При одном воспоминании о полосовавших небо ослепительных зарницах и холодном проливном дожде Иламна съежилась и заговорила быстрее:
— Я решила переждать ливень в каком-нибудь поселке. Отыскала тропу… и вдруг стало происходить что-то жуткое. Меня скрутило, я упала с седла… Ползла куда-то, думала, что умираю, пыталась звать на помощь… Должно быть, валялась поблизости от дороги и попалась на глаза этим отродьям. Они прихватили столь ценную добычу с собой. Никак не могли решить, как лучше мной распорядиться — выставить на общее веселье или попользоваться самим и затем продать куда-нибудь…
— Все уже позади, — успокаивающе произнес маг. — Лучше постарайся вспомнить: Драго, отправляя тебя в дорогу, не велел передать что-нибудь особенное? Какие-то свои подозрения? Догадки?
— Да ничего такого, — нерешительно протянула рабирийка. — Хотя вот что: он упомянул «Скрижаль изгнанников» и спросил, помню ли я текст предсказания, где упоминается Дитя Осени. Я смогла прочитать только начало, а он засмеялся и сказал, что это, в сущности, неважно. Мол, будущее приходит вне зависимости от речений безумных пророков и наших желаний. Нужно только не упустить миг, когда оно встанет на твоем пороге. Еще он добавил: пришло время подумать о разделе наследства. Посему желательно, чтобы Рейенир да Кадена на десяток дней расстался с Ее величеством Чабелой и приехал в Холмы. Если он — то есть ты, Рейе, — помнит о своем долге и том, что он был и остается старшим отпрыском Князя…
И тут Рейенир, с лица которого в последнее время не сходило выражение сосредоточенной задумчивости — какое бывает у человека, пытающегося поймать явственное, но ускользающее воспоминание, — заорал едва не в голос и с размаху треснул себя ладонью в лоб.
— Что?! — дернулся маг. — Слепень?
— Какой, к лесному духу, слепень!.. — простонал гуль. — Я идиот! Причем дважды! Удрал, не найдя времени толком попрощаться с Чабелой и объяснить ей, что творится — это во-первых! А во-вторых, она же мне рассказывала — ди Норонье недавно пришло сообщение из Орволана о диковинных гостях, пожаловавших в Холмы! Тебе простительно, ты же почетный гость королевы и, как всегда, выше дворцовых сплетен, но я-то хорош! Всем известно, что сын Конана потерял голову от дочки Райана Монброна, и что Коннахар родился осенью… Правитель Аквилонии сейчас в отъезде, а его отпрыск, которого мы по привычке считали малым ребенком, предпринял самостоятельные шаги… Ты понял?
— Та-ак, — зловеще протянул одноглазый. — Ведь ты прав, пожалуй. Вот и отыскался везучий недоучка. Только вот как ему удалось справиться с…
— Дымом потянуло, — сказала вдруг Иламна. — И едой. Это они.
— На самой границе поймали, — проворчал маг.
Лес кончился, словно обрезанный ножом, и всадники выскочили на большое пустое пространство. Перед ними простирался поросший разнотравьем огромный луг. В сотне шагов стояло кольцом полтора десятка телег, рядом мирно паслись стреноженные лошади. В сгущающихся летних сумерках горели костры, распространяя сладковатый запах жареного мяса, и нестройный хор полупьяных голосов выводил:
…Хей-хо, крошки!
Повыше ножки!
Сердцу будет веселей!
Эй, кабатчик!
Опустел стаканчик,
Ну-ка, красного налей!
Спляшем, парни, спляшем!..
— Ладно, спляшем, — холодно согласился да Кадена, вынимая из ножен меч. — Эллар, тебе как сподручнее — клинком или магией?
— Мне оставьте парочку, — усмехнулась Иламна.
Одноглазый молча спешился и скрестил руки на груди.
— Ты что, маг? — скорее недоуменно, чем зло спросила рабирийка. — Забыл Льерри? Или, может, тебе наплевать?
— Их там с полсотни, — задумчиво произнес маг.
— Да хоть тысяча! — рявкнул Рейе, рискуя быть услышанным у костров. — Чего стоят полсотни пьяных лапотников против троих конных воинов? Лесные Хранители, да они даже на ноги вскочить не успеют! Тебе ли не знать, как это бывает!
— Даже и опасности никакой, — поддержала Иламна. — Мы их просто вырежем.
— Этого я и боюсь, — сказал Эллар. — Рейе, Иламна, постарайтесь понять. Да, они — тупые, злобные, невежественные скоты, у некоторых руки в крови… Но не у всех, и потом, там, в Мерчетесе, у каждого из них осталась семья. Дети, коих они, какими бы скотами ни были, кормят и защищают, и жены, которые их, вот таких, любят. Они-то чем провинились? Великое небо, да вы сейчас можете уничтожить разом половину этого грешного городка!
— Во имя Льерри, маг… — яростно начал Рейе, однако Иламна опустила глаза.
— Именно во имя Льерри, — ответил одноглазый. — И так слишком много зла случилось на этой земле, а ты хочешь учинить еще одну бойню. Чем тогда мы будем отличаться от них?
— Да какого демона?! — взвыл Рейенир, поднимая лицо к темнеющему небу. — Зачем мы битых полдня скачем за ними по пятам? Пусть катятся к своим женам и детям с награбленным добром и живут припеваючи, а тот мальчишка из Льерри остается гнить в земле! Поди ты в болото, в таком разе! Иламна, да или нет? Нет? Тогда я сам…
— Постой, — прервал его маг тихо и недобро. — Разве я сказал, что отпускаю их безнаказанными? Они получат урок, который запомнят на всю жизнь. Оставайтесь здесь и ждите меня.
Он поднял руки и развязал кожаные ремешки, удерживавшие маску. Синий плащ, в сумерках кажущийся черным, вдруг без всякого ветра трепыхнулся у него за плечами. Рейе поднял руку, защищаясь от внезапно нахлынувшего ощущения смертельной угрозы. Кони шарахнулись, тревожно фыркая.
— Во имя Льерри, — сказал маг, не оборачиваясь, — да свершится возмездие. Но будем же судьями, а не мясниками.
Кабатчик Ченго, владелец постоялого двора «Тавро и подкова», пребывал в прекрасном расположении духа и пил, не отказываясь, одну за другой подносимые ему чарки с вином. Тем более, что за вино платить не придется — одинаковые пузатые бочонки таскали с одной из подвод, а подвод этих, доверху груженых разнообразной военной добычей, вокруг стояло десятка два, никак не менее. Интересно, лениво подумал Ченго, кровососы сами вино гонят или завозят из Аргоса? Скорей всего сами. В винах кабатчик разбирался как никто, но такого пробовать не доводилось. Легкое, радостное, ни в какое сравнение с шемским или аргосским, пусть даже и лучших сортов. Даже жалко, подумалось ему, переводить добро на эдакий сброд. Это ж сколько можно выручить в столице за дюжину бочонков? Но считать не стал, чтобы не расстраиваться, махнул рукой и вновь наполнил кружку. День нынче славный, редкий денек. Пухлый кошель с добычей уютно устроился за пазухой. Пускай жрут. Да помнят его, кабатчикову, прозорливость и доброту.
Мог бы ведь не говорить никому, когда дурачок Марефа — вон, пьяный в дымину, отмачивает всякие штуки на потеху Маколу и его банде — брякнул на стойку изумруд с орех величиной в затейливом тяжелом перстне. Все одно Марефе никто не верил до поры. Что до колечка дорогого и еще много чего, распиравшего Марефе холщовую суму, так куда уж проще: поманил дурака в сараюшку, обласкал по башке поленом, и поминай как звали. Но кабатчики — народ смекалистый, хоть в белокаменной Кордаве, хоть в дыре вроде Мерчетеса. Что с того, что Забытые Леса стоят пустые? Одному туда соваться не с руки, — и потом, много ли унесешь на одном горбу?
И залез тогда Ченго, отдуваясь, на табурет да произнес речь (драгоценный марефин мешок, обменянный на бочонок кислого шемского пойла, к тому времени уже покоился в пристройке под стропилами).
После первых слов все притихли. Увидев перстень — взвыли и кинулись вон. Не успел Ченго слезть с табурета, как в пятнадцати дворах уже швыряли пустые мешки на подводы. Чтоб крестьянин от дармовщинки отказался? Да ни в жизни. Ну и на счастье — видно, за всю его трудную и, что греха таить, не совсем честную жизнь привалило разом — в зале как раз гулял-гудел Тесак со своими головорезами. С ними Ченго не раз обделывал делишки, за которые, узнай кто, болтаться бы кабатчику на первом же суку. Люди Тесака вопросов не задавали — прихватили свои страховидные ножи, бичи из воловьей сыромятной кожи с железной оплеткой на граненом конце и через два удара сердца сидели трезвехоньки по коням. Когда эти были рядом, на любого вампира Ченго плевать хотел с Золотой Башни. И на пограничную стражу, каковая, кстати — везло нынче белобородому кабатчику, ох и везло, — ни разу еще не показалась на глаза.
Тесак, ражий чернявый детина с продувной усатой физиономией, сидел по ту сторону костра, хохоча над коленцами Марефы. Его красное от выпивки и близкого огня лицо еле виднелось сквозь пляшущие языки пламени, кожаная шляпа с широкими полями, непременный атрибут всякого уважающего себя гуртовщика, небрежно сбита на затылок. Вокруг с кружками и кувшинами в руках расселись два десятка таких же шумных и скорых на нож молодцев, орали песни, галдели кто во что горазд. Кто-то уже взялся метать кости на только что обретенное богатство. Прочая голытьба из Мерчетеса близко к ним старалась не садиться. Мадсол, встретив взгляд кабатчика, отсалютовал кружкой.
Ченго поднялся на ноги.
— Друзья! — прокричал он, надсаживаясь, чтобы перекрыть гомон вокруг костра. — Выпьем за нашего дорогого Макола из Аламоса, за наше процветание и за погибель вампирского племени!
Предложение встретили одобрительными криками и стуком глиняных кружек.
Ченго выпил вино залпом, не ведая еще, что это последнее вино в его жизни, и выплеснул остатки в костер.
Огонь, и без того немаленький, с ревом вздулся выше человеческого роста, будто не глоток вина, а ведро горючей жидкости плеснули на раскаленные угли. Пирующие отшатнулись, закрывая лица рукавами. Окаменев от изумления, Ченго смотрел, как из бушующего белого пламени выступает огромная человеческая фигура в плаще, отливающем вороненой сталью. Пламя не причиняло пришельцу никакого вреда, напротив, едва тот сделал шаг за границу костра, повеяло таким холодом, что, казалось, сочная трава вот-вот подернется инеем.