Это для больших городов гули были далекой страшной легендой — а в родной деревне Альмарика, бывало, спустя положенный срок после ночи на Белтайн девки приносили в подоле пригожих младенчиков, здоровеньких и чернявых, из которых потом вырастали отменные скальды, знахари и травники. Однажды, когда колодец на деревенской околице вдруг наполнился вместо воды черной вонючей жижей, старейшины, помаявшись денек, пригласили из-за реки ведуна. Явился невысокий крепыш в черных с серебром одеждах, сидел за одним столом со стариками, благодарил за доброе угощение и оказанный почет. Наутро гуль ушел, за ним гнали десяток лучших овец — по работе и плата, — а в указанном им месте вырыли колодец с хрустальной, сладкой водой, каковым, вроде бы, пользуются и доныне…
С тех пор судьба, явившаяся в образе однорукого ветерана-вербовщика, вознесла бывшего босоногого пастушка до высокой должности десятника легкой кавалерии его милости герцога Пуантенского. За свою жизнь Альмарик навидался всякого, побывал на нескольких войнах, пару раз усмирял крестьянские бунты, однажды даже участвовал в облаве на оборотня, резавшего без разбору то овец на заливных лугах вдоль Алиманы, а то вышедших на постирушки деревенских девок. Притом последних проклятая тварь, прежде чем убить, насиловала самым зверским образом, из чего и стало ясно, что без оборотня не обошлось (историю эту, кстати, десятник обожал за кружкой пива рассказывать новобранцам, добавляя живописных подробностей, но опуская тот факт, что девок убивал кривой шорник из Венгусты, а овец, понятно, жрали волки). Довелось Альмарику столкнуться и с магией, от чего остался у десятника шрам-ожог на левой щеке и верный талисман на шнурке за пазухой, предупреждающий ледяным прикосновением, ежели где-то поблизости творилось волшебство (эту историю десятник рассказывать не любил — больно уж нехорошо пророчил ему привязанный к столбу чернокнижник, когда десятник разжигал под ним костер).
Позапрошлой ночью, когда, по словам часовых на стенах, в полуденной стороне встало в полнеба сиреневое зарево, Альмарик, спросонья нехорошо ругаясь, еле успел содрать кожаный шнурок через голову и отбросить от себя подальше — но сейчас талисман вел себя исправно, даром что шли они по колдовской земле. Висел себе, постукивая по грудной косточке. Ну и Альмарик был спокоен. И когда Пуантенец отмахнул ему в сторону от основной дороги, в груди у бравого десятника ничего не ворохнулось. Его десяток — точнее, полтора десятка верховых, из них шестеро рубаки хоть куда, да и остальные ничего, хотя и городские — повернул за командиром по широкой тропе, уводящей в самую гущу леса, туда, куда указывал почерневший от старости резной идол.
Нехорошо Альмарику стало вскоре, примерно через полколокола, когда тропа кончилась и они влетели в поселок.
Странный поселок, нелюдской, хотя и не сразу заметишь, в чем отличие. Большой, не меньше сотни домов, и дома просторные, светлые, в один-два этажа, богато украшенные затейливой резьбой. Дерево, обработано каким-то неведомым способом, отчего каждое бревнышко словно бы светится изнутри своим собственным янтарным светом. В лесу было тихо, это Альмарик отметил с неудовольствием: только топот копыт трех с лишним сотен пуантенских коней, и — ни одна птица не поет, вспугнутая сойка не мечется меж деревьев с заполошным стрекотом, ни разу не шарахнулся в кусты вспугнутый олень или заяц. Только огромные сосны стоят почти что правильными рядами, как мраморные колонны в храме, на пышном, мягком зеленом ковре с алыми каплями брусники. Но то в лесу. А здесь — множество едва шевелящихся тел, прямо на земле, еще не вполне просохшей после грозы, и повисший над всем этим стон десятков голосов. Да еще страдальческий рев домашней скотины в стойлах, недоенной и некормленной со вчерашнего. Такое Альмарик видел всего однажды, когда капризная военная фортуна привела их в богатое гандерское село, в одночасье вымершее от красной лихорадки.
Где-то в доме плакал грудной младенец. Десятник соскочил с коня, не глядя, накинул поводья на столбик коновязи, скомандовал хрипло:
— Всем спешиться. Пройдите по дворам, ищите, кто на ногах держится. Кто будет грабить, оторву руки. Через полколокола общий сбор у ворот, — и пошел на этот безнадежный, затихающий плач, вроде бы доносящийся из двухэтажной хоромины с искусно сработанным ястребом на коньке крыши.
Похоже, неведомая беда застигла здешних жителей в постелях, под крышами их удивительных домов, и те, кто хотя бы немного пришел в себя, пытались выползти наружу — то ли помощи искали, то ли просто бездумно стремились на воздух. Одни и те же приметы: скрученные судорогой руки-ноги, оскаленные рты… Воротина, явно тяжеленная и прочная, вся в бронзовых замысловатых поковках, открылась от малейшего толчка. Альмарик шагнул в исхлестанный ночной грозой двор. Два огромных лохматых кобеля рванулись навстречу с лаем, не достали на пядь — десятник отскочил — и повисли, надсадно хрипя, на крепких цепях. У стены амбара, бессильно свесив руки, сидел молодой гуль, почти подросток. Этот оклемался — завидев Альмарика, приподнял голову, стегнул воина взглядом, полным удивления пополам с ненавистью.
— Эгей! — окликнул десятник. — Ты как? Можешь говорить? Что у вас тут…
— Убирайтесь отсюда, — перебил мальчишка тихо, но твердо. — Зачем вы здесь?
— Да мы помочь вам пришли… Где ребенок-то?
— Это не ваше дело… Вам не помочь… Не ходите в дом! Не трогайте…
Но десятник уже взлетал на высокое крыльцо, перепрыгивая разом через три ступеньки. Ребенок смолк. Альмарик метнулся в одну горницу, в другую — пусто, просторно, стол с чистой льняной скатертью, цветное стекло в стрельчатых окнах. Пробежал широким коридором, без единого окна, но непонятно как хорошо освещенным. Большая комната, полная звериных шкур, тяжелых запертых сундуков, по стенам — круглые легкие щиты и непривычного вида сабли. На лавке у стены, вперив стеклянные глаза в потолок — покойник в богатых одеждах. Младенец снова заплакал, совсем тихо, гораздо ближе. Десятник пнул ближайшую дверь и остановился на пороге детской.
Ребенок, лежавший в плетеной из лозы подвесной колыбельке, был голоден и к тому же мокрехонек, но с виду совершенно здоров. Альмарик умело подхватил его на руки (благодарение Иштар, своих таких же двое за мамкину юбку держатся), бормоча что-то бессвязно-успокаивающее и испытывая отчего-то огромное облегчение, поискал взглядом чистую холстину, как вдруг занавеска, отделявшая заднюю часть комнаты, разлетелась беззвучным взрывом.
Руки Альмарику оттягивал орущий младенец, и десятник даже не успел уклониться от налетевшего на него вихря. Что-то острое полоснуло по шее, за воротник немедленно потекла горячая струйка.
Десятник охнул, крутнулся на каблуках, и второй удар пришелся в ключицу, защищенную толстой кожаной курткой. Руки все сделали сами. Младенец каким-то чудом оказался снова в люльке, заходясь пуще прежнего, а Альмарик уже выставил перед собой длинный боевой нож, готовый к отпору, зажимая другой ладонью пораненную шею. Однако нож не пригодился — на третий удар у девчонки не хватило сил, и она едва не завалилась на выставленное смертоносное лезвие. Обычная девчонка лет четырнадцати, смуглая, черноволосая. Глаза безумные, правая ладонь в крови. Бормоча ругательства, десятник спрятал кинжал и бережно усадил незадачливую защитницу к стеночке, рядом с люлькой.
— Оставь его, — неожиданно спокойно попросила рабирийка. — Он ни в чем не виноват. Убей меня, если хочешь.
— Совсем рехнулась?! — взревел Альмарик — больше от незаслуженной обиды, чем от гнева. — Что тут творится, демон всех вас задери?! Взрослые в деревне есть?
— Пророчество сбылось, — буднично, как о чем-то совершенно обыденном, пояснила девчонка. — Мы оказались не готовы… Кто постарше, умирают… Зачем вы здесь?
— Помощь, — хмуро буркнул десятник. — Нам сказали, у вас моровое поветрие или вроде того… Ребенок плакал, понимаешь… Чем ты меня, ножом?
Гулька покачала головой. Подняла окровавленную ладонь, присогнула пальцы. Альмарик знал, что сейчас увидит, но оказалось иначе. Медленно, неохотно показались острые, янтарно-желтые когти на указательном пальце, на среднем. И все. Девчонка повернула ладонь к себе, крепко прихватила коготь на указательном пальце и с небольшим усилием выдернула, как дергают расшатанный молочный зуб. Затем взглянула на человека и бледно улыбнулась, показав отсутствующие клыки.
— Да-а, — только и нашелся десятник. — Дела…
Неосознанным жестом он прижал на груди амулет. Тот оставался теплым и безучастным.
Лишь спустя четверть колокола он налился могильным холодом.
На другом конце деревни воин Эйвар по прозвищу Медведь и его приятель, который охотно отзывался на кличку «Рыбий Глаз», выполняя наказ командира, обходили дом за домом. Никого, кому можно было бы задать пару вопросов, Эйвар и Рыбий Глаз пока не нашли, зато у обоих в карманах, поясах и за голенищами сапог завалялось довольно много красивых и дорогих безделушек.
Приятели действовали по одному и тому же нехитрому распорядку: наскоро обшарив очередное жилище и убедившись, что хозяева не в состоянии им помешать, совершали второй обход, куда более вдумчивый.
Эйвар до поступления на службу подрабатывал починкой замков, а Рыбий Глаз, служивший прежде в Сыскной Управе, обладал сверхъестественным нюхом на тайники, так что дело у них шло — на заглядение. Собственно, уже теперь оба могли, вернувшись в Пуантен, безбедно прожить лет двести и оставить кое-что наследникам на обзаведение хозяйством.
— Не хватит ли с нас, братец? — осведомился Рыбий Глаз, утирая со лба трудовой пот и пристраивая за пазухой драгоценную диадему, которая так и норовила выскользнуть в дорожную пыль. — Еще немного, и я на коня не залезу без двух помощников. Проклятье, я сам себе напоминаю ходячую гномскую казну!
Он разразился смехом, немного нервным, поскольку в последнем доме с хозяином получилось неловко. Тот пришел в себя достаточно, чтобы заговорить, но не настолько, чтобы благоразумно промолчать. Впрочем, Эйвар, всегда слывший краснобаем, в два счета