Ясно — на этом этапе уже пора давать. Но как подойти к нему один на один? Я ждал еще час и улучил минуту, когда он выходил из кабинета. Подойдя вплотную, я ему тихо сказал:
— Алексей Захарович, я хочу приехать к вам домой.
Абсолютно не удивившись, он быстро и так же тихо ответил:
— Приезжай сегодня попозже, часов в одиннадцать, когда чужих не будет.
Из приемной я позвонил домой, волнуясь, как отреагирует Ирина. Ее голосок сразу воскликнул так весело, как способна говорить только она одна:
— Все подошло, все как раз по мне и все модное! — и пальто, и кофта, и брючки. Ты молодец. Приезжай скорей — я все тебе продемонстрирую на себе.
Радостно было слышать ее веселый голос, и я сразу помчался домой — любоваться Ириной в новых нарядах. Она сияла и задорно показывалась мне в новых нарядах:
— Это я могу надевать с этим, а это я могу носить вот так, а к этому очень подойдет это…
Я соскучился по Ирине, любовался ею… Но радость омрачалась мыслью, что сегодня надо ехать давать взятку. Думать об этом было гадко. Почему я должен давать взятку? Я считал, что получил это место по справедливости. По справедливости? Если ты не член партии и известно, что отец у тебя еврей, рассчитывать на справедливость не стоит — ее пришлось выколачивать связями. Я соображал — что везти Белоусову? Давать взятку деньгами я физически не мог — этому противилась вся моя натура. Я знал, что чиновники охотно берут драгоценностями. Это тоже противно, да их у нас и нет. Лучше всего отвезти ему какие-нибудь красивые вещи средней ценности, чтобы и не дорого, и не очень дешево. Морщась, я советовался с Ириной, она обертывала подарки, я складывал их в мой новый «профессорский» портфель.
Белоусов жил в доме для привилегированных чинов на Ленинском проспекте. Я приехал после одиннадцати, хозяин сам открыл дверь (очевидно, ждал). Он был «по-домашнему»: в тапках на босу ногу, подтяжки брюк висели по бокам, ширинка полурасстегнута. Казалось бы, так ли ректор института должен ждать к себе молодого профессора? Я вспомнил, как меня принимали ректор Грейфсвальдского университета и профессор в Лейпциге — не так. Белоусов был по натуре мужик. Он сразу обнял меня и обдал крепким запахом водки. И с первого момента он уставился на мой толстый портфель:
— Правильно сделал, что пришел. Вижу, ты человек деловой. Ну, поздравляю с избранием — это, брат, большой успех. Не шутка — в сорок лет стать заведующим кафедрой в московском институте, а?
— Спасибо вам за помощь, я знаю, как вы много для меня сделали.
— Конечно, много.
— Я вот привез вам подарки из Германии.
— Подарки? Это здорово! Давай посмотрим на подарки, — он потащил меня на кухню.
Я доставал одну за одной вещи: американскую электрическую бритву «Браун» — большую редкость, она могла стоить не менее 300 рублей, и достать ее можно только через связи. Бритва ему понравилась. Потом я развернул перед ним синие джинсы с большим фирменным знаком — на них была мода и великий спрос, стоили они тоже не меньше 200 рублей. Он приложил их к своему толстому брюху, но они были явно малы:
— Ничего, пригодятся, — махнул рукой и с интересом заглянул в портфель.
Доставая вещи, я чувствовал себя не профессором-хирургом, а почти лотошником. Вынул две красивые бутылки — виски и джин. Иностранный алкоголь в России не продавался, его привозили редко, и ценился он высоко. На бутылки Белоусов даже крякнул. Потом я достал и развернул скатерть.
— Красивая, подойдет жене, — сказал он с удовлетворением.
Я вручил ему югославские деревянные резные украшения и большую пачку «жвачки» — тоже редкий товар, имевший большой спрос.
— Это для внука, — определил он.
Когда я опустошил портфель, он буквально сунулся в него головой — посмотреть, не осталось ли чего? Я поразился такой жадности. Убедившись, что там пусто, он сказал:
— Портфель тоже мне оставь.
Потом он налил два больших бокала разведенного спирта (конечно, казенного):
— Ну, давай выпьем, — и залпом опустошил бокал до конца.
Я выпил с трудом, но отставать не хотел. Переведя дыхание, я сказал:
— Алексей Захарович, я хороший работник, вы не пожалеете, что взяли меня.
— Да я все про тебя знаю. Думаешь, зря я просидел много штанов в кабинетах. Большие люди приходили ко мне и рекомендовали тебя. Только вот членов партийного комитета мне пришлось долго уламывать. Они уперлись: он, мол, беспартийный, записан русским, но известно, что его отец еврей. Я доказывал, что ты хороший специалист и у тебя больше изобретений, чем у всех у них вместе. Слушай, давай-ка откроем твою бутылку.
Мы выпили джин. Он опять осушил его залпом, мне пришлось его догонять. Он повел меня в столовую. Там на стене висела большая лосиная голова.
— Помнишь, как ты подарил мне на охоте этого лося? — спросил он.
— Это ваш выстрел убил его.
— Нет, я-то знаю, что это была твоя пуля. Но мне понравилось, как ты ловко подарил его мне. Я тогда еще решил: с этим парнем можно дело делать. А что твой отец еврей, так это никого не касается. В паспорте ты записан русским, значит, мы не нарушаем установки райкома (про себя я удивился: неужели есть процент для приема на работу евреев?). Да у меня у самого много друзей евреев. Я ничего против евреев не имею (опять я подумал: зато они многое имеют против тебя). Да, но я хочу тебя предупредить: будь осторожен, много вокруг врагов и завистников, которые пишут жалобы и анонимки во все инстанции. Думаешь, на меня не пишут? Каждый день пишут, так и лезут схватить за горло. Да руки у них коротки. Но ты должен помнить… помнить…
Тут он осел и стал засыпать. Я тихо вышел из квартиры, так и не узнав, что мне помнить.
Я поймал позднее такси и по дороге домой продолжал мысленный диалог с Белоусовым.
Между моим зависимым поведением и моими независимыми мыслями была ужасная двойственность. Я был недоволен собой — сколько же мне прикидываться? А иначе нельзя. Я приехал пьяный, и Ирина рассердилась:
— Где это ты так напился? И портфель не привез. Потерял, наверное?
— Это мой начальник меня упоил. И портфель он себе взял.
— Ну и начальник! А у меня есть сюрприз: про тебя напечатана заметка в «Вечерней Москве», — она протянула газету. Там, внизу третьей страницы, небольшой столбец: «Хирургическая операция попутно. На симпозиуме в Лейпциге выступил с докладом доктор меднаук В. Голяховский, попутно он произвел первую в Германии операцию замещения локтевого сустава по своему методу». И еще несколько слов. Советский корреспондент в Лейпциге ко мне не подходил, сведения он взял из немецких газет, перепутал, для чего я приезжал.
Басманная больница № 6 — ложка дегтя в бочке меда
И вот утром 1 ноября 1971 года в качестве профессора я приехал на новую работу.
Во дворе стояли старые двухэтажные корпуса. Отделение травматологии, база для моей кафедры, во втором корпусе. Там за проволочной сеткой дремала пожилая гардеробщица, укутанная шерстяным платком. Я покашлял, чтобы ее разбудить.
— Чего надо? — сонно уставилась она. — Посетителям время с двенадцати до четырех.
— Я не посетитель, я врач, новый сотрудник, буду здесь профессором, пришел на работу в первый раз. Я хочу сдать пальто и получить халат.
— Ничего не знаю.
— Вы, наверное, не поняли: я пришел работать, я профессор.
— А нам плевать. Я от инвалидной артели работаю, и кто тут чего делает, мне все равно. Прикажут — выдам халат, а не прикажут — не выдам.
Появились доктора, среди них мои ассистенты. Двоих я знал — Михайленко и Печенкина, они были аспирантами в ЦИТО, но больше отличались активностью в партийной работе. Им я не очень обрадовался. По их разрешению гардеробщица выдала мне застиранный халат для посетителей. Я удивился: зная о моем приходе, ассистенты даже не подготовили мне врачебный халат. В этом явно отражалось российское отсутствие элементарной бытовой культуры (я подумал: «В Германии профессора встретили бы совсем не так»).
Только я собрался подняться по скрипучей лестнице на второй этаж, как два молодых парня в халатах внесли носилки с больным. Оказалось, что они — дежурные ординаторы больницы. Они везли больного на каталке из приемного отделения через двор, около ста метров. Теперь, пыхтя и надрываясь, они поднимали носилки с больным по крутой лестнице на второй этаж, в мужское отделение, и там поставили на пол в коридоре. Вдоль коридора уже лежали на носилках, матрасах и раскладушках десять больных. Выглядело это как пересылочный военный госпиталь во время боевой операции.
— Почему больные лежат на полу? Случилась массовая травма? — спросил я.
— Нет, это дело обычное — мест нет, все палаты забиты. Теперь полежит на полу несколько дней, а когда место в палате освободится, перетащим на кровать.
По правде говоря, такого я не видел семнадцать лет, со времени моей работы в карельском городишке Пудоже.
— А почему вам, врачам, пришлось везти больного через двор на каталке?
— Санитаров в больнице не хватает, вот мы и возим.
— Но зачем нести больного по лестнице, а не поднимать на лифте?
— На каком лифте? Лифта нет. Корпус и так еле стоит, уже все углы осели.
Басманную больницу построили более ста лет назад, во время Русско-турецкой войны в XIX веке как временные бараки для тифозных больных. С тех пор медицина ушла далеко вперед, а она так и стояла без изменений. Выбор этой больницы как базы для моей кафедры был ошибкой, сделанной задолго до моего прихода. Не знаю, был в ней ректор с помощниками, но я сразу понял, что Басманная не подходила для обучения студентов.
В травматологическом корпусе были ужасная теснота и запустение — стены в трещинах, свет тусклый, воздух затхлый. Я спросил ассистентов:
— Где учебная комната для занятий со студентами?
— Учебного помещения нам не дали, заведующие отделениями против.
— Где же вы проводите занятия со студентами?
— Где приткнемся — в коридоре, в углах палат.