Хотя наш Центральный институт считался головным для двенадцати подобных институтов по стране, общий научный уровень в нем был не очень высокий, блестящих ученых, каких я видел в Боткинской, у нас не было. Самым ярким был Василий Дмитриевич Чаклин, наиболее эрудированный специалист по лечению болезней позвоночника, автор ценных учебников, знаток нескольких языков. Его выступления на конференциях были наиболее интересными. Но клиника Чаклина была филиалом института, и он редко показывался на конференциях. Кроме того, он был в скрытой оппозиции к директору Волкову, считая его возвышение незаслуженным.
Когда я видел в библиотеке иностранные журналы, особенно американские, то ясно понимал, что во многом мы отставали, и отставание было почти на двадцать лет. Методики лечения и способы операций в западных странах были намного прогрессивней. Консервативное лечение скелетным вытяжением там уже не применялось, как слишком медленное и неверное. А мы все еще лечили большинство больных этим методом, по старинке, для операций у нас было довольно примитивное оборудование.
За три года в орготделе я соскучился по атмосфере операционных комнат. Теперь я с интересом приглядывался к нашим. Во всем мире на операциях пользовались штифтами немца Кюнчера, пластинками швейцарца Мюллера, искусственными эндопротезами тазобедренного и коленного суставов. Считалось, что мы оборудованы лучше других советских больниц, но ничего этого у нас не было. А то, что было…
Оснащение оказалось хуже, чем я мог ожидать, набор инструментов — скудней. Тогда в западной хирургии начиналось применение инструментов однократного пользования, но у нас их не было. Даже скальпели были тупые, они с трудом разрезали ткани, и приходилось несколько раз менять их в процессе операции. Нити для сшивания были всего двух-трех размеров, набор игл — скудный. Во всем мире эти инструменты производились и хранились в стерильной фабричной упаковке, у нас — их стерилизовали простым кипячением и хранили в спирте. А это увеличивало возможность послеоперационных инфекций. Не было даже качественных электродрелей для сверления костей, необходимого для проведения спиц и винтов. Оперировали мы в латаных-перелатаных хирургических перчатках. После каждой операции сестры заклеивали на них дырки резиновыми заплатками, и они висели на шнуре в предоперационной, как белье в деревне. Рентгеновские установки были примитивные, снимки — нечеткие, пленки не хватало. Во всем мире давно применяли фабрично накатанные гипсовые бинты, у нас накатывали их вручную, гипс был плохого качества, повязки получались массивные и тяжелые.
Тематика научных работ института отражала общее отставание нашей специальности. Заместитель директора по научной работе Аркадий Казьмин был малоспособный ученый, пешка в руках директора. Многие научные темы были мелкие, некоторые высосаны из пальца для раздачи сотрудницам — женам академиков и генералов. Как и в Боткинской больнице, в институте была группа женщин-докторов, которая вмешивалась во все и мешала работать — Миронова, Малова, Мартинес. Они невзлюбили меня сразу. Молодежь подбирали не из способных ученых, а из таких партийных дундуков, как Печенкин. Были два наиболее способных аспиранта — Ромуальд Житницкий и Эрик Аренберг, но после защиты диссертаций директор не захотел оставить их в институте — оба были евреи. Наши профессора собирались в кружок и роптали втихомолку, но боялись их защитить.
Чтобы хоть как-то соответствовать техническим требованиям, приходилось во многом изощряться. Поскольку медицинская промышленность не выпускала скрепляющих пластинок типа Мюллера, изобретательный ум Каплана создал новую конструкцию пластинки. К сожалению, делали ее в наших маленьких мастерских. Каплан и инженер Антонов с гордостью показали ее мне:
— А? Что вы на это скажете? Я даю вам тему — скрепление отломков этой пластинкой.
Выглядела она неказисто. Металл плохой и тонкий, абсолютно не отполирован, пластинка довольно легко гнулась, а вся задача в том, чтобы фиксация была прочная. Но все-таки это было хоть что-то. Мы с Капланом сделали этой пластинкой более шестидесяти операций. Он сказал:
— Напишите статью от нас обоих и принесите мне.
Его доверие было лестно. Я тщательно проверял результаты лечения, но даже при его высоком хирургическом мастерстве они оказались довольно средними. Слегка смущаясь, я принес ему готовый текст. Через несколько месяцев статья была опубликована, и в ней написано… «результаты — хорошие».
Выдавать желаемое за достигнутое было общей тенденцией, много раз я видел эту необъективность в статьях и докладах у других. Этим грешили почти все советские ученые.
И все-таки было обидно, что такой крупный хирург и ученый тоже поддавался этому.
На мою удачу, к нам в отделение пришел работать мой друг Вениамин Лирцман. После орготдела его целый год продержали в поликлинике на приеме больных. Для хирурга это было как наказание, работа второго сорта. Мы с Веней обрадовались друг другу;
— Старик! Наконец-то мы опять вместе! Я тут без тебя загниваю — поговорить не с кем.
— А мне в поликлинике? Знаешь, как там тошно! Это мука — сидеть все время на приеме.
Теперь мы работали вместе, а после работы я провожал его на электричку, и мы долго бродили по улицам и обсуждали общие проблемы. Так мы провели вместе шесть лет.
Кудесник из Кургана
Из дирекции неожиданно сообщили, что меня посылают в командировку в Курган — к доктору Илизарову. Увидеть, что делает Илизаров, мне хотелось давно, но наш директор Волков открыто невзлюбил его, критиковал везде, где только мог, и поэтому я удивился предложению ехать к нему. Я был первым специалистом из Москвы, которого посылали к Илизарову. Я пошел к своему шефу Каплану:
— Аркадий Владимирович, директор посылает меня к Илизарову, в Курган.
— Да, да, я знаю. Он спрашивал меня — не буду ли я возражать? Я сам удивился. Очевидно, у дирекции есть какая-то цель. Я сказал, что не возражаю, но надо быть осторожным. Всем известно, как он не любит Илизарова. Знаете, что я вам скажу? — он понизил голос. — Этот Илизаров, он еще может им показать — у него очень интересные идеи. Только вы будьте осторожны, ничего не говорите про Волкова. И учтите, Илизаров — горский еврей.
Гавриил Абрамович Илизаров был рядовой доктор далеко в Сибири и ничего плохого Волкову не делал. Но уже десять лет он добивался признания своего метода лечения переломов. По сути, Волков, главный травматолог министерства и директор Центрального института, должен был бы вникнуть в открытие Илизарова и помочь ему. Но вместо этого, наоборот, он во всем ему препятствовал. Волков стремился подмять под себя всю советскую травматологию, и если кто-либо самостоятельно делал что-то без его помощи и участия, тот становился его врагом. Характер у Волкова был прямо-таки по-женски ревнивый. А у Илизарова, наоборот, характер был твердый, мужской: он продолжал делать операции по своему методу — с изобретенным им кольцевым аппаратом наружной фиксации костей, напечатал несколько интересных статей в научных журналах, сделал доклад на съезде. Илизаров доказывал, что открыл новый способ регенерации (сращения) костной ткани путем медленного и дозированного растяжения отломков. В нашей науке это было абсолютно ново и непонятно, это противоречило принятому учению так же, как идея Коперника о вращении Земли вокруг Солнца противоречила учению церкви о неподвижности Земли.
Хотя пока делали его операции только в Свердловском институте, но настойчивый энтузиаст Илизаров добился, чтобы к нему посылали врачей, которых он обучит своему методу. Вообще обучение у провинциального доктора без звания и без научной степени было делом неслыханным — для это существовали институты и кафедры. Но я помнил, как шесть лет назад Илизаров приехал к нам в Боткинскую не с целью усовершенствоваться, а с целью усовершенствовать нас в своем методе. Он был уверен в своей правоте, и было ясно, что сумел кое-чего добиться, обойдя препятствия, которые ставил ему Волков.
Перед отъездом со мной отдельно разговаривали заместитель директора Аркадий Казьмин и секретарь партийной организации Отар Гудушаури. Оба были противники Илизарова: Казьмин — довольно туповатый консерватор, противник всего нового, а грузин Гудушаури, хотя и неплохой человек, сам изобрел аппарат для лечения и поэтому не хотел, чтобы у нас применяли илизаровский. Каждый из них дал мне такую суровую инструкцию, что я даже удивился: «Илизаров — жулик: он все врет, никакого нового метода он не придумал. Пора вывести его на чистую воду. Он доказывает, что его аппарат лучше и что он может удлинять кости. Ты ему не верь, не поддавайся его влиянию, сам осматривай всех его больных, проверяй рентгеновские снимки, измеряй сантиметровой лентой и записывай. И привези нам эти данные».
Почему меня избрали для этого? Я не принадлежал к лагерю Волкова против Илизарова и никогда не любил интриги. Может, потому, что я был относительно новый сотрудник и взял меня сюда именно Волков? Им казалось, что поэтому ослушаться их я не посмею.
Провожая, как всегда, после работы друга Веню на электричку, я передал ему эти разговоры. Он больше меня был в курсе тех интриг, понимал, что дирекция ставила меня в тяжелое положение: посылали как бы обучиться у Илизарова, а задание давали — угробить его. Веня посоветовал:
— Ты все на месте увидишь и решишь, но будь настороже с нашими начальниками.
Гробить Илизарова я не собирался, но уже давно хотел сам увидеть, что он делает. Я дал ему телеграмму и поехал с легким сердцем.
Большие самолеты в Курган не летали, в Свердловске я пересел на небольшой местный. Половина пассажиров были инвалиды с костылями. Я завел разговор с молодым соседом:
— Вы живете в Кургане?
— Нет, лечу туда лечиться — к Илизарову. Слышали про такого?
— Слышал. У вас к нему направление? Что с вами?
— У меня воспаление кости, перелом не срастается. Направления у меня нет, но люди говорят, что он чудеса делает, его Кудесником из Кургана зовут. Мою ногу только чудо спасет: пять операций в разных городах делали — не срослась, гноится. Предложили ампутацию, а я как раз услышал про Илизарова. Авось примет на лечение, спасет ногу-то.