Этого мы, конечно, не обсуждали, но оба с Янечком проявили свой славянский дар к дружбе, выпили русскую водку и чешскую сливовицу и перешли на «ты». Он стал звать меня по-чешски — Володька. Милош рассказал, что родом из бедной семьи, что его отец погиб в 1919 году в России, где был солдатом иностранного «чешского корпуса».
— Где в России?
— Где-то за Уралом, кажется, это место называется Курган.
— О, я знаю это место, — мне вспомнился доктор Илизаров из Кургана.
— Когда-нибудь мне хотелось бы поехать туда и отыскать его могилу, — сказал Милош.
— Эта зона секретная, вряд ли туда впустят иностранца.
— Все у вас секретное.
Что было ответить на это?
Еще он рассказал, что во время войны был в составе сил сопротивления немецким оккупантам и что через два дня — девятого мая — будет парад в честь годовщины освобождения его страны от немцев.
Я с радостью:
— Я обязательно приду на этот парад, мы все придем, потом приглашаю тебя и твоих друзей к нам в отель — допивать русскую водку.
— Конечно, Володька, мы придем. Знаешь, этим летом я приеду в Москву на Международный съезд хирургов.
— Я встречу тебя и буду рад отплатить за гостеприимство.
— Спасибо. У меня к тебе деловое предложение. В Москве мне нужны будут рубли. Если хочешь, я дам тебе три тысячи чешских крон, а ты отдашь мне там рублями.
Предложение смутило меня страшно. Конечно, я хотел иметь больше чешских денег — в Москве нам обменяли только по сто рублей, это была мизерная сумма — всего триста крон по официальному курсу, а соблазнов купить вещи для Ирины, для себя и для родителей было много. Он предлагал мне в десять раз больше — до чего заманчиво! Но желание смешивалось со страхом: иметь незаконно приобретенную иностранную валюту было нарушением закона. Милош видел мое смущение:
— Ну, что ты, Володька, решайся. Бери кроны — отдашь мне рублями в Москве. Не беспокойся: я никому не скажу — у нас нет обычая доносить.
— Я согласен, — и положил в карман большую пачку.
Когда я стал владельцем большой суммы, у меня появилось новое беспокойство: как покупать вещи таким образом, чтобы другие в группе не видели, что я трачу намного больше, чем дали каждому? Все в группе испытывали недостаток в деньгах, и кое-кто мог ревностно отнестись к тому, что у меня их больше — откуда и почему? Я поделился своим секретом, и деньгами тоже, с Катей и Ниной Сеферовой, и мы решили ходить за покупками втроем, чтобы создать у других впечатление, что каждый из нас покупает весьма умеренно. Катя тоже опасалась разговоров о моих больших деньгах: как-никак ее обязанностью было знать все про каждого. Особенно ее волновал «незнакомец», которого все продолжали считать приставленным к нам шпионом.
Но оказалось, что он — доктор Леонид Закревский, из Ленинграда; просто никто из нас его не знал раньше. Это обнаружилось, когда он сделал доклад на конгрессе. И доклад был хороший, и сам он тоже оказался симпатичным человеком.
На обратном пути мы с ним ехали в одном купе и довольно быстро сблизились. Я решился сказать ему:
— Знаете, ведь в начале поездки мы считали вас скрытым шпионом, следящим за нами.
— Шпионом? Почему?
— Вы не были с группой на инструктаже в ЦК партии, а потом вдруг оказались с нами.
— Я тогда задержался в Ленинграде и проходил тот дурацкий инструктаж отдельно. Но раз вы мне это сказали, то я вам тоже признаюсь: я считал шпионом вас.
— Меня? Почему?
— Потому что я однажды видел, как вы выходили поздно вечером из отеля в Брно, совершенно один, да еще с каким-то свертком. Я и решил: кто же, кроме шпиона, решится ходить за границей в одиночку, да еще и ночью?
Так нас, советских людей за границей, приучали подозревать друг друга в шпионаже.
Кончалась наша поездка; подъезжая к Москве, мы прощались друг с другом. Катя была грустная, в ее серых глазах — слезы:
— Помни, что я тебе сказала: не сносить тебе головы, ты непокорный. Будь осторожен и будь счастлив.
На вокзале меня встречала Ирина с сыном на руках. Я все забыл и кинулся обнимать их. Катю никто не встречал, она издали смотрела на нас.
А с Милошем Янечеком мы стали потом друзьями на всю жизнь, до его смерти в 1977 году. Мы семьями ездили в гости друг к другу, и когда я стал профессором и автором метода новой операции, он сразу пригласил меня в свою клинику — делать первую в Европе операцию по моему методу. Об этом писали в иностранных газетах и журналах, напечатали наши фотографии во время операции. И с некоторым опозданием даже в «Вечерней Москве» появилась небольшая заметка об этом: «Советский профессор был приглашен иностранным коллегой в Европе оперировать по своему методу».
На всю жизнь мой близкий друг Милош Янечек стал для меня образцом в жизни, я многому научился от него и всегда старался копировать его отношение к жизни и его красивую светскую манеру поведения.
Мои иностранные пациенты
Летом 1960 года я впервые делал операции трем иностранным пациентам, и во всех случаях это были необычные истории. В изолированном от мира советском обществе иностранцы вызывали в людях противоречивые чувства: с одной стороны, интересно узнать поближе человека из другого мира, а с другой стороны — опасно. Опасно потому, что за всеми иностранцами следили агенты КГБ, и было легко попасть под подозрение.
Мистер Сэм Перельман, чикагский рабочий пятидесяти пяти лет, поскользнулся на улице и подвернул ногу. Его осмотрели в специальной поликлинике для иностранцев. Там подрабатывали врачи из Боткинской — платили хорошо, но все обязательно должны были быть членами партии — для той работы требовали высокой идейной сознательности. Хирург Люба Дзюбенко послала его на лечение в нашу больницу. Иностранных туристов тогда было мало, и его положили в обычное отделение, в общую палату с советскими больными, хотя у нас был специальный «дипломатический корпус». Перельман плохо говорил по-русски, я тоже тогда не знал английского, но мы понимали друг друга. Я поставил ему диагноз — разрыв боковой связки коленного сустава. Необходима была операция, он согласился.
На утренней врачебной конференции я рассказал о плане операции по методу американского хирурга Кэмпелла. Для этого из соседней связки выделяется лоскут и им укрепляется порванная — «пластика боковой связки». Все со мной согласились. Я мог бы укрепить связку по своему методу — капроновой лентой, но не хотел делать эту новую операцию иностранцу. Хотя она давала хорошие результаты, но вдруг у американца возникнут осложнения? Есть же поговорка: «что русскому здорово, то немцу смерть».
Операция прошла удачно, я наложил на ногу гипсовую повязку на три недели, пока связка срастется. Все это время он лежал в больнице, общался с соседями и научился лучше говорить по-русски. А я перенял у него некоторые американские словечки. У нас с ним образовались теплые деловые отношения «врач-больной». По утрам на обходе он встречал меня непривычным звонким американским произношением:
— Хэлло, док!
— Хэлло, Сэм. Хау ду ю фиил? (Как себя чувствуете?)
— Ай фиил вэри гуд, док (Я чувствую себя очень хорошо, доктор).
Он приехал туристом потому, что его предки были иммигрантами из старой России и он захотел увидеть их родину. В Белоруссию, откуда они уехали, его не пустили и он проводил время в Москве. Мне хотелось расспросить его про Америку, но мы были окружены другими больными и я опасался, что мой интерес вызовет неверную реакцию, возможно, и донос (у всех нас была паранойя — боязнь доносов). Один раз Сэм открыл бумажник и стал показывать мне доллары. Я увидел их впервые и очень испугался: вдруг он мне их предложит. Иметь доллары считалось тяжелым уголовным преступлением. Я даже отшатнулся. Он увидел мою реакцию:
— Почэму рашен докторз не брат дэнег з пайшент? Амэрикан доктор брат вери мач — много.
— Сэм, у вас в Америке медицина частная, а у нас — государственная.
Через три недели я снял с него гипс, он ходил свободно, лечение прошло успешно.
Успешно для него, но не для меня. Секретарь партийного комитета Вера Паллер подняла скандал: на каком основании я мог оперировать иностранца, особенно — из Америки? Она вызвала меня в кабинет.
— Вы знали, что он американский гражданин?
— Конечно, это написано в истории болезни.
— Так. А, может быть, он шпион?
— Шпион? — я пожал плечами. — Может быть.
— Что значит — «может быть»?
— Вы сами сказали, что он «может быть, шпион».
— Он вас расспрашивал о чем-нибудь?
— Расспрашивал — когда ему снимут гипс, когда он сможет ходить без палочки…
— Я не об этом. Он хотел от вас узнать секреты про нашу страну?
— Нет, об этом он не спрашивал, только о своем здоровье.
— Вы знаете, что мы лечили его здесь бесплатно?
— Не знаю, но это не в моей компетенции.
— Так вот знайте, что советское правительство потратило на его лечение деньги. А в Америке советских людей бесплатно не лечат.
Мне хотелось спросить ее: сколько советских людей бывают в Америке? — туда никого не пускали. Но я рассудительно промолчал. Она наступала:
— Он предлагал вам деньги?
— Нет.
— Он мог предложить, чтобы подкупить ваше доверие и потом завербовать вас.
Это было слишком, я обозлился:
— Я не меньший патриот, чем вы сами.
— Ну-ну, это я вам говорю потому, что вы молодой человек, не член партии и можете легко сделать ошибку. Почему вы не вступаете в партию?
— Вы же сами сказали, что я еще не созрел политически.
— Имейте в виду, если решите вступать в партию, я могу дать вам рекомендацию. Я ведь в партии уже двадцать лет. Учтите это.
Ну, куда мне надо было послать ее за это предложение?.. Я сдержался и притворился:
— Спасибо, я учту.
Этот разговор я передал Языкову. Он тоже был беспартийный и скептически относился к советскому строю. Выслушав, сказал прямо по-русски — куда я должен был ее послать.