— Отполируйте мне набор суставов трех размеров — я хочу показывать их на выставке.
— На выставке? Отполирую. Будут блестеть, как жидовские яйца (откуда он это взял?).
За бутылку спирта он принес мне сверкающие полировкой суставы. Устроители выставки оформили мой стенд: суставы лежали в большом стеклянном кубе на фоне синего бархата. Моей фамилии на стенде нет — в Советском Союзе никакая техническая продукция не носила личных имен (за исключением авиационных фирм) и ничего личного не демонстрировали. Но рядом лежала пачка рекламных листов довольно плохой печати с фотографией сустава и кратким описанием на русском и английском языках. В листке сказано, что автор — Голяховский. Мне полагалось все дни находится возле стенда.
Рядом с большими красивыми стендами иностранных фирм советский отдел выглядел бедным, те фирмы прислали на выставку самую передовую продукцию. А нам показывать почти нечего. В этом отражалось состояние нашей медицинской промышленности. Неподалеку от моего стенда размешалась экспозиция британской фирмы «London Splint Company — Лондонская компания Сплинт». Представители фирмы, хорошо одетые сухощавые инженеры, несколько раз подходили к моему стенду и что-то обсуждали. Что — я не понимал из-за незнания языка. На второй день их переводчица спросила меня:
— Вы не знаете, какая фирма изготовляет этот сустав?
Я, конечно, знал: работяги-пьяницы с секретного ракетного завода. Но не скажешь же!
— Это мое изобретение, оно изготовлено в Центральном институте травматологии и ортопедии.
Она отошла к англичанам и перевела им. Те оживились, подошли, и завязался разговор:
— Из какого металла изготовлен ваш сустав?
Я не знал точно:
— Из сплава стали с какими-то другими металлами.
— Не из виталлиума?
Я мог бы сказать, что для медицинской промышленности виталлиум в нашей стране не дают, но промолчал. Они продолжали:
— Нам нравится ваша конструкция. Наша фирма тоже производит локтевой сустав, мы делаем его из виталлиума. Но нам кажется, что ваш сустав имеет преимущества. Мы хотим предложить вам сделку: вы дадите нам образец и чертежи, мы покажем их в Лондоне руководителям нашей фирмы. Если они дадут согласие, мы купим ваш сустав. Наша технология производства выше, мы сможем улучшить качество. И, кроме того, мы — международная фирма, продаем нашу продукцию во многие страны мира. Сможем продавать и ваш сустав.
Моя первая реакция была смешанная: приятно, что они так высоко оценили мои изобретательские способности, но я сразу же испугался — как я могу вести деловые переговоры с иностранцами? Я даже боялся — не наблюдают ли за нами, потому что где иностранцы, там всегда много агентов КГБ. Этот страх жил у всех советских под кожей. Десятилетиями нас запугивали, что любые контакты с иностранцами с передачей бумаг и образцов — это нарушение закона, и все деловые письма между советскими гражданами и иностранными фирмами рассматривались как шпионаж. Было много примеров, когда людей сажали в тюрьму за ничего не значившую деловую связь с иностранцами. В мои студенческие годы нас пугали фильмом «Суд чести», основанным на действительном факте — академик Василий Парин был арестован якобы за передачу американцам секрета лечения рака. Он много лет просидел в одиночной камере, с трудом выжил, а теперь стал директором Института космонавтики.
Что мне было делать? Вести переговоры я не мог, а отказаться от такого заманчивого предложения было обидно. Меня буквально бросало в жар и в холод. И еще — стыдно, что англичане могли заметить мое замешательство. Я сказал заплетающимся языком:
— Все деловые переговоры возможны только через отдел лицензий Комитета по изобретениям и через дирекцию нашего института.
Они вручили мне свои деловые карточки и попросили мою. Я еще больше смутился — у меня своей не было: чтобы напечатать визитку, нужно специальное разрешение нескольких инстанций. Они взяли адрес института, я попросил переводчицу:
— Пожалуйста, пусть пишут только на имя директора, — я не хотел, чтобы на конверте из Англии стояло моё имя, это тоже было подозрительно и даже опасно.
Дома я по-маниловски размечтался и возбужденно говорил Ирине:
— Представляешь, какая это удача! Если они станут производить мой сустав, это даст мне для операций настоящую западную продукцию, а институту и мне — международную известность. Может, меня даже пригласят в Англию. Но знала бы ты, как по-дурацки я себя чувствовал: не то что дать согласие, я говорить боялся — унизительное положение (по-настоящему я тогда даже не представлял, какая большая индустрия и реклама развивается на Западе вокруг таких изобретений).
Выставка закончилась, и спустя некоторое время мне вручили письмо от той фирмы. Они все-таки писали на мое имя, конверт распечатан — письмо просмотрено. Ирина перевела:
«Дорогой сэр, Вы помните наши встречи во время выставки «Ортопедия-69». Мы поняли, что Вы проявили интерес к тому, чтобы Ваш локтевой сустав изготавливали у нас из виталлиума. Мы понимаем, конечно, что не можем изготавливать или перепродавать сустав без согласия Вашего и Лицензиенторга. Когда мы получим чертежи, мы будем в состоянии указать дату изготовления образцов. Может быть, при ответе на это письмо Вы могли бы указать нам, какое количество суставов Вам потребуется для начала. Ожидаем дальнейших советов и надеемся увидеть Вас в следующем году во время приезда к Вам.
Фирма настойчиво предлагала завести выгодные для нашего института дела. Я кинулся в дирекцию, но поговорить с директором никак не удавалось — он всегда в министерстве или на заседаниях. Поэтому я написал письмо:
«Глубокоуважаемый Мстислав Васильевич! Британская фирма «Сплинт Компани» прислала мне письмо на адрес ЦИТО, в котором предлагает приобрести право на изготовление из виталлиума локтевого сустава. Направляю Вам оригинал и перевод этого письма. Прошу Вашего разрешения продолжить эти переговоры через официальные инстанции: отдел лицензий Комитета по делам изобретений и через Лицензиенторг. Как Вы думаете, сколько заказать суставов для ЦИТО — хватит 50?»
Отнес письмо в дирекцию, долго не было ответа. Наконец секретарши Тамара с Ириной принесли обратно мое письмо с двумя резолюциями. На одной директор написал своему заместителю Казьмину: «Прошу зайти и рассказать, что Вы думаете по этому поводу». Заместитель написал мне: «Владимир Юльевич! Передача иностранной фирме чертежей и другой технической документации является грубым нарушением существующих законов».
Я опешил — я же писал, что переговоры будут официальные. Кинулся опять к директору, он передал через секретаршу, что доверил это дело своему заместителю, а сам занят более важными делами. Господи, что же важней, чем улучшить нашу работу? Я к заместителю:
— Аркадий Иванович, это же выгодно институту.
— Вы хотите, чтобы вас посадили в тюрьму?
В отчаянии я дома жаловался Ирине:
— Какая тупость! Это их традиционная русская нелюбовь ко всему иностранному.
Ирина вставила:
— А может быть, нелюбовь и зависть к тебе?
— Да, наверное, ты права. Им наплевать на выгоду для института, наплевать, что такие деловые связи могут помочь нам вылезти из нашей инструментальной нищеты. Они не хотят, чтобы я вышел на международную арену. Но если я пойду против них, они могут мне навредить: вскоре мне защищать докторскую диссертацию, и они легко завалят мою защиту. Тогда — прощай многолетний труд и надежда на самостоятельную работу.
Горько мне было, но я не ответил на письмо и махнул рукой на предложение британской фирмы. И некрасиво, конечно. И вот прошло уже тридцать лет, а я до сих пор переживаю ту неудачу и то чувство бессильного унижения, которое тогда меня заставили пережить.
Нога балерины
Майя Плисецкая, ведущая прима-балерина Большого театра, лежала на сцене и страдала от боли: в декабре 1969 года во время репетиции она упала и не смогла встать. Заволновался ее партнер Николай Фадеечев, испугались другие артисты, оркестранты вытягивали шеи из оркестровой ямы — что происходит на сцене? А там, в позе умирающего лебедя, лежала и плакала королева мирового балета и слава русского искусства.
На двести пятьдесят танцовщиков в Большом не было доктора, а был массажист, всегда подвыпивший Женька — единственный представитель медицины. От испуга и уважения к великой балерине этот «эскулап» обильно поливал ее ногу замораживающим раствором хлорэтила. Кожа покрылась почти ледяной коркой и онемела, это успокоило боль. Ее привезли в наш институт, профессор Зоя Миронова (которая неудачно лечила Брумеля) наложила ей большую гипсовую повязку. Но боль не проходила, и Плисецкая настояла, чтобы гипс сняли. Когда его разрезали, увидели, что чересчур перемороженная кожа стала отмирать — балерина теряла ногу. Недовольная лечением, она в истерике уехала домой. За это се посчитали слишком капризной. По своему рангу Плисецкая принадлежала к контингенту Кремлевской больницы, ее осматривали несколько докторов, накладывали разные повязки, но состояние не улучшалось.
В то время я был в подмосковном Доме писателей «Малеевка» и писал толстый том докторской диссертации в 450 страниц. Для этого я выпросил у директора два месяца творческого отпуска. Вокруг была золотая осень — я гулял по аллеям и наслаждался, наблюдая «пышное природы увяданье». Только я вернулся в Москву, мне позвонила хорошая приятельница нашей семьи — жена композитора Тихона Хренникова Клара:
— Володя, надо срочно спасать ногу Майи Плисецкой. Пожалуйста, сделай все возможное. Тебе позвонит ее муж, композитор Родион Щедрин.
Я поехал к ним в дом № 25 на улице Горького. По дороге, в метро, я немного волновался и обдумывал, как держаться с такой знаменитостью. Я по опыту знал, что звезды политики и искусства очень своевольны и нервны — они желают, чтобы им делали только то, что они хотят, вмешиваются в лечение, ничего в