Коля приезжал опять и опять с новыми делегациями своей фирмы в Москву, их встречали «на высоком уровне» — прямо у трапа самолета, и провозили мимо таможни на правительственных машинах Комитета по науке. Все сотрудники Комитета были секретными полковниками и майорами КГБ. Каждый раз бельгийцы привозили подарки-взятки тем советским чиновникам. Потом полковники и майоры сами тоже стали ездить в Бельгию для переговоров. Как шли переговоры я не знал, но Коля рассказывал, что там они накупали себе джинсы и другие вещи, в чем он им помогал. Он уже много раз составлял и переписывал проект делового соглашения, советские обещали его подписать, но дело никак не двигалось. И мы еще много раз принимали у себя дома все новые делегации бельгийцев и угощали их мясом от Славки-мясника. Наши отношения с Колей становились очень дружественными и как-то раз я спросил его, когда мы были вдвоем:
— Приводят к чему-нибудь ваши переговоры о научном сотрудничестве?
— Пока — ни к чему. Советская сторона все тянет и тянет. Мы предлагаем им выгодные условия, даем низкие цены и рассрочку. Они вроде бы соглашаются, но в последний момент отказываются подписать, а просят продолжать переговоры снова и снова. И все хотят присылать к нам свои новые делегации. Я уже устал их встречать и покупать им разные подарки. Мы не перестаем удивляться — зачем все это?
— Хочешь знать — зачем? Им совсем не нужно деловое сотрудничество с вами; чего они хотят — это завести побольше контактов в Бельгии, чтобы иметь там свою разведку.
— Ты так думаешь? Похоже, что ты прав. Возможно, так оно и есть.
И мы смеялись — мы были откровенны друг с другом.
В лице Коли я приобрел друга из неведомого западного мира. Общение с Савицкими и с другими бельгийцами было для нас первым соприкосновением с незнакомой нам Западной Европой, и оно оставило в моей и Ириной душе глубокое впечатление.
А когда через год я перечитал свои дневниковые записи и политические стихи, то сам поразился — насколько глубоко антисоветскими стали мои мысли.
Мои пациенты летчики-испытатели. И — старший бортхирург
Мне довелось лечить двух знаменитых летчиков-испытателей. В 1962 году, еще в Боткинской больнице, мы вместе с доцентом Ксаной Винцентини лечили Героя Советского Союза Георгия Мосолова от множественных переломов, полученных при испытании МиГ-17 — он неудачно катапультировался из падающего штопором самолета. Его состояние было на грани жизни и смерти. Тогда мы не знали метод Илизарова, поэтому лечение было мучительным и долгим. Но Жора Мосолов оказался героем не только за штурвалом самолета, но и в больничной постели — он стойко переносил все и, превозмогая боль, даже учил английский язык. Я поражался его дисциплинированности — он досконально точно выполнял любую рекомендацию по лечению: если я говорил, что надо делать десять упражнений каждые два часа, можно было не проверять — он делал это так, как я рекомендовал. В этом сказывалась необыкновенная сила воли, необходимая для его невероятно тяжелой профессии. Мы с Жорой стали потом друзьями, встречались семьями и вместе проводили время.
В 1967 году, при испытании новой модели истребителя МиГ, под городом Горьким разбился полковник Леонид Миненко, дважды Герой Советского Союза. У него были множественные сложные переломы рук и ног, он был в тяжелом критическом состоянии. Главный конструктор Микоян просил директора Волкова послать к нему лучшего специалиста. Осмотреть больного туда вылетел профессор Каплан. Лечить такие сложные переломы ответственному пациенту в Горьком никто не брался, и Каплан рекомендовал привезти его к нам в институт. При своем громадном опыте, он и сам был в сомнениях — как его лечить? Он показал нам с Веней Лирцманом рентгеновские снимки. Я сказал:
— Его можно вылечить только методом Илизарова.
У нас еще не было опыта в лечении этим методом сложных комбинированных повреждений, и нерешительный Каплан не был уверен — браться ли за это:
— Знаете, что я вам скажу — это большая ответственность. Вы уверены, что мы сможем это?
Меня поддержал Веня:
— Аркадий Владимирович, надо же когда-то начинать.
Под нашим давлением Каплан согласился. Я просмотрел свои зарисовки, сделанные в Кургане у Илизарова, и составил план операции. Мы делали ее втроем — Каплан, Лирцман и я. Каплан таких операций раньше не делал и уступил инициативу мне. По его хмурому лицу и по замечаниям я видел, что он был этим недоволен — стариковское нежелание уступать, ревность к молодому. Он часто останавливал меня:
— Вы уверены, что надо делать именно так?
— Конечно, уверен.
— Ну-ну, делайте, если уверены, только смотрите — осторожней.
После операции Леню Миненко положили в отдельную маленькую палату, с ним была его жена Лариса. Я долго выхаживал больного, тактично советуясь обо всем с Капланом. Он соглашался, но всегда с сомнениями и недовольством:
— Знаете, вы чересчур активны.
— Но, Аркадий Владимирович, его именно и нужно лечить активно.
— Ну-ну, смотрите, чтобы чего не произошло, — ворчливо говорил он.
Директор института заходил изредка — быть в курсе состояния важного больного. Ему, конечно, не нравилось, что в его институте лечат илизаровским методом, но после нашумевшего успеха операции Брумелю он не мог возражать. А мне импонировало, что я был ведущей фигурой в лечении. Как все молодые, я всеми силами стремился «расправить крылья», хотя раздражение шефа было мне непонятно и неприятно.
За то время, что я выхаживал Леню Миненко, мы сдружились с ним. Выписывался он на своих ногах и подарил мне в знак благодарности часы:
— Спасибо тебе, ты меня по частям собрал. Приезжай ко мне в Горький погостить.
Часы красивые, дома я достал их из коробки и показал Ирине, мы оба ахнули — золотые, стоили, как полгода моей работы. Таких дорогих подарков я не получал — мне дарили бутылки коньяка, иногда всовывали в руки конверт с пятьюдесятью рублями (не часто). Ну, носить золотые часы я не стану — не такой важный пижон.
Вскоре мы на машине ездили в гости к Миненкам, по дороге останавливались у церкви Покрова на Нерли, под Владимиром. Я обожаю эту церковь за изысканные пропорции — это одно из лучших строений мира. Леня предупредительно встретил нас на своей машине при въезде в Горький. Потом мы гуляли с ним на откосе, любовались Волгой. Леня, со звездами на пиджаке, ходил свободно и бодро. Люди оглядывались на нашу группу, и никто бы не сказал, что у этого человека были сломаны ноги и руки.
Хотя директору и профессору не очень нравилась моя активность, но успех лечения новым методом был налицо, и это сказалось в их важной уступке — меня назначили бригадиром хирургической бригады Министерства здравоохранения по выездам на случаи массовых травм, бортхирургом. Дело было ответственное. Теперь время от времени мне звонили из Министерства с заданием лететь на какой-нибудь случай массовой травмы и присылали машину, чтобы везти на аэродром «Быково». Там наготове стоял самолет и сидела анестезиолог — молодая и симпатичная армянка. Несколько раз мы вместе вылетали в разные районы и работали по два-три дня в местных больницах. И всегда мы были так заняты, что нам оставалось мало времени поговорить.
Как-то раз нас срочно послали на далекий Север — в Воркуту. Там произошел взрыв на шахте и были тяжелые травмы. Воркута — за полярным кругом; в сталинское время туда на шахты ссылали приговоренных к длинным срокам заключения, они добывали никель в таких условиях, что выживали лишь единицы. По сути, ссылка в Воркуту была смертельным приговором. В теплое сентябрьское утро мы, в легких костюмах, вылетели на большом самолете в Сыктывкар. По дороге я рассказывал своей спутнице, которая по молодости не помнила сталинского времени, что такое шахты Воркуты. Рассказал ей про свою «кровную сестричку» польку Женю, которая выросла там с ссыльными поляками, о том, как в Петрозаводске она кинулась под поезд и потеряла ноги. Моя спутница испуганно смотрела на меня — рассказы напугали ее.
В Сыктывкаре было холодней, и мы надели куртки. Оттуда до Усть-Узы летели на небольшом двухмоторном самолете типа «Дуглас». Там еще холодней, я надел взятое с собой пальто, а у нее ничего не было. Из Усть-Узы нас везли на маленьком Як-12, мы пролетали над Северным Уралом, около высшей точки — горы Народной, более трех километров высотой. Самолет кидало в разные стороны, моя анестезиолог дрожала от холода и страха и прижималась ко мне. Я взял се в пальто, как ребенка. Наши щеки касались, она тяжело и взволнованно дышала, два наших молодых тела согревали друг друга, и пилот, занятый удержанием самолета от порывов ветра, с улыбкой косился на нас. Приземлились в Воркуте в темноте, по летному полю гуляла снежная поземка, холодно. На «Волге» директора шахт шофер привез нас в маленькую холодную гостиницу горкома партии:
— Товарищи доктора, все начальники теперь на срочных заседаниях, но сказали, что вы можете отдохнуть до утра — все пострадавшие уже в больнице. Утром я приеду.
У нас одна комната на двоих. Отдых нам нужен, но где взять еду ночью? В гостинице только чай. У нее оказались с собой бутерброды. От усталости и холода она дрожала и испуганно поглядывала то на меня, то на стоявшие рядом постели. И как-то так все это случилось… Она оказалась очень горячей в любви — армянская кровь. Искусно и жарко вжимаясь в меня всем телом, она смущенно, стыдясь, смотрела мне в глаза и шептала:
— Неужели это ты?.. Неужели это ты?..
Это был импульс. Когда такое случается один раз, это всегда — импульс.
Мы работали в местной больнице два дня почти без перерыва, были так заняты, что она лишь изредка на меня поглядывала. Переломов было много, мы сделали шесть операций.
Там я увидел самое тяжелое повреждение из всех, какие мне приходилось видеть — у молодого шахтера была снесена часть лица. Я не оговорился: верхняя челюсть с небом, нос и лобная кость, глаза были вырваны. Это случилось, когда он без сознания лежал в шахте возле рельс, запрокинув голову. Катящаяся вагонетка проехала по лицу снизу вверх. Удар пришелся на верхнюю челюсть, сломал ее и