Трактир из числа многих, заново открывшихся при переходе к новой экономической политике, располагался на Московском тракте. Изначально заведение строилось в XIX веке как заведение для ямщиков. Последнее такого рода в городской черте и первое на уходящем вдоль Томи в юго-западном направлении государственном тракте. В этом в течение веков неблагополучном месте Томска, называемом Заисточье, было небезопасно находиться во все времена. Даже если это было днём. Но Соткина это как раз устраивало и не смущало. Лишних глаз и ушей здесь просто не могло быть. Электричества в этот район Томска как не провели до революции, так не проводили и теперь. Освещение трактира составляли керосиновые лампы. По одной на каждом столе. Сейчас они горели только на двух столах.
– Картину там я застал жуткую… Сразу и сообразить не мог, в чём дело, – закусывая капустой водку, вполголоса продолжал свой рассказ Соткин, – кости, черепа обглоданные… Вонь несусветная. Своих покойников чекисты в посёлок вывезли. Там похоронили. А офицеров и каторжан медведям с волками на корм оставили. Вот такой вонючий вышел расклад. С остяками сговорился – обещали схоронить. Они, если обещают, всегда договор выполняют. Всяко-разно судил я и рядил, а ничего лучше не придумал. Посуди сам, Сергей Георгиевич… Даже в тайге за золотом, как говорится, нужен догляд. К староверам с этим не обратишься – прогонят и разговаривать не станут. Да и к ним сейчас кто только не жмётся. Много бывших офицеров там встречал. Народа неприкаянного по тайге шляется до чёрта. Ходят, ходят и понимают, что всю жизнь так не проходишь. Идут к людям. Вот так с остяками я окончательно и завязался. У нас попов и до революции не шибко слушали, теперь и вовсе до подлого звания низвели. А у остяков, вогулов и самоедов до сих пор всё по старым обычаям… Как сказал шаман, так и будет. Хакинен, умный мужик, знал, к кому обратиться можно. Я прикармливаю их как могу. Пушнину когда забираю, рассчитываюсь по самой высокой цене. А золото при них в сохранности. Боятся они его. И правильно делают. В Сибири золотишко всегда было… Нет… Наконечник для стрелы или украшение женское из болотного железа, из камня, даже из кости, они завсегда сладят. Но золото – упаси боже кому-то показать… У меня такое ощущение, что они Майн Рида и Фенимора Купера читали. Историю американских индейцев им повторять не хочется. Так что наши ящики с орденами они не только приняли, но и раскопать никому не дадут – это точно. Интересный они народ. Загадочный. Взять хотя бы то, что на реке живут, а плавать не умеют и не учатся. В воду если кто упал в одиночестве, так тому и быть – в мир вечной охоты отправился…
Суровцев в очередной раз поражался способности Соткина быстро осваиваться и разбираться в любой обстановке. Будь то далёкая Финляндия, где они с ним побывали в девятнадцатом году, будь то неразбериха эвакуации и отступления из Томска в конце того же года. Вот и сейчас, и на томском севере, где Соткин постоянно бывал как уполномоченный заготовительной конторы, и в этом трактире на Московском тракте, он был в своей среде.
За одним из столиков сидели и пили пиво несколько человек бандитского вида. «Чаерезы» – называли их в городе за принадлежность к воровству и к грабежам. И само это название томских грабителей было связано именно с государственным трактом, по которому завозился из Китая в Россию чай. Современные преемники древних «разбойников-чаерезов» вполголоса что-то обсуждали. Окажись Суровцев в этом трактире один – и не миновать бы ему неприятностей. Сам его вид не вязался с обстановкой заведения. Чего только стоили его форма и оружие.
Александр Александрович и в общении с представителями уголовного мира оказался непосредствен и уверен в себе. И ещё стоило разобраться, кто у кого находился в гостях в этом районе и в этом заведении с дурной славой…
– Ну а что сам-то о своём житье-бытье думаешь? – спросил Соткин.
Суровцев молчал. Ни раньше, ни позже, а именно миновав тридцатилетний рубеж, он впервые испытал состояние, название которого не имеет перевода на иностранные языки. Подавленность. Подавленность от лишившей его сил несправедливости, от осознания своего бессилия перед страшной обыденностью расправы над родными ему людьми. Суровое воинское ремесло сделало из него человека, способного совершать решительные, жестокие, беспощадные поступки и действия. Превратило его в воина, способного вынести любое испытание. Кроме одного – утраты близких и любимых людей. К тому же абсолютно безвинных.
– Ахмат скоро подойдёт? – вопросом на вопрос ответил Суровцев.
– Подойдёт, – неопределённо сказал Соткин. – Как тебе эти господа-товарищи-граждане? – кивнул он на столик, занятый людьми уголовного обличья.
Суровцев только пожал плечами.
– Вот, кстати говоря, бич Божий. Надо только знать, как с ним обращаться, с бичом этим. В нашем деле они люди очень даже полезные бывают. Вот только к оружию, черти, плохо относятся: чистить не чистят, носят как попало. Видишь, карманы топорщатся? Если и за пояс наган заткнут, то непременно на пузе. Ума у них, что ли, не хватает сзади его носить… Правильно я говорю? – улыбаясь, громко спросил Соткин молодого паренька-татарина, обернувшегося к ним лицом.
Парень в ответ улыбнулся. Соткин положил свою сильную ладонь поверх ладони Суровцева. Они встретились взглядами.
– Можешь на меня злиться, Сергей Георгиевич, да только не удержался я… Не поленился, узнал, кто свои каракули под приговором женщинам поставил. У одного из них фамилия больно смешная была… Титькин.
Сергей Георгиевич вытянул свою руку из-под руки Соткина. Мысль о мести была и у него. Но он не стал развивать эту мысль до реальных действий. Во-первых, понимал, что тётушек этим не воскресишь. Во-вторых, он был полностью уверен, что сами тётушки, знай они о таких его мыслях, были бы в ужасе. Но самое главное – он уже понял, что ещё одно убийство не принесёт успокоения ни ему самому, ни душам близких и дорогих ему людей. Хотя, конечно, сразу после получения известия, под горячую руку, он был способен на всё. На всё, на что может быть способен человек с его биографией, с его воинским опытом. Самое любопытное, что и у Соткина, как оказалось, было похожее настроение. Но у Соткина, как он о себе говорил, всё было не как у людей…
– Я, честно говоря, и делать ничего не собирался. Думал, дождусь тебя, там и видно будет. Верил я почему-то, что ты жив. А тут, представь, нэпманы ресторан открыли на перекрёстке Подгорного и Почтамтской. Как в прежние времена, с пальмами, с кабинетами. Медвежатина, лосятина, рябчики… Можно даже девочек заказать… Сижу. Ужинаю. В кабинете соседнем пьянка идёт. Спрашиваю официанта: «Кто шумит?» Отвечает: «ГПУ гуляет». Ну, гуляют да гуляют… Об аресте Марии и Маргариты я от Параскевы уже знал. И фамилию этого Титькина не захочешь так запомнишь… Стал прислушиваться. Слышу, кто-то и говорит: «Ты, Титькин, настоящую контру в глаза никогда не видел. А в том, что двум бывшим дворянкам зубы повышибал, геройства настоящего нет». И Титькин этот… «Они самая опасная контра, – пищит, – у них что ни слово – одна сплошная контрреволюция. И немка хоть не дралась, – говорит, – а русская кусаться давай». Словом у меня аппетит пропал, – закончил часть своего рассказа Соткин.
Он опять налил себе водки. Суровцеву в этот раз даже не предложил. Выпил в который раз в одиночестве. Казалось, что и аппетит теперь у него пропал при воспоминании об этом событии.
– Я от греха подальше, думаю, уйду, – продолжил Александр Александрович. – Официант с этими ещё до революции якшался, – кивнул он в сторону уголовной компании. – Я рассчитался, денег ему сверху положил. Мол, не видел ты меня и всё такое прочее… А в кабинет через щелку заглянул. Посмотрел на этого Титькина… Пьяненький… Кудрявенький… Дохленький такой… С женщинами только ему и воевать. Вышел на улицу. Курю. И тут Титькин следом за мной и выходит. Дурно ему стало. И давай его рвать-полоскать… Раз да ещё раз. Противно смотреть. А на меня он даже и внимания не обращает. Увлёкся… Дождался я, когда он прорыгался. Потом одной рукой его за горлышко взял, другой легонько по головке стукнул. К стеночке рядом аккуратно посадил… Посмотрел-посмотрел и набок его, ухом в его же произведение, положил… Ну и всё… Получилось, то ли сердце остановилось у сердешного, то ли своей блевотиной человек захлебнулся. Хорошо получилось. Жаль только, не сказал ему, за что я его прикончил…
Суровцев молчал. Картина мести, описанная Соткиным, была у него точно перед глазами. А ещё говорят, что месть сладка… Ему по-прежнему было горько. Обыденность и простота, отсутствие всякого пафоса, с которыми Александр Александрович поведал о произошедшем событии, только прибавила ощущение тщетности в усилиях что-то изменить.
Но самое главное и страшное, что он поступил таким образом без долгих раздумий и колебаний. Он вообще думал, по его словам, дождаться сначала Суровцева. Но так получилось. Подвернулся под руку тот, кто мучил, а потом убил дорогих людей, – бывший капитан и сделал, что сделал. Не дожидаясь высшего суда. «Может быть, сами высшие силы и вывели Соткина на этого Титькина в тот вечер… Наверное, так и должно иногда поступать», – подумал Сергей Георгиевич.
– Может быть, выпьешь всё же? – спросил Александр Александрович. – Не могу на тебя смотреть спокойно. Да и мне одному пить не привычно. Ахмат придёт – и тот не пьёт. Он ещё и жизни учит. О чём хоть ты думаешь, ваше превосходительство? – спросил он уже шёпотом.
Суровцев хотел уже ответом увести товарища от истинных своих мыслей… Но думал он о том, что как-то надо устраивать дальнейшую судьбу. Думал он и о золоте… О той его части, которую Соткин спрятал на севере у остяков. И о той, что находилась здесь, в Томске. Но об этом нужно было говорить, дождавшись Ахмата, который всё не приходил и не приходил к назначенному часу. И ради того, чтобы просто что-то сказать, он и сказал:
– Теперь в Томске может появиться переулок имени товарища Титькина…
Неприлично громко Соткин расхохотался. Да так, что присутствующие в трактире вздрогн