— Это мой спаситель профессор Голяховский и его жена (профессором я еще не был, это она меня произвела).
Подошел и мой директор Волков. Я шепнул Майе:
— Выручай, чтобы он на меня не злился из-за тебя.
Она — ему, с артистической любезностью, но слегка свысока, как королева:
— Я очень-очень благодарна Володе. Хорошо, что у вас есть такой замечательный доктор.
— Конечно, конечно, Майя Михайловна, я его очень ценю. Приходите на его защиту.
Я вставил:
— Если придешь, услышишь, как я благодарю, перечисляя всех-всех, так у нас полагается.
— Не делайте этого, — махнул рукой Волков, — поблагодарите всех в одной фразе, и все.
— Спасибо, Мстислав Васильевич, раз вы разрешили, я так и сделаю.
Лечение было закончено, но день моего торжества ожидал меня впереди: впервые после перерыва Майя танцевала свою любимую «Кармен» и пригласила нас с Ириной. Мы сидели в первом ряду, я волновался — как поведет себя ее нога? И вот занавес открылся, бурные такты музыки (Родиона Щедрина, на темы Бизе). Майя стоит под большим красным навесом, вся — грация. В нарастающем грохоте ударников ей предстоит сделать первое движение — нашей с ней левой ногой. Я замер — она с силой ударила ею по полу… Когда балет кончился и Майя выходила на аплодисменты, она подошла ближе ко мне, глубоко присела в поклоне и послала мне воздушный поцелуй. Со слезами радости и гордости я аплодировал ее гениальному искусству. На следующий день они привезли мне подарок — дорогой японский магнитофон (сын тут же взял его себе). На пластинке «Кармен» они написали: «Ты доказал, что, как говорят на Руси, — не стоит село без святого. Спасибо тебе!»
Защита докторской диссертации
Весь 1969 год по стране распространялась истерия подготовки к 100-летию со дня рождения Ленина. Об этом писали в газетах и журналах, долдонили по радио, а по телевидению показывали, какую радость этот юбилей доставляет колхозникам и рабочим. В школах и детских садах дети учили стихи и пели песни про Ленина, посвящали ему свои рисунки.
Семья наших друзей решила подарить своей пятилетней дочке Наташе рыбок в аквариуме, которых она давно просила. По дороге домой ей сказали, что ее ждет подарок.
— А какой подарок? — допытывалось дите.
— В стеклянной баночке.
— А что в ней?
— Такое, что ты больше всего любишь.
— А, я знаю-знаю — это Ленин!
— Наташенька, почему же Ленин в стеклянной баночке? — поразилась мама.
— Ты сказала, что я это люблю больше всего. А воспитательница в детском садике говорила нам, что мы должны больше всего любить Ленина.
Но если, к разочарованию Наташи, Ленина не оказалось в баночке, то он был в Сандуновских банях. 24 декабря 1969 года мне стукнуло сорок. По давно заведенной традиции я отметил это с друзьями студенческих лет в Сандуновских банях. При входе над кассой висел… портрет Ленина. Выходило, что без его присутствия и в бане помыться нельзя. Стоя в очереди, мы тихо пересмеивались: «Надо было нарисовать его с банной шайкой».
Потом мы драили друг другу спины, хлестали, плавали в бассейне и сидели на мягких диванах в кабинке, завернувшись в простыни, как римские патриции. Мы пили пиво, шутили и рассказывали анекдоты на злобу дня — про Ленина: «За что молодые женщины любят стариков? В Америке за то, что они богатые; во Франции за то, что они опытные в любви; а в России за то, что они живого Ленина видели». Из бани мы пошли есть дымящиеся чебуреки в ресторане «Арарат» (напротив «Метрополя») и обильно заливали их коньяком.
Когда меняется первая из двух цифр возраста, становится немного грустно. Я всегда любил подводить итоги свершенного, размышлять, что достигнуто, иногда писал об этом стихи. Как раз под сорок лет я увлекался учением древнегречсского философа Сократа, он считал сомнения основой всякого познания. И я прочитал друзьям новые стихи:
Поднимаю бокал за сомнения!
За сомнений тяжелый путь;
В горьких муках родятся прозрения,
Но питает их смелая грудь.
За сомнения в каждой святыне,
За презрение к вере слепой!
Эта вера подобна пустыне —
В ней не вырасти мысли живой.
За падение истин бесплодных
И на веру принятых слов.
Путь сомнения — доля свободных,
Вера — участь покорных рабов.
Как Сократ свою горькую чашу,
За сомненья я пью свой бокал;
Он издревле дорогу нашу
Чрез сомнения нам указал.
Тот, кто жаждет простора для рвений,
Кто быстрее других зашагал,
Закалится в горниле сомнений —
За сомнения мой бокал!
Что подвыпившие друзья поняли из высокопарного стиха? Но шепотом спросили:
— А в учении Ленина сомневаться можно?
— Даже нужно, — тоже шепотом.
— Ну, тогда — за сомнения!
Уже два года я ждал, что харьковский театр поставит мою пьесу «Чудное мгновенье», и порой меня тоже охватывали сомнения — происходило что-то неладное. Приехал в Москву главный режиссер Владимир Ненашев, пришел к нам:
— Плохо с вашей пьесой — обком партии запретил ее ставить.
— Почему? Она про любовь Пушкина к Анне Керн, в ней нет ничего антисоветского.
— Мудаки в обкоме сказали, что в честь ленинского юбилея надо ставить только пьесы про Ленина или на революционные темы. Я им доказывал: мы театр имени Пушкина, нам нужен свой пушкинский репертуар. Они сказали: тогда ставьте что-нибудь, как Пушкин спорил с царем и тот его боялся; незачем ставить пьесы про его связь с какой-то блядью.
Ну что сказать на такую «ленинскую философию»? Возражать нельзя. Плетью обуха не перешибешь (особенно если обух — это коммунистическая пропагандистская машина).
Я расстроился, но был тогда слишком занят подготовкой к защите диссертации, обдумывал, как построить свое выступление, чтобы не только рассказать о работе, но и показать фильм об операции с искусственным локтевым суставом. Фильмы на защитах раньше не показывали, но недаром мудрая китайская пословица говорит, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Лишь немногие видели мою операцию, и я очень надеялся, что фильм всех убедит в оригинальности моей работы. Пленка первой операции была сделана любителем, хотелось показать получше. И тут неожиданно мне позвонила режиссер Ленинградской киностудии хроникальных фильмов Жанна Романова:
— Мы снимаем фильм «Воспитание смелости» — о трех специалистах разных профессий и выбрали вас как хирурга. Я хочу приехать со съемочной группой и снять вас сначала во время беседы в вашем кабинете, а потом на операции. У вас ведь есть кабинет? Мы снимем вас входящим в дверь, на которой написано ваше имя, зрителю сразу станет ясно, кто вы.
Я обрадовался — они могут помочь мне профессионально доснять операцию. Но вот беда — кабинета у меня не было, а был всего-навсего маленький письменный стол в общей ординаторской комнате. Она хочет показать меня солидно, да мне и самому хотелось покрасоваться — если снимают для показа, то пусть будет в «моем» кабинете. Как раз в то время Каплан был в отпуске, я его замещал. И я решил: заменю на пару часов на двери кабинета его имя своим — для съемки. Должен признаться — это было самонадеянным решением и некрасивой ошибкой, которая могла мне очень навредить.
Оператор снял меня входящим в дверь с моим именем, снял беседу, и мы все ушли в операционную: главное для меня — съемка там. Но пока я делал операцию, в дирекцию донесли, что Голяховский самовольно занял кабинет Каплана. Я ничего об этом не знал, закончил операцию, попрощался со съемочной группой и спокойно убрал с двери свое имя. Но… по институту уже волнами ходили злые слухи. Мне, посмеиваясь, сказали об этом секретарши ученого совета Тамара с Ириной:
— Ты чего наделал?
— Что я наделал?
— Зачем написал свое имя на каплановском кабинете?
— Я его уже снял. А вы откуда знаете?
— Весь институт об этом говорит. Особенно твои недоброжелатели-старухи.
Вот тебе на! Это может переполнить чашу недоброжелательности моих завистников. А их у меня немало, на защите мне это припомнят — наверняка. К тому же, когда Каплан вернется, ему донесут, и он тоже обозлится. Я советовался с Веней:
— Что делать?
— Ой, что будет!.. Первым делом сам все объясни Каплану, пока ему не донесли. Но на голосовании тебе за это накидают черных (члены Совета клали в ящик стандартный напечатанный бумажный бюллетень, в котором зачеркивали «против» или «за», но по-старинному это называлось — бросать белые или черные шары).
Каяться всегда нелегко — искренне расстроенный, я приехал на квартиру Каплана и сбивчиво рассказывал. Он слушал меня скептически:
— Знаете, что я вам скажу? Вы слишком самонадеянны, это вам всегда будет мешать.
— Да, конечно, вы правы…
— Популярность вскружила вам голову.
— Да, вы совершенно правы…
— Вы слишком много хотите, а это опасно, поверьте мне.
— Да, конечно, вы абсолютно правы…
Действительно, я хотел многого — я перерос свое положение и мечтал избавиться от его опеки, начать самостоятельную работу. Но старику этого не скажешь. Повинившись, я уладил отношения. Но как быть с тридцатью другими членами совета — не могу же я упрашивать каждого не голосовать против меня?
9 апреля 1970 года день моей защиты. Еще утром я сумел прорваться к директору:
— Мы с женой ждем вас с супругой у нас дома. Будут только свои и Плисецкая с мужем.
— Плисецкая приедет? Спасибо, я приду.
В тот день было последнее заседание Совета перед великим событием — столетним юбилеем. Поэтому первым пунктом заседания был доклад «Великий Ленин и советская медицинская наука». Ленина вмешивали в нашу жизнь всюду и сумели вставить даже в защиту моей диссертации. Когда доклад закончился, все зааплодировали с облегчением. Волков сказал:
— Владимир Юльевич, вам дается двадцать минут для представления вашей работы.
Текст выступления я заранее заучил