что мы набрались здоровья, ловкости, смелости, энергии, силы.
Я перестал писать плаксивые стихи о сиротской доле. Почуял иное.
Например:
Эй, разбойнички, соколики залётные,
Не пора ли нам на битву выступать,
Не пора ли за горами
Свои ночки коротать.
Уж мы выросли отпетыми,
Парусами разодетыми, –
Ничего тут не поделаешь,
Когда надо воевать.
Эти стихи я сочинил на сеновале после того, как купил четверть фунта пороха, высыпал порох в проверченную дыру в косогоре и взорвал.
Вот это было громкое удовольствие!
Не знаю почему, но по-настоящему вдумчиво я верил тому, о чем пелось в песнях.
Каждая песня, если она грустная, действовала на меня так проникающе, что всё нутро наполнялось щемящими слезами.
Жадно прислушивался к прекрасным словам и моментально запоминал, как драгоценную правду о жизни, которой еще не знал, не изведал.
Однажды грузчики, сидя на ящиках во время ожиданья работы, пели:
Время, веди ты коня мне любимого,
Крепче держи под узцы:
Едут с товарами в путь из Касимова
Муромским лесом купцы.
Долгие месяцы эта песня была любимейшей, пока не услышал у тех же грузчиков:
Выйдь на Волгу – чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется, –
То бурлаки идут бичевой.
Над этой песней я ревел, – так замечательно ее пели грузчики.
И по совету грузчиков, матросов я добился того, что мне купили гармошку дома, и вот скоро заиграл, запел:
Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Много выучил песен и распевал на дворе матросам под гармошку.
Много, жадно читал, много писал стихов и прятал, затаив неодолимое желание стать когда нибудь поэтом.
В школе читал наизусть заданные стихи лучше всех и легко, отлично писал школьные сочиненья, но никому никогда не говорил, что сочиняю свои стихи, ибо боялся насмешек, так как считал свои стихи плохими: ведь никто не учил меня и никто моей судьбой не интересовался.
Только и ждал – вот вырасту, стану умным, самостоятельным и тогда.
Ого! Тогда что-нибудь выйдет.
У дяди Вани
– Пойдемте к дяде Ване.
– Скорей, скорей!
Там, на Монастырской улице, недалеко от Слудской церкви, на солнечной стороне, его серенький домик.
Сразу можно узнать, где живет дядя Ваня Волков: за воротами, на улице – куча ребят и куча гусей, над домом кружится большая стая белых голубей, – тут он и живет.
Войдешь в калитку и видишь: дядя Ваня стоит на крыше сеновала и долгим махалом гоняет голубей.
Он – рыжий, лесной, птичий, рыбацкий, общий, жизнерадостный, удивительный человек – вот он какой.
Для всех дядя Ваня – просто дядя Ваня, а для меня настоящий: он был другом моего отца и женился на сестре моей матери.
Дядя Ваня будто Робинзон Крузо: его двор – остров и тут – козы, собаки, птицы, хозяйство, и все дядю Ваню любят,
Всю свою жизнь он отдал ребятам, голубям, дворику и пермской железной дороге.
Придешь к нему в гости и первым делом лезешь на крышу, – там сидят голубятники, покуривают, поглядывают на голубей.
Слышатся голубиные названия: бусый, палевый, чернохвостый, мохноногий, белогрудый, чумазый, красноголовый.
Дядя Ваня – самый популярный в Перми голубятник и он же – охотник, рыболов.
А каких канареек он держит – чудо: поют, как в раю, на разные лады и переливы.
Гоняет ли дядя Ваня голубей, или сидит в голубятне, или охотится на рябчиков, или рыбачит на Каме, – всюду он истинный художник, поэт, обвеянный беспредельной любовью к природе и к своему мастерству.
Он даже и чай пьет как-то особенно: много, аппетитно, с шаньгами и всякие веселые случайности рассказывает, подхохатывая на скользких местах.
И всегда у него в домике гостили всякие приезжие гости и тоже с ребятами.
Народу всегда полным-полно.
Да еще постоянно семинаристы приходили: Миша Ветлугин, Ляпустин, Плотников, Славнин и другие, ухаживали за дочерью Ниной и воспитанницей Марусей, моей родной сестрой, – обе они были гимназистками и жили в передней половине дома, где пели канарейки, стояли на подоконниках цветы и в простенке висели громадные старинные часы с остановившимся временем.
Из этой половины доносились звуки гитары и поющие голоса семинаристов, а иногда пылкое чтение «Евгения Онегина».
Словом в домике дяди Вани кипела густая, многообразная жизнь, похожая на беспрерывный праздник.
Всех тянуло сюда, все шли очень просто, как в свой дом, и располагались, как угодно: сам хозяин, собственно, был как бы непричем, ибо его занимали голуби и, главное, дядя Ваня был выше всего окружающего, ибо всегда торчал на крыше и смотрел в небо на голубей.
Мое же дело у дяди Вани такое: упросить его поехать со мной и братишкой Алешей на лодке, за Каму, на ночную рыбалку.
Ибо дома одних нас на ночевку не пускали.
О, какое это творилось будоражное счастье, когда чудесный дядя Ваня давал согласие!
Ведь он же заправский рыбак, учитель наш, а мы – робкие, но азартные ученики.
И вот бывало: снарядим рыбачью лодку, уедем за Каму к вечеру.