Однажды хирургическая судьба свела меня с исторической фигурой советского времени — с Екатериной Фурцевой, самой мощной женщиной. Во времена Хрущева она достигла недосягаемой высоты — была секретарем ЦК партии, первым секретарем Московского комитета партии и членом Президиума (Политбюро). Потом ее «сбросили» на культуру, она стала ее министром до конца своих дней. Я помнил се секретарем райкома партии в конце 1940-х годов, когда шла кампания против «космополитов безродных» — унижение и деморализация интеллигенции, особенно еврейской. Я был тогда студентом и видел, как она приехала на собрание в наш институт для разгрома профессора Анатолия Геселевича. С суровым выражением лица она выступила с демагогической речью и загубила его.
Теперь Фурцева привезла на операцию свою падчерицу (дочку мужа, заместителя министра иностранных дел Фирюбина). Лечиться ей полагалось в богатой Кремлевской больнице, где был «коммунизм на восемьдесят кроватей» (выражение Твардовского). Но там не делали операций на позвоночнике. Когда правительственная «чайка» министерши подъехала к институту, у подъезда ее встречал с суетливым почетом сам директор. В разговоре с ним она сказала:
— Я слышала хорошие отзывы о хирурге Владимире Голяховском. Я хочу, чтобы он делал операцию моей дочери.
Но я не был специалистом в операциях на позвоночнике, поэтому директор поставил меня ассистировать позвоночному хирургу.
В народе Фурцеву не любили именно за то, что она, женщина, смогла вознестись на вершину мужской партийной иерархии. Про нее сочиняли разные неприличные эпиграммы, была такая частушка:
Ой, боюся я, боюся —
Я на Фурцевой женюся
Буду тискать сиськи я
Самые марксистския.
Фурцева не очень разбиралась — кто оперировал, кто ассистировал. Она больше общалась со мной, и у нас установились довольно теплые отношения. Она часто приезжала, я провожал ее в палату, отвечал на вопросы. Она мило улыбалась, и мы перекидывались парой слов. Хотя ей было близко к шестидесяти, она все еще была хороша собой — довольно миниатюрная, стройная, с красивой прической и прекрасными лучистыми глазами. Я смотрел на нее с интересом и удивлением: как эту хорошенькую бабу угораздило стать партийной сукой такого большого масштаба?
Однажды, когда мы обсуждали состояние нашей послеоперационной больной, секретарша Ида сказала:
— Там пришел какой-то американец, говорит, что он доктор. Он немного говорит по-русски и объяснил, что приехал сам, с частным визитом.
— С частным визитом? Ну, ладно, зови его, раз пришел.
Вошел человек лет пятидесяти, низкого роста, коротко стриженный, лысоватый. Он совсем не подходил под стандартный тип высокого американца с белозубой улыбкой.
По-русски он говорил медленно, с трудом подыскивал слова:
— Я приехать… на Москва… для вокейшен — как это? — отпуск. Я… ортопедик серджен — хирург ортопедия, я… жить город Милвоуки, штат Висконсин. Я… хотеть видеть ваш госпитал….эстественно. Вот… мой бизнес-кард.
На визитке имя — Элиот Коллинз, специалист по спортивной травме. Раз он явился не с официальным визитом, то был неважная птица для института. По врожденной нелюбви многих русских ко всему иностранному замдиректора терпеть не мог гостей-иностранцев. Он не стал сам беседовать с ним, а сказал мне:
— Слушайте, поводите его по институту, покажите разных больных.
Чтобы водить американца по институту, требовалось разрешение первого (секретного) отдела; мне бы его не дали, потому что я был беспартийный. Но замдиректора сказал, и я мог вести. Как в песне Окуджавы: «А если что не так — не наше дело, как говорится — Родина велела».
Я показал ему своих больных с пересаженным локтевым суставом, их было уже несколько. Меня интересовала реакция американца, я спросил:
— В Америке делают такие операции?
— В Америка?.. Нет, я не знать… Надо наши учит, эстественно (он любил выговаривать это слово со звуком «э» впереди).
Пока я показывал ему больных, выяснилось, что он уже четвертый раз в России и приезжал просто потому, что ему здесь нравилось. Мне показалось это странным: что ему так нравилось? Я предложил:
— Я могу отвезти вас на своей машине и показать интересные московские места.
— Эстественно.
Чтобы возить его по городу, я должен просить разрешение. Но раз его дали под мою опеку, то вряд ли станут придираться, что я отвез его домой. Ну, а по дороге я мог с ним поговорить — он был первый американский доктор на моем пути. Интересно, как они там работают и живут.
Мы гуляли два часа, я показывал Москву, изредка задавал вопросы. Я решил пригласить его домой и поговорить в спокойной обстановке. Ирина говорила по-английски и могла помочь нашей беседе. К тому же я знал, что всем иностранцам хотелось посмотреть, как живут советские люди. Но звать домой американца — это было запрещено, и если бы выяснилось, мне могли грозить неприятности. Впрочем, он скоро уезжал обратно, в наш институт не собирался и не смог бы рассказать о моем приглашении даже по наивности. Но «волков бояться — в лес не ходить». Желание узнать побольше об Америке пересилило.
— Доктор Коллинз, приходите завтра вечером ко мне домой. Мыс женой будем рады вас принять.
— Эстественно.
Меня интересовала американская медицина. Моя американская тетка Люба приезжала в Москву несколько раз навещать своих родственников и рассказывала о Нью-Йорке и о стране, но она ничего не знала об американской медицине. Говорила только, что лечение стоит дорого. Хотелось узнать больше об их работе и жизни.
Ирина приготовила легкий ужин, я встретил Коллинза у станции метро «Аэропорт». Он принес бутылку виски и шариковую ручку «паркер», сказал, что их выпускают в его штате.
Весь вечер я расспрашивал его об американской медицине и узнал много нового, о чем не имел никакого понятия: о структуре частной медицины, об оборудовании, о заработках врачей. Мы с ним были хирурги приблизительно одного уровня, но он зарабатывал в двадцать раз больше меня. Он сказал, что лечение дорогое, но работающие люди имеют страховку, которая покрывает расходы. Для меня это был другой образ жизни — намного более богатый и более яркий.
Я идеализировал Америку, много лет слушал «Голос Америки» и рассказы побывавших там. Я сказал ему, что мне нравилось многое американское:
— Когда я вижу на улице американские машины, я понимаю — какая разница в технике производства по сравнению с советской. У вас какая машина? Сколько в ней цилиндров и сил?
— У меня две машины: новый «кадиллак», восемь цилиндров и сто пятьдесят сил, а вторая — старый «форд», шесть цилиндров и сто двадцать сил.
Я удивился: две мощные машины! — и продолжал:
— Когда я вижу американские фильмы, мне нравится смотреть на раскованность людей и на их благополучную жизнь. Но особенно мне нравится демократический строй мышления американцев.
Гость не совсем это понял и наивно спросил:
— Какая разница между демократией в России и Америке? Ведь у вас тоже есть выборы, значит, есть демократия.
— Мы выбираем только одного кандидата — фактически у нас нет выбора.
— Почему вы не выдвинете другого?
— Потому что у нас свобода только на словах. Кажется, гость понял. Во всяком случае он засмеялся и сказал свое:
— Эстественно.
Через пятнадцать лет после того разговора я встретил доктора Коллинза на конгрессе хирургов в американском городе Атланте, мы дружески обнялись…
Сила магнетизма
Одним из приятных событий нашей с Ириной жизни был выезд от нас ее матери: в возрасте за пятьдесят лет она вышла замуж за шестидесятилстнего музыканта Давида Абрамовича Раппопорта. Они собирались переехать в соседний дом нашего кооператива. Мы с нетерпением ждали этою, но районные власти долго чинили им препятствия в получении квартиры, как раньше делали со мной. У меня уже накопился опыт наблюдений за советскими бюрократами, я знал, что они боятся громких имен и действовать с ними надо «нахрапом», не давая им опомниться. Правда, для смелых требований нужно по-актерски «войти в роль».
Я поехал к начальнику жилищного отдела, быстрой деловой походкой вошел в кабинет и, не дав ему ни слова сказать, представился с независимым и даже задорным видом:
— Я личный лечащий врач первого секретаря райкома Евгения Ивановича Пирогова (такого чина у меня не было, просто иногда я лечил членов его семьи). Я вчера был у Евгения Ивановича дома, осматривал его, мы разговорились, и я сказал ему, что ваш отдел до сих пор задерживает выдачу квартиры моей теще. Он был очень удивлен.
На самом деле я не был у Пирогова и не говорил с ним, хотя думал, что в случае моей просьбы он поддержал бы меня. Но мое уверенное поведение «под Хлестакова» подействовало мгновенно — услышав имя своего высшего начальника, бюрократ напугался, почти как городничий у Гоголя, и квартиру дали сразу. Мы с Ириной вздохнули свободней — все три комнаты наши.
Теща вывезла свою тяжелую мебель красного дерева, у нас своей было мало, и в освободившейся комнате мы поставили длинный стол и завалили его научными книгами и рукописями — я с одной стороны, Ирина — с другой. Она к тому времени начала работать над кандидатской диссертацией по иммунологии аллергических реакций организма. Мы становились семьей ученых, читали и писали целыми вечерами, все глубже погружаясь в научную работу. Когда однажды знакомый спросил нашего десятилетнего сына, кем он хочет быть, то Владимир-младший, наблюдавший нашу постоянную занятость, ответил:
— Какая есть работа, чтобы не писать диссертацию? Я хочу делать такую.
(Между прочим, это желание он выполнил — за всю жизнь диссертацию не написал.)
Я продолжал видеться с Илизаровым в его приезды в Москву, все с большим интересом присматривался к этому человеку, меня привлекала основная особенность его мозга — он был постоянно открыт для наблюдений. Наблюдательность для ученого — самое важное качество, это «хлеб» его работы.