наизусть и говорил десять минут, остальные десять киномеханик показывал фильм об операции вживления искусственного локтевого сустава, который досняла группа «Ленфильма». Потом выступали оппоненты — профессор А.Корж из Харькова и мой друг профессор В.Фишкин из Иваново, сделали лишь мелкие замечания. Директор спросил:
— Кто еще хочет выступить?
Я затаил дыхание — сейчас кто-нибудь из моих недоброжелателей выйдет на трибуну и станет меня гробить.
Прошло минуты две молчания, директор обводил всех глазами. Но никто не захотел выступить.
— Владимир Юльевич, вам предоставляется заключительное слово.
Я опять вышел на трибуну и кратко поблагодарил всех, кто мне помогал в работе над диссертацией (по правде говоря, не помогал никто, а палки в колеса вставляли многие).
Директор опять:
— Все? Хорошо, вы свободны. Приступаем к голосованию.
Пока решались другие вопросы, директору сообщили на ухо результат, я видел, как он кивнул и передал мне записку. Что в ней?
— «Поздравляю! — только двое против. Ногу Плисецкой мы с вами посмотрим вместе».
Отлегло от сердца: двое против — это почти ничего. А все-таки кто проголосовал против — не задав вопросов и не выступив? Это сведение личных счетов.
Дома оживленная Ирина готовилась к приему, она собрала красивый стол, украшением были нежные цыплята табака (я достал их через пациента, из закрытого распределителя Академии наук). Приехали Майя Плисецкая с Родионом, привезли дюжину бутылок шампанского. Присутствие знаменитой Майи наэлектризовывало гостей — на нее устремлялись все взгляды, каждый старался что-то ей сказать. Значение диссертанта как будто отодвигалось в сторону. Но я, конечно, не обижался. Мы с ней сидели рядом:
— Что тебе положить в тарелку?
— Знаешь, дай мне только крылышко от твоего цыпленка табака, — интересно, как мало едят балерины при такой большой затрате физических сил в их труде.
Волков на правах начальника говорил первый тост — поздравлял с успехом. Ему вторили другие, снова и снова поднимали бокалы с шампанским. Но Волкову еще очень хотелось показаться перед Майей большим специалистом и посмотреть ее ногу. Я шепнул:
— Сделай мне одолжение — покажись ему, чтобы он на меня не дулся.
Когда встали из-за стола, она сделала уступку — разрешила ему посмотреть уже поправившуюся ногу. Мы втроем сидели в моем кабинете, Волков делал вид, что с пониманием осматривает се. На самом деле уже не было следов прежней травмы. Но Майя, с ее острым языком, не упустила возможность поругать тех врачей нашего института, которые ей только навредили:
— Если бы не Володя, я могла остаться хромой.
— Да, да, Майя Михайловна, он хороший специалист. Володю уже можно считать профессором. Теперь перед ним все двери открыты.
Двери открыты? Я понял, что он открывает передо мной двери на выход из института. Ну что ж — прощай, Центральный институт травматологии и ортопедии!
Часть пятаяПРОФЕССОРСТВО
Ледниковый период
Но ведь страна — страна чудес:
Развитье там идет не по спирали,
А вкривь и вкось, вразрез-наперерез.
В 1970-х годах на всю страну наползал «ледниковый период», потом его назвали «брежневским застоем». Этот «ледник» спускался с самого верха власти, где цепко сидели безынициативные старики. Они упорно тормозили любое развитие общественного движения и экономического состояния страны. Но известно, что где нет движения вперед, там отставание тянет назад. Брежневская когорта властелинов, воспитанная в сталинское время и в сталинском духе, никак не могла отказаться от традиций культа личности. Как впавшие в детство маразматики, они были заняты тем, что украшали своего лидера наградами и званиями, наподобие рождественской елки — его сделали и маршалом, и трижды Героем Советского Союза, и Героем Социалистического Труда, и кавалером всех орденов и премий. Стало обязательным во всех официальных речах постоянно ссылаться на него и упоминать — «и лично товарищ Брежнев».
Три писателя написали за Брежнева «мемуары» о войне, и за это ему присудили Ленинскую премию по литературе. Но сам он уже по-стариковски не только писать, но и говорить внятно не мог, он терял дикцию и произносил какие-то непонятные слова: «социалистические страны» в его рту звучали как «сосиски сраные», а слово «систематически» было «сиськи-масиськи».
По образцу и подобию Брежнева старики-властители раздавали награды самим себе и их приспешникам во всех советских учреждениях. Пропагандистская машина партии твердила в газетах, по радио и на телевидении о перевыполнении планов во всех отраслях хозяйств, а на самом деле хозяйства страны распадались: происходило отставание в науке, в промышленности господствовала устаревшая технология, а сельское хозяйство хронически производило недостаточно зерна. Поэтому его вынуждены были закупать у Америки. Снабжение продуктами было на отчаянно низком уровне — по всей стране ощущалась нехватка основных продуктов. И над всеми слоями населения довлел товарный голод.
В этом «ледниковом застое» страна продолжала как-то существовать — развиваясь «не по спирали, а вкривь и вкось, вразрез, наперерез». При таком «развитии» все слышней становился ропот протеста диссидентов и сочувствовавшей им интеллигенции. И вот, в ситуации «холодной войны» того времени, этим воспользовался американский Конгресс и поставил условие: Америка будет продавать Советскому Союзу зерно только, если станут давать разрешение евреям эмигрировать в Израиль для воссоединения с родственниками (а евреи — все родственники). Это называлось «поправка к конституции США двух конгрессменов Джексона и Ваника». Конечно, об этом не сообщалось в советской прессе, люди узнавали это по «Голосу Америки». Советские правители вынужденно проглотили эту пилюлю — зерно им было нужно больше, чем их евреи. И вот в начале 1970-х годов произошло чудо: впервые за все годы советской власти правительство вынуждено было разрешить эмиграцию — тонкой струйкой потекли на Запад еврейские семьи. К ним присоединялись полуевреи и русские, женатые или замужем за евреями. Эта тонкая ниточка через несколько лет потянула за собой волну эмиграции и стала первым звеном ослабления Советского Союза. И фактически началась утечка мозгов, сказавшаяся потом на еще большем отставании страны во всех областях.
В безрадостной ситуации «ледникового периода» все больше выдвигались вперед бездарные партийные посредственности научной бюрократии. Есть поговорка: «Не так страшен черт, как его малютки». Эти люди были теми «малютками» — они повторяли в миниатюре образец, который давала им партийная верхушка. Как та когорта стариков напускала «ледниковый период» на всю страну, так они напустили «ледник» на советскую науку, замораживали ее до состояния застоя. В научном мире поколениями происходило то, что можно назвать «разбавлением мозгов». Делалось это так: один бездарный партийный директор института брал на работу другого такого же бездарного, но обязательно партийного ученого, а тот приводил с собой еще двоих таких же. И это росло в геометрической прогрессии. Тысячи партийных карьеристов засели в кабинеты директоров институтов и заведующих лабораториями. Выросшие в полном подчинении партийной дисциплине, они с энтузиазмом выполняли два главных указания партии: не допустить на ведущие научные позиции беспартийных ученых и не принимать на научные должности евреев. Ценность научного работника не имела для них никакого значения.
Россия никогда не была скудна яркими талантами, но многим из них не давали ходу те партийные бюрократы от науки. К защитам диссертаций стали стремиться только из-за материального стимула, как бедные женихи стремятся к богатой невесте. Но так же как из многих женихов богатая невеста выбирает себе только одного, так большинство соискателей не всегда могли защищать диссертации и получить высокооплачиваемые должности. За этим следила когорта руководителей научных учреждений. Их можно точно охарактеризовать строками Лермонтова:
К добру и злу постыдно равнодушны,
В начале поприща мы вянем без борьбы,
Перед опасностью позорно малодушны
И перед властию — презренные рабы.
Когда я защитил докторскую диссертацию и стал искать самостоятельную научную работу, мне пришлось проходить-пробиваться через толстую прослойку научных карьеристов.
Первый срыв
Меня вызвал к себе новый директор Института имени Склифосовского Борис Комаров. Мы с ним учились на одном курсе, друзьями не были, но относились друг к другу с симпатией. В студенческие годы он вступил в партию, это помогло ему быстро продвинуться, хотя как хирург особых достижений он не имел. Узнав, что его сделали директором самого большого института, я не удивился — таких примеров было много.
На этот раз он разговаривал со мной по-приятельски, но слегка покровительственно:
— Я слышал, ты защитил докторскую. Какие у тебя планы?
— Думаю искать работу.
— Работа есть, — протянул он загадочно, — покажи паспорт; он у тебя с собой?
Я понял: «проверка документа» была нужна ему, чтобы убедиться в моем «пятом пункте» — национальности. Прочтя в паспорте «русский», он успокоенно вернул его мне и тогда продолжил:
— Подавай заявление на должность директора клиники травматологии и ортопедии в моем институте. Согласен?
— Борис, спасибо! Конечно, согласен и даже просто счастлив.
Непосредственная моя реакция будущему боссу понравилась — с высоты своей позиции он смог произвести эффект на однокурсника.
— Твоя должность будет называться главный ортопед-травматолог Москвы.
Я даже опешил, не ожидая такого взлета. Он спросил:
— Ты в партии сколько лет?
— В партии?.. Я не член партии.
— Как это — не член партии? Как же они дали тебе защитить докторскую?
Вопрос был симптоматичный, на сто процентов «партийный»: без членства в партии дороги в науку быть не должно. Что было ему ответить?