Рыжий и трепетный, как огонь, он вбежал на эстраду, жарко пожал нам руки, объявил себя убежденным футуристом и сел за рояль.
Я заявил публике:
– К нашей футуристической гвардии присоединился великолепный мастер – композитор современной музыки – Сергей Прокофьев.
Публика и мы устроили Прокофьеву предварительную овацию.
Маэстро для начала сыграл свою новую вещь «Навождение».
Блестящее исполнение, виртуозная техника, изобретательская композиция так всех захватили, что нового футуриста долго не отпускали от рояля.
Ну, и темперамент Прокофьева!
Казалось, что в кафе происходит пожар, рушатся пламенеющие, как волосы композитора, балки, косяки, а мы стояли готовыми сгореть заживо в огне неслыханной музыки.
И сам молодой мастер буйно пылал за взъерошенным роялем, играя с увлеченьем стихийного подъема.
Пёр на пролом.
Подобное совершается, быть может, раз в жизни, когда видишь, ощущаешь, что мастер «безумствует» в сверх-экстазе, будто идет в смертную атаку, что этого натиска больше не повторится никогда.
В те годы Прокофьева, конечно, тоже не признавали критики.
Ну, а мы торжественно окрестили Прокофьева сразу гением и никаких разговоров.
Он эту обжигающую искренность чувствовал и разошелся циклоном изо всех потрясающих сил.
Потому нам и не забыть этого знаменательного вечера.
Да, здесь, в «кафе поэтов», умели встретить, поддержать, окрылить всякого, кто желал показать свою работу крепкого современного мастера.
И не только поэты, композиторы, художники, актеры выступали на эстраде кафе, но и сама публика, зашедшая с улицы, принимала энергичное участие в общих оценках того или иного выступления.
Были и такие «эстеты», которые крыли нас за ломовщину футуризма (особенно – Маяковского), за разбойное уничтожение «изящного» искусства, за революционные стихи в сторону большевизма.
Однако, этим «эстетным рыцарям» возражала сама же публика из числа друзей футуризма, доказывая правоту нашей прямой и твердой линии.
Октябрь
Еще накануне первых выстрелов октябрьских событий, я проходил по Скобелевской площади и видел такую картину: против бывшего губернаторского дома стоял большой отряд юнкеров, и на этой же площади против гостиницы «Дрезден», где находился штаб большевиков, стоял отряд солдат в истрепанных шинелях.
В губернаторском доме происходило, очевидно, важное заседание представителей временного правительства.
Вся Москва ожидала выступления большевиков, но обывательское население было спокойно и серьезного значения этим слухам не придавало.
Однако, картина на Скобелевской площади была достаточно убедительным доказательством, что отныне жизнь разделилась на два враждебных лагеря, что вот-вот они повернутся лицом к лицу.
В самый день выступления большевиков, часа в три, я вышел из своей квартиры, с Малой Дмитровки, направляясь на Воздвиженку.
И только прошел мимо пушкинского памятника по Тверскому бульвару, как сзади, затарахтели один за другим большие грузовики, нагруженные рабочими с винтовками наперевес.
Грузовики замедлили ход…
А в это время со стороны Никитской показались другие грузовики – с юнкерами.
И они тоже замедлили ход.
И вдруг грянули выстрелы.
Публика, шедшая по бульвару, в панике бросилась метаться туда-сюда врассыпную.
Выстрелы с грузовиков зачастили.
Толпа разбежалась, бульвар опустел.
Я очутился «меж двух огней» и прижался к каменному дому.
От шальных пуль, попадавших в дом, сыпалась на меня мука штукатурки.
Я был уверен в своем бесславном конце и ждал смерти.
И видел, как с грузовиков белой и красной стороны валились скошенные люди, – тогда их подбирали автомобили «красного креста» или просто раненых складывали на платформы подъезжавших грузовиков.
Перестрелка длилась сплошь и, наконец, со стороны большевиков затрещал пулемет, сразу скосивший передний грузовик с юнкерами.
Рабочие начали двигаться, наступать.
Юнкера отступили к Арбатской площади, где находилось Александровское училище.
Перестрелка стихла.
Я продолжал начатый путь, попал на Большую Никитскую.
По улице, со стороны Кремля, проехал мимо грузовик, переполненный кучей убитых.
Отовсюду неслась несмолкаемая пальба: ружейная пулеметная, пушечная.
На углах стояли вооруженные группы в штатских одеждах и нельзя было понять – за кого они.
Отдельные фигуры, с револьверами в руках, перебегали улицы.
На тротуары сыпались осколки стекол от шальных пуль.
На мостовых валялись шапки.
Холодный ветер гнал по улицам какие-то печатные листки.
Во многих квартирах окна были глухо завешаны шторами, платками.
Ворота заперты.
Через Кисловский переулок я пробрался на Воздвиженку к темноте.
Огни не зажигались.
Стрельба усилилась в районе Газетного переулка и у Никитских ворот.
Вся ночь прошла в громыхающей тревоге, как и следующие дни.
Ждали исхода октябрьского боя.
Дни новой были
С первых же часов, как только едва стихла генеральная стрельба, московское население высыпало на улицы, разглядывая совершившееся.
За эти дни, «которые потрясли мир», переменилось всё; установилась власть Советов.
Теперь на Скобелевской площади уже не было юнкеров у бывшего губернаторского дома, – там стояла толпа рабочих с красными знаменами, и мощно распевала – «Вышли мы все на дорогу».
Громадная филипповская гостиница «Люкс» была занята большевиками.
По улицам спешно проходили отряды вооруженных рабочих, красноармейцев и солдат.
Тверская превратилась в тракт пролетарской революции, по которому шагали новые люди фабричных окраин.
На фасадах многих зданий и на магазинных вывесках отпечатались ямные следы вчерашних пуль.
А на иных стенах зияли пробоины от снарядов.
Многие стекла в окнах лучились трещинами вокруг пулевых дырок.
В эти исторические дни Москва пережила небывалое потрясенье.
Однако, на улицах, и особенно на Тверской, царило возбужденное оживление.
Все походило на грандиозный праздник.
Толпы бросались в места, где расклеивались первые декреты Председателя Совета Народных Комиссаров В. И. Ленина.
Новая власть действовала с большевистской решительностью.
Что будет?
Это стало всеобщим вопросом.
И как бы в ответ распространились упорные обывательские открытые слухи: большевики останутся у власти «не более двух недель».
А пока что, с первых же часов советской власти, когда все на улицу высыпали, мы открыли двери «кафе поэтов», сияющими появились на эстраде и на веселье одним, на огорченье другим – приветствовали победу рабочего класса.
То, что «футуристы первые признали советскую власть», отшатнуло от нас многих.
Эти многие теперь смотрели на нас с нескрываемым ужасом отврата, как на диких безумцев, которым вместе с большевиками осталось жить «не более двух недель».
Со мной, например, некоторые хорошие знакомые перестали даже здороваться, чтобы потом, через пророческие «две недели», не навлечь на себя подозрение в большевизме.
А иные прямо заявляли:
– О, сумасшедшие! Что делаете! Да ведь через две недели вас, несчастных, повесят на одной перекладине с большевиками.
Но мы отлично знали, что делали.
И больше.: пользуясь широким влиянием на передовую молодежь, мы повели свою юную армию на путь октябрьских завоеваний.
Разумеется, не все пошли за нами, но большинство осталось верным до конца.
Наш октябрьский энтузиазм рос.
(Кстати, в «кафе поэтов» появились новые гости: большевики в кожаных пиджаках, среди которых часто бывали – Муратов, Мандельштам, Аросев, Тихомирнов.
Заходили ежевечерне, вооруженные винтовками, рабочие-красногвардейцы.
Бывало так: читаешь поэму с эстрады и только разойдешься, а в эту минуту входит отряд красногвардейцев.
Начальник отряда постучит об пол винтовкой:
– Оставайтесь на местах. Приготовьте документы.
После быстрой проверки начальник заявляет:
– Продолжайте.
Ну, и продолжаешь читать поэму дальше.
А красногвардейцы стоят, слушают.
Мы уходили из кафе поздно – во втором часу, шагали ватагой по мостовой, читали стихи, а в это время по ночным сторонам улиц трещали пулеметы, бухали выстрелы, проносились мимо автомобили, торопливо проходили отряды красногвардейцев, пробегала конница.
Было жутко, ново и весело. «Сарынь на кичку» – совершилось.
Мы дышали всеобъемлющей новизной будущего, горели энергией молодости.
Работали всеми моторами сил на полный газ.
В эти дни я выпустил две книги:
«Звучаль веснеянки» – стихи и «Его – моя биография».
В эти дни по всей Москве я расклеил «декрет».
О заборной литературе,
О росписи улиц,
О балконах с музыкой,
О карнавалах искусств.
Густые кучи толпились у моего декрета и с удивлением читали неслыханные предложения мастерам искусства, что отныне
Требуется устроить
Жизнь – раздольницу,
Солнцевейную, ветрокудрую,
Чтобы на песню походила,
На творческую вольницу,
На песню артельную, мудрую.
Я предлагал мастерам, засучив рукава, взяться за роспись всех пустых заборов, крыш, фасадов, стен, тротуаров.
Убежден был в том, что любой город и селенье каждое возможно превратить в изумительную картину красочного торжества, чтобы таким способом украсить, возвеселить улицы новой жизни и тем самым приблизить массы к достижениям художественного мастерства, которое до сих пор тихо хоронилось в музеях, как на кладбищах.
А все эта музеи и выставки очень утомительны от чрезмерного скопленья картин, и туда надо ходить специально в известные часы, будто во храм божий, а тут вышел на улицу, и шагай, и любуйся во все сочные глаза.
Впрочем, музеи и выставки – сами собой, а улицы, наряженные в роспись, оформленные художественно до учета строгой дисциплины, – совсем иное.