Позади всех домов — длинные узкие участки для огородов, они упираются прямо в лес. По ночам туда заходили волки — на снегу бывали волчьи следы. Начальник леспромхоза, молодой сильный мужик, обрадовался врачу:
— Мы уже давно врача ждем. Была у нас фельдшер, да уехала. А в нашей округе десять карельских деревень и восемь лесоповальных участков с наемными рабочими.
Он тут же стал учить меня, как стрелять волков: надо с вечера положить в конце своего участка кусок тухлого мяса, погасить в доме свет и сидеть у открытого окна. Когда в лунном свете появятся волки, идущие на запах мяса, по ним легко и удобно стрелять.
— Я уже убил восемь зверей. За шкуру каждого волка в районе платят по сто рублей.
Ого! Это больше моей месячной зарплаты.
Моя больница — всего на десять кроватей: одна комната для мужчин, другая — для женщин, кухня и аптека. При входе есть комната, выделенная мне под жилье. Рядом холодная уборная, но все-таки внутри дома. Никакой хирургией заниматься здесь я не мог и мечтать. Повариха кормила меня тем, что готовила для больных. Обед в столовой стоил рубль, а я получал за день работы два, так что кормиться в больнице было выгодно.
Мое дело было принимать амбулаторных больных и лечить в больнице кого положу. Но больным людям ездить в Шалговары из деревень и лесоповальных участков тяжело, поэтому раза два в неделю я сам должен выезжать туда на лошади. А зима стояла на редкость лютая, мороз — ниже 40 градусов.
В ту зиму я находился на самой низкой ступени бюрократической лестницы советской медицинской иерархии — надо мной было сорок три ступени начальства. Из района, из Петрозаводска и из министерства мне каждый день слали десятки инструкций и запросов. На все надо было отвечать. Ехать работать в такую глубокую жопу не согласился бы ни один врач. Вот меня и послали затыкать дыру.
Для поездок по деревням и участкам мне давали лошадь без возницы. Завхоз сказал:
— Была у нашего фельдшера резвая лошадь по кличке Проба. Да заболела, силу потеряла. Мы поставили ее в дальний сарай — помирать. Дадим вам другого коня.
Лошадей я любил с детства. Во время войны, когда мы с мамой были в эвакуации, я работал помощником конюха в деревне под городом Чистополем. Мне тогда было всего двенадцать лет, но я многому научился у старого конюха. Услышав о Пробе, пошел на нее посмотреть и захватил с собой горсть соли. Небольшая карковой масти лошадь одиноко и грустно стояла в сарае, она уставилась на меня большим умным глазом, и ее ноздри задрожали. Я протянул на ладони пригоршню соли, она деликатно и мягко сняла ее губами. Я дал еще, она взяла более охотно. С того дня я заходил к ней по два-три раза в день, она узнавала меня, ржала и тыкалась головой в плечо — просила соль. Очевидно, ей не хватало натрия, а без свежей травы на земле найти его она не могла. Через неделю Проба была совсем здорова. Я решил, что другого коня мне не надо. Проба думала так же.
Ездить проселочными дорогами было небезопасно. На случай нападения волков у меня было с собой шестизарядное ружье «винчестер», но и быстрота коня тоже важна, чтобы обскакать нападающих. Поскольку телефонной связи с деревнями не было, я выезжал в них наугад и вез с собой врачебный чемоданчик с набором тех простых лекарств, которые мне присылали из районной больницы (как рекомендовал министр). Был у меня с собой всего один шприц — на все случаи. Если надо делать укол, его каждый раз надо кипятить на спиртовке. Подъехав к крайней избе деревни, я заходил и спрашивал:
— Эй, мамаша, я — доктор из Шалговар. Приехал узнать, нет ли у вас в деревне больных?
Больные всегда были. В одной избе была старуха, про которую сказали, что она «обезножела». Карельские избы большие и темные, тускло освещенные керосиновыми лампами. Но керосина мало, поэтому зажигали только одну лампу. На печи — старая женщина, в избе другая, моложе, — се дочь; на скамейках и на полу — шесть ребятишек разного возраста. Я стряхнул снег с полушубка и валенок, они все уставились на меня — кто такой, зачем явился?
В полутьме я измерил температуру, выслушал стетоскопом легкие — много хрипов.
— Надо вам ехать в Шалговары, ложиться в больницу.
— Ох, милый, не могу я от дочки с детьми. Да и везти меня некому — мужика в доме нет.
— Где же ваш муж?
— Муж-то? Арестовали его еще в тридцать восьмом, судили и сослали. Так и не вернулся.
— В чем же его обвиняли?
— Да в чем только не обвиняли! Он десятником работал, так вот на суде говорили, что частые перекуры делал — вредитель, мол. А он и не курил никогда. Теперя вот бумагу прислали, что он невиновный ни в чем.
Все знали, что арестовывали профессионалов, интеллигентов, ответственных работников. Но крестьян в далекой деревне… Так сталинские репрессии проходили сплошной волной по всем слоям населения.
Надо было дать ей лекарства. Но мне было поручено лекарства не выдавать, а продавать. Для этого был прейскурант цен. Я выполнял две функции — врача и аптекаря. При системе бесплатной социализированной медицины за лекарства надо было брать деньги. Но просить было ужасно неловко, особенно видя такую бедность. Я объяснил:
— Лекарства эти не мои и деньги тоже не мне, я их сдаю государству.
— Знамо дело, что государству.
Старуха попросила молодую за чем-то слазить в холодный погреб. И тут я увидел совершенно необычное зрелище: та подожгла на лампе две тонкие длинные лучины, взяла их в зубы с другого конца и полезла в темноту погреба, по-старинному освещая свой путь. Про лучину я слышал в старинной песне «Лучинушка», столетней давности. Я просто не мог поверить своим глазам — это был как бы символ темноты, отсталости и дикости их жизни.
Оказалось, что молодуха лазила с лучинами в подпол за молоком — меня угостить. Простые люди всегда очень благодарные. В других избах, где были мужчины, они в благодарность наливали мне стакан водки и стакан молока: выпил водку, сразу запивай молоком — местная карельская традиция. Отказаться было неловко, да и морозы стояли такие, что согреться водкой было необходимо.
Молоко было единственным дополнением к моему скудному рациону во всю зиму. Наша повариха продавала мне по два литра в день. Сидя в своей комнатушке при больнице, я писал отчеты начальству, сочинял стихи и пил молоко — стакан за стаканом. Не знаю, молоко ли способствовало творческому импульсу, но в Шалговарах я написал довольно много стихов для детей. Одно из них «Сказка про Ершонка и про рыбий жир»:
В тихой речке
Жил на печке ерш
Ершович,
Старый дед.
Жил без лиха,
Умер тихо,
Дня не дожил
До ста лет.
Это присказка,
А с ней
Сказка будет
Веселей.
Жил Ершович не один —
От него остался сын,
Маленький Ершонок,
Только из пеленок…
…и так далее.
Но в Шалговарах стихи занимали у меня лишь малую часть времени. Кроме лечения больных в больнице и выездов в деревни, два раза в неделю я принимал в амбулатории, в двух комнатках при почте. Люди приезжали или приходили на почту, а заодно шли на осмотр к врачу. Поэтому в приемной собиралось человек по десять. Работа была не тяжелая, серьезные заболевания встречались редко, а травму я отправлял в районную больницу. Пока я осматривал больных, сестра в приемной комнате ставила всем ожидавшим градусники. Однажды она поставила градусник приехавшему из деревни старику, а тот, не дождавшись приема, исчез. Она расстроилась и жаловалась:
— Что за люди за такие — ушел вместе с градусником, украл.
Но через три дня старик явился — все еще с градусником под мышкой — и пожаловался ей:
— Милая, сыми ты его. С ним, окаянным, еще хуже стало.
Оказывается, он решил, что градусник дали ему как лечение, ушел с ним и держал его под мышкой все дни. Естественно, от этого нервы его руки закоченели. Прожив долгую жизнь, он понятия не имел, что такое градусник и зачем он.
Групповой секс по-комсомольски
В трех часах езды от Шалговар, на берегу Сегозера стоял старый хутор — два почерневших от времени высоких сруба, бывшие купеческие дома. В одном из них жила комсомольская бригада лесорубов — тринадцать молодых женщин и восемь парней. Почти все из Белоруссии, они работали на лесоповале по найму два-три года.
По неделям и месяцам никто не приезжал в их глушь, поэтому мои приезды вызывали оживление, особенно у женщин. Они жеманно поглядывали на меня, хихикали и заговаривали:
— Доктор, вы бы почаще к нам приезжали, а то мы соскучились.
— Доктор, прокатил бы меня в санях, я к тебе прижалась бы.
— Доктор, мое сердце послушайте, может, там любовь завелась.
И все в таком роде. Я смущался, не знал, как реагировать, а поэтому ничего не отвечал, только улыбался.
Жизнь и работа у них были тяжелые: ни электричества, ни водопровода не было, свежий хлеб завозили раз в неделю. Ранним утром, еще до света, они укутывались потеплей и по дикому морозу шли пешком в лес, два-три километра. Там была лесосека — место повала деревьев и была их техника — бензопилы «дружба» и трелевочный трактор, чтобы стаскивать срубленные и обработанные стволы — «хлысты» и трелевать их в одно место. Из-за холодов масло в тракторе за ночь замерзало. Первым делом они разжигали два костра: один для себя, чтобы греться, другой под трактором — для разогревания масла. На это уходило больше часа. Когда рассветало, мужчины при свете начинали валить громадные деревья. Кто видел, как они валятся, понимает — работа эта опасная, бывали случаи увечья падающими деревьями. Женщины спиливали со стволов сучки — они были «сучкорубы», попросту их называли «сучки», с ударением на первом слоге. Обработанные «хлысты» прицепляли к трактору и трелевали. Это тоже опасно, потому что «хлысты» были по двадцать — тридцать метров длиной и могли при поворотах сбить трелевщиков. Четыре-пять часов такой работы выматывали из людей всю силу. Зимой день на Севере короткий, как только начинало темнеть, они пешком отправлялись домой. Промерзшую одежду сваливали сушить па печку, от нее в доме стоял постоянный влажный запах пота. Воду наносили ведрами из проруби, грели на печи и мылись. Потом приступали к единственной за день горячей еде. Для этого кто-нибудь из женщин не ходил на работу, а готовил еду и убирал. Все пили водку, и бутылки валялись повсюду. Для веселья заводили патефон или пели озорные частушки: