— Защитил, — я пожал плечами.
Очевидно, он все-таки хотел взять меня на работу:
— Слушай, пиши заявление в партию, прямо завтра же. Должность главного специалиста номенклатурная, утверждается Московским комитетом партии. Тебя не утвердят, если ты не коммунист. Даю тебе на это два месяца, подавай документы и приходи с партийным билетом через два месяца.
Какое я сделал лицо, не помню, но радость моя сразу улетучилась. У Комарова не было сомнений, что я послушаю его совета, но у меня не было сомнений, что я этого не сделаю. Продать душу дьяволу за дорогую цену всегда заманчиво. Но я давно решил: в партию вступлю, только если от этого будет зависеть моя жизнь. Я принял это решение, когда в Петрозаводске в 1955 году слышал рассказ моего друга Ефима Лившица: во время войны он вынужден был вступить в партию единственно, чтобы спасти свою жизнь — иначе его должны были судить и послать в штрафной батальон, а оттуда живым никто не возвращался. Вступлением в партию Ефим спас тогда свою жизнь, но потом всегда стыдился принадлежности к ней.
Дома я рассказывал Ирине о предложении Комарова:
— Эта работа, конечно, такая, о которой можно только мечтать — директор клиники, главный специалист Москвы. Я все-таки подам документы и приложу туда свои авторские свидетельства — пусть Комаров и другие разбирают мою кандидатуру по моим заслугам. Но в партию я все равно не вступлю. Эта должность для меня не стимул к продаже души дьяволу коммунизма. Не хочу всю жизнь быть обязанным голосовать, как они, выступать, как они, и думать, как должны думать все члены партии. Конечно, я и сейчас не могу позволить себе выступить против них, но я хотя бы не должен ходить на их дурацкие партийные собрания и голосовать вместе с ними. Не могу я потерять свободу личности.
Ирина не только была согласна со мной, но добавила от себя такое, что лучше не повторять подробно. В наших с ней семьях не было ни одного члена партии, все жили своим умом, и мы гордились этим.
Я отвез заявление в Институт имени Склифосовского и вскоре поехал в отпуск в городок Шумерля, в Чувашской Республике. Там, в летнем дощатом домике на самом берегу реки Суры, отдыхали мои родители с нашим сыном (Ирина писала диссертацию и ехать не могла). В Шумерле работал хирургом доктор Петр Кулаков, ученик моего отца и хороший друг всей нашей семьи. Он и построил для отца тот летний домик у реки. Красивый и тихий приток Волги, Сура была единственной рекой, в которой еще водились остатки редкой рыбы стерляди. Ловить стерлядь было запрещено, но Кулаков, главный врач больницы, был бог и царь тех мест — законов для него не было.
Нарыбачив полдюжины стерлядей и сварив их, мы с ним сидели у костра на берегу, пили водку, хлебали деревянными ложками пахнувшую дымком жирную уху, и я рассказывал ему о предложении работать главным специалистом.
— Вот это здорово! — восклицал Петя.
— Здорово-то здорово, да только не получится.
— Почему?
— Потому что я беспартийный.
— А вступить не хочешь?
— Нет. Жалко, конечно, упускать такую возможность. Надеюсь найти что-нибудь другое, хотя беспартийному это трудно. Ну, давай выпьем за твою награду.
Кулакова недавно наградили орденом Трудового Красного Знамени.
— А знаешь, за что меня наградили — за вранье. Я тебе расскажу. Когда меня назначили главным врачом, в конце отчетного года я составил годовой отчет по больнице. Написал по инструкции все как было — сколько больных поступили, сколько умерли, какие осложнения, какие инфекции — все по бумагам. Даже учебник статистики для этого прочитал. Отвез я свой отчет в министерство республики, в Чебоксары. Министр наш — мой приятель, учились вместе. Через неделю он вызывает меня обратно: ты что, кричит на меня, мать твою перемать, написал такое? Я удивился: написал, говорю, все как было, по инструкции, что на самом деле происходило, это, говорю, статистика. А он на меня кричит: тебя кто просил написать, что на самом деле происходило, такую, кричит, мать-перемать, статистику? Да ты знаешь, что обком партии все отчеты проверяет, прежде чем в Москву отослать? Из-за такой статистики и мне, и тебе влепят по партийному выговору, а потом нас обоих еще и выгонят. Вот тебе, говорит, твой отчет обратно, все цифры перепиши, я, говорит, их карандашом надписал, как надо. Ну что мне было делать — переписал, как он велел. Получил от него благодарность в приказе — за хорошую работу. С тех пор вот уже пять лет я подаю в годовых отчетах только те цифры, которые угодны обкому партии. Получил за это звание «Отличник здравоохранения», а после еще и «Отличник коммунистического труда». А на пятый год вызвали меня в обком партии. Я испугался — сейчас мне влепят за фальшивую статистику. А они, оказывается, поздравлять вызвали — министра, меня и двух других главных врачей наградили орденами. Ну, мы, конечно, обмыли это вместе с партийными боссами в Чебоксарах, как надо. Сам первый секретарь с нами выливал. Мне на том банкете и смешно, и горько сидеть было. Да, брат, от партии у нас никуда не уйдешь. Может, ты и прав, что вступать не хочешь.
Через два месяца я снова пришел в кабинет директора Комарова. Он спросил:
— Принес билет кандидата партии?
— Нет, Борис, я в партию заявление не подал.
— Ты что — с ума сошел? Ты понимаешь, что потерял? Ну, твое дело.
Мы расстались прохладно, не пожав руки. Скоро эту должность получил другой наш сокурсник — Владимир Охотский, слабый хирург, но — член партии.
Я встретился с Комаровым еще раз, когда в 1973 году мы всем курсом отмечали 20-летие нашего выпуска. Он стал членом-корреспондентом Медицинской академии и выглядел надменно-самодовольным. А через несколько лет его сняли с позором: в институте разразился скандал, оказалось, что он не только не давал хода беспартийным ученым, но беззастенчиво приписывал свое имя ко всем их статьям и книгам, выдавая это за свои научные труды — хотелось ему еще выше подняться на чужом горбу. Сколько веревочке ни виться, а конец все равно найдется…
Царская охота
Жизнь состоит из массы компромиссов — прямой дорогой достичь цели почти никогда невозможно. Но компромисс компромиссу — рознь. Нельзя вступать в компромиссы при выборе жены (мужа), профессии и глубоких политических убеждений. Я не сомневался, что поступил правильно, отказавшись от компромиссного вступления в партию. Однако срыв в получении интересной работы меня расстроил: когда опять подвернется такой случай? Свободных профессорских мест в Москве практически не было, особенно для беспартийного хирурга. Появлялись места в провинции, где-нибудь в Смоленске или Иркутске. Но мы с Ириной, москвичи до мозга костей, уезжать из Москвы не собирались.
Неожиданно я прочитал в газете «Медицинский работник»: Московский медицинский стоматологический институт объявляет конкурс на должность заведующего кафедрой травматологии, ортопедии и военно-полевой хирургии. Этот институт раньше называли просто «Стомат», но недавно в нем открыли лечебный факультет для обучения обычных врачей и стали называть «Третий медицинский» (Первый и Второй уже существовали). Я поехал подавать туда заявление и в приемной ректора увидел своего сокурсника Капитона Лакина. Мы были дружны в студенческие годы: он, комсомольский активист, был секретарем многотиражной газеты «Советский медик» и помогал мне публиковать в ней стихи. Не виделись мы уже годы.
— А, Володя! Рад тебя видеть. Ты что тут делаешь?
— Приехал подавать заявление на кафедру травматологии. А ты что делаешь?
— Я? Я проректор этого института. Дай-ка я посмотрю твои бумаги, — он пробежал их глазами. — Так, ты уже шестой подавший на это место, и первые пять — члены партии. Среди них есть довольно известные ученые, ты — самый молодой из них.
— Думаешь, у меня есть шансы?
— Я тебе прямо скажу: я буду тебя поддерживать при разборе документов у ректора. Но я могу это делать только до утверждения на партийном комитете. Решать будет ректор, а утверждать партком. И это утверждение окончательное — когда кандидатуру выносят на голосование членам ученого совета, они голосуют так, как решил партком.
Опять партия! Мне стоило труда, чтобы не поморщиться. Я никак не мог примериться с мыслью, что только партийные боссы могут решать вопрос о моей профессиональной квалификации.
— Что ж, поддержи хотя бы перед ректором.
Он посмотрел испытующе и понизил голос:
— Постарайся понравиться ректору, он это любит. Ты ведь парень умный. Понимаешь?
Конечно — надо дать взятку. Я считал, что был вполне достоин занять кресло заведующего кафедрой и без взятки. Но это тоже компромисс, хотя не основной, особенно в России. Мне уже приходилось давать взятку ресторанным банкетом, чтобы получить место ассистента. Но на этот раз банкетом не отделаться — должность намного выше.
Ректором института был Алексей Захарович Белоусов. Имя я знал хорошо: в 1952–1953 годах, в черные времена кампании против «врачей-отравителей», он был заместителем министра здравоохранения по кадрам. Тогда он снимал с работы профессоров-евреев, в том числе моего отца и моего шефа Каплана. А потом он выступал на выпускном вечере нашего курса и кричал нам: «Советская медицина самая гуманная и самая прогрессивная». После развенчания кампании «врачей-отравителей» Белоусова сняли с работы, и он долго не мог получить хорошее, теплое место, где бы люди от него зависели. Недавно новый министр Борис Петровский назначил его сюда ректором — тут ему было где развернуться.
Несколько раз я сидел часами в приемной, пытаясь попасть на прием к Белоусову, чтобы один на один рассказать о своих планах работы и пообещать «благодарность». Но он был постоянно занят, окружен людьми и лишь однажды, быстро взглянув на меня, сказал:
— Кандидатов много, но вы у нас маячите. Ждите.
«Маячите» было нечто среднее между надеждой и безнадежностью, по крайней мере он не ставил условия вступления в партию и не сказал ничего отрицательного. Как же все-таки к нему подступиться?