— Володька, за десять лет, которые я тебя знаю, ты уже — профессор. Поздравляю!
За годы, что мы не виделись, произошло советское вторжение в его Чехословакию. Мы сели за стол в ресторане университетского клуба, он сказал:
— Знаешь, как приятно было получить твою телеграмму в день вторжения! Очень важно знать, что есть друзья — я был растроган. Мы все в моей стране потеряли в тот день веру в Россию. Но было бы еще горше узнать, что политика прервала нашу с тобой дружбу. Как ты не побоялся дать в Чехословакию телеграмму сочувствия? — это ведь было опасно.
— Дорогой Милош, самое опасное в жизни — это потерять свое личное достоинство. Если бы я не дал телеграмму, я бы чувствовал себя предателем по отношению к тебе. Получалось бы, что я молча поддерживал вторжение. Я хотел показать тебе мое истинное отношение к тому ужасному политическому преступлению. Это было делом моего личного достоинства.
Хотя встреча наша была радостной и символической, я изменил русскому обычаю крепко выпить — назавтра предстояла операция. На новой машине Милоша — он с гордостью показал мне большой американский «шевроле», который купил за австрийские шиллинги, мы поехали в клинику. Клиника поразила небольшими размерами — трехэтажное красное кирпичное строение в старом европейском стиле. Внутри тоже все миниатюрное и очень чистое — по-немецки. Я подумал: «Ну, в Москве клиника у меня будет намного больше, хотя вряд ли чище».
Милош подвел меня к моему завтрашнему пациенту:
— Володька, вот твой больной.
Его звали Вольфганг Кирш, ему 26 лет, но он ухе три года инвалид — после тяжелой аварии оба его локтя обездвижены. Я буду делать операцию на правом суставе, и если все пройдет удачно, Милош потом сделает на левом.
— Можно посмотреть операционную? Я хочу представить себе, как все будет расположено.
Мне приходилось два-три раза оперировать по приглашениям коллег в других больницах, но еще никогда за границей. Операционная тоже небольшая, над ней стеклянный купол для гостей и студентов — наблюдать сверху. Я осматривался и мысленно располагал себя и ассистентов вокруг стола. Милош спросил:
— Тебе не нравится позиция стола, ты хочешь что-то поменять?
— Нет, ничего. Я просто репетирую в уме ход операции.
Утром все готово без суеты — немецкая пунктуальность во всем. Поразило меня обилие превосходных немецких и западных хирургических инструментов. У нас этого не было совсем. Сказывалась старая техническая культура Германии и то, что экономические контакты с другими странами были свободней. Мои ассистенты — сам Милош и два его сотрудника, один — его сын-студент, тоже Милош. Он учился в Чехословакии, но на два года был переведен в Германию. Это тоже признак более широких деловых контактов.
Смотреть мою операцию через купол сверху собрались все врачи клиники, пришли некоторые профессора-хирурги из других клиник и студенты — это первая подобная операция в Германии и впервые здесь оперирует советский хирург. У меня такой аудитории еще никогда не было. К моему удивлению, операцию снимали для хроники телевидения и фотографировали для журналов.
— Смотри, Володька, какую рекламу я тебе сделал — на всю Европу! — шепнул Милош.
Было чертовски приятно делать операцию с ним, моим первым иностранным другом. Я волновался, как любой гастролер на первом представлении за границей, тем более что многое в операционной технике было для меня ново.
Перерезанные мелкие сосуды там не перевязывали нитками, по старинке, как делали мы в России, а останавливали кровь новым способом — прикосновением электроприжигателя. Я сделал большой разрез, прижег сосуды кожи, склонился над локтем и тогда отключился от всего — профессионально сосредоточился на операции. Она оказалась сверхтрудная: кости крепко срослись, как спаялись, полтора часа пришлось их разбивать и отделять с большой осторожностью, чтобы не повредить близкие основные сосуды и нервы. Милош время от времени комментировал мои действия по-немецки для аудитории над нами. Покончив с этим тяжелым этапом, я вздохнул легче и шепнул ему, подмигнув:
— Ну и задачу ты мне задал — не мог, что ли, подобрать случай полегче?
— Володька, я верю в тебя и поэтому выбрал случай потяжелей, — тоже подмигнув.
Мы говорили по-русски, нас не понимали.
Операция шла четыре часа, я зашил рану, наложил повязку и пошел с Милошем отдыхать в его кабинет. Пропотел я сильно, потерял много влаги, принял душ, а потом расслабленно сидел и жадно пил холодное немецкое пиво, обсуждая с Милошем операцию. Подошло время обеда, он повел меня на верхний этаж:
— Володька, пойдем на mittagessen (еда в середине дня — обед).
Там за длинным столом сидели все сотрудники клиники — врачи, сестры и санитарки.
— У нас традиция — мы всегда обедаем все вместе, — объяснил Милош.
Каждый сказал другому: «Guten appetite». Всем подали одни и те же блюда с обязательной для немцев их любимой вареной картошкой. Ели все молча — за едой разговаривать не полагается. Я подумал: «Хорошо бы ввести традицию обшей еды в моей новой клинике — общий стол сближает людей. Только нигде в России я такого не видел — как советская власть людей ни приучала, но чувства общей дисциплины у них все равно нет; общий стол вряд ли привьется».
Закончили обед, я сказал Милошу:
— Очень мне понравилась ваша традиция есть вместе.
— Знаешь, Володька, это нас всех очень сближает.
— Я понимаю. Когда-то я даже написал стихи именно на тему сближения людей столом:
Сколько дружбу ни ищи ты,
Но как следует сближать
Могут только стол накрытый
И — раскрытая кровать.
Милош с громким хохотом стал говорить что-то для всех по-немецки. Мужчины загоготали, а молодые женщины зарделись, особенно старшая сестра. Милош подтолкнул меня, указывая на нее:
— Это моя любовница. Знаешь, что я им сказал? — я сказал: наш русский хирург еще и поэт и перевел твои стихи. А потом добавил: пока еще у нас нет традиции общей кровати, но мы должны подумать об этом твоем поэтическом наблюдении.
Грейфевальд — город маленький, около пятидесяти тысяч населения, основан в 1250 году на берегу Балтийского моря. Весь он до сих пор обнесен древней стеной. В 1456 году в нем образовали один из старейших университетов Европы, теперь университету было уже более пятисот лет, но старые традиции все поддерживались. Город — в основном это университетский центр. И это единственный немецкий город, который не пострадал от последней войны, потому что командир немецкого гарнизона сдал его Советской армии без боя.
У Милоша хорошая трехкомнатная квартира в профессорском доме, там я отдал ему часы и браслет, а он вручил мне деньги — вместе у меня получилась громадная сумма — более 3000 долларов, которую мне предстояло потратить.
Вечером меня пригласили на выступление и банкет профессора медицинского факультета.
— Милош, о чем мне им говорить?
— Ты первый советский профессор в Грейфевальде, они просят, чтобы ты рассказал им о советско-немецкой дружбе.
— Слушай, это же не дружба, а навязанное обеим странам политическое притворство. Мы, советские, не можем забыть, какое горе и разруху принесли нам немцы в последнюю войну, а Восточная Германия живет под советской оккупацией и боится и ненавидит нас.
— Это верно; но знаешь, что такое средний немецкий профессор? Это тугодум, который ничего не хочет понимать за пределами своей профессии. Политики говорят им о дружбе, и они твердят за ними об этом, как попугаи. Говори, что хочешь — я переведу и добавлю.
В клубе сидело около тридцати полноватых пожилых мужчин респектабельного вида. Милош был там свой человек, работал с ними уже несколько лет. Я сказал:
— Уважаемые товарищи профессора, я рад побывать в вашем красивом древнем городе и благодарю вас за внимание ко мне. Я отношу это внимание ко всем советским докторам.
Милош перевел и что-то еще добавил, немцы вежливо зааплодировали.
— Теперь нас с тобой приглашают на банкет.
В специальном зале стоял длинный полированный стол, вокруг красивые кресла и против каждого кресла — одна бутылка чешского пльзеньского пива с большой стеклянной кружкой. Все чинно уселись, наполнили кружки и стали важно пить почти в полной тишине. Это и был банкет. После привычки к нашему широкому русскому раздолью за столом мне все казалось странным. Но через полчаса это окончилось.
— Что, не понравился немецкий банкет? — улыбнулся Милош. — Тогда поедем в ресторан, познакомимся с девушками, потанцуем и погуляем. Немки красивые и совсем не строгие.
О, это другое дело!
Впечатления от Германии (бытовая культура)
Я не любил немцев за черты их национального характера — высокомерие, надменность и заносчивость. Эти черты слились вместе в их типичном бюргерском образе. И в конце концов они воплотились в идею арийского превосходства — флаг воинствующего фашизма. Да, немцы создали высокую культуру и прогрессивную науку, которая господствовала в Европе в XIX веке: Гёте, Шиллер, Бах, Кант, Гегель, Шопенгауэр; и онемечившиеся гении — Бетховен (голландского происхождения), Мендельсон, Маркс и Гейне (еврейского происхождения) были основными силами развития европейской культуры. Но сущность немецкого характера выражали не они и не ими гордятся благополучные бюргеры с заплывшими жиром мозгами. Те гении культуры ужаснулись бы, узнав, во что превратился их народ. Немецкие бюргеры культивировали и поддерживали Гитлера и принесли много горя Европе и всему миру. Но сама Германия — прекрасная страна, удобная для жизни. Бытовая культура немцев высокая — жить для себя немцы умеют (в отличие от русских, которые никогда не умели наладить свою жизнь).
С такими приблизительно мыслями я гулял утром по улицам древнего Грейфевальда и невольно все сравнивал с советской Россией не в ее пользу. Я любовался готической архитектурой, башнями кирх, центральной площадью с многовековой традицией рынка. И я прилипал к витринам магазинов — надо было выполнить заказы Ирины и накупить много вещей. В том маленьком немецком городке витрины были и богаче, и красивей московских. Это тоже черта бытовой культуры жизни немцев, и тоже выше нашей.