на столах, он немедленно уволил большую часть чиновников (24, с. 112). А как не сказать о глубоком понимании Константином Петровичем многих явлений в Православии!.. Например, он писал: «Говорят, что обряд – неважное и второстепенное дело. Но есть обряды и обычаи, от которых отказаться значило бы отречься от самого себя, потому что в них отражается жизнь духовная человека или всего народа…» (123, с. 401–402). В его искренней вере и этом почитании давнего обряда видно сходство с направлением другого великого церковного деятеля, митрополита Филарета (Дроздова), и если один из них начал церковный XIX век в России, то другой этот век закончил.
Не менее показательно отношение этих церковных деятелей к явлению русского раскола. Как отмечал В. П. Зубов, митрополит Филарет «замечал малейшую погрешность против религиозного уклада, такта, церемониала…», однако был чужд соблазнам хронолатрии (времяпоклонничества); «Филаретов консерватизм не консерватизм ради консерватизма», поэтому в раскольниках он видел врагов Церкви и государства, а не хранителей старины (59, с. 131, 119). Победоносцев в своей полемике с вождем славянофилов И. С. Аксаковым твердо заявлял: «Раскол у нас прежде всего – невежество, буква – в противоположность духу, а с другой стороны – хранилище силы духовной под дикой, безобразной оболочкой» (137, с. 186).
Между тем многие проблемы церковной жизни игнорировались Синодом, церковная жизнь продолжала течь «по старинке», все более разительно не соответствуя быстро меняющемуся состоянию российского общества. Положение не просто господствующей, но государственной Церкви прочно связывало Церковь не только с положительными, но и с отрицательными явлениями в жизни империи. В обществе осуждали жестокие гонения на старообрядцев, притеснения католиков и другие такого же рода мероприятия церковной власти. Последовательное обособление духовенства, его отказ от открытого обсуждения реальных церковных проблем, от диалога с обществом отделяли Церковь от сферы русской культуры, сокращали ее роль и влияние в обществе. Церковная власть отворачивалась от многочисленных назревших проблем (о богослужебном языке, об исправлении богослужебных книг, о реформе богослужебного устава и других). Такова была сознательная и целенаправленная политика Победоносцева, отход от которой произошел лишь незадолго до его отставки.
Показательно, что его признание как церковного деятеля пришло ранее официального назначения в Синод. В январе 1874 года в Обществе любителей духовного просвещения принимали приехавшего в Россию декана Вестминстерского аббатства Стенли, и Победоносцев приветствовал его речью на французском языке, «весьма хорошо составленною», – не преминул заметить князь Д. А. Оболенский (108, с. 350).
В своей деятельности Победоносцев вольно или невольно следовал, условно говоря, «петровскому», заимствованному на Западе, взгляду на Церковь как на один из государственных институтов, главой которого является самодержец (хотя Русь давно стала Россией, а русское царство – многонациональной империей). Будучи государственником до мозга костей, он отрицал признание за Церковью права на самостоятельное существование в независимости от государства, не веря в силы Церкви и страшась за ее будущее.
С позиций государственника Константин Петрович смотрел и на проблему раскола. По его переписке с министром внутренних дел графом Н. П. Игнатьевым понятно, что именно мнение Победоносцева способствовало освобождению из заключения в Суздальском монастыре трех старообрядческих епископов (австрийского согласия) – ради упрочения стабильности и устойчивости. Во многом исходя из государственных интересов обер-прокурор распределял денежные суммы на помощь православным священникам в Галиции, на территории Австро-Венгерской империи(124, т. 1, с. 82, 401, 340). Точно так же, когда на территории России активизировал свою деятельность отставной полковник гвардии В. А. Пашков, еще в 1876 году организовавший секту «пашковцев», Победоносцев увидел в этом реальную угрозу стабильности государства из-за расшатывания основ православной веры. Учение секты сводилось к протестантскому положению об оправдании человека одной верой в Бога; оно отрицало Церковь, всю церковную жизнь, таинства, почитание икон и иерархию. Вокруг пашковцев стали объединяться штундисты, баптисты и молокане. Действуя строго в рамках закона, Победоносцев добился в 1884 году запрещения деятельности Пашкова в России, и тот был вынужден уехать за границу (124, т. 2, с. 327).
В контактах Константина Петровича с инославными ощутима крайняя осторожность. И. Овербек, немец по национальности, живший в Англии, в 1869 году направил в Святейший Синод свой проект «православной литургии западного обряда», предназначенный для новообразованных православных общин в Англии. Его целью было создание «национальных православных Церквей Запада», которые имели бы тождественное догматическое учение, а отличались бы от Вселенской (Восточной) Церкви лишь обрядами. Проект Овербека не был поддержан, да и не мог быть поддержан, Победоносцевым, хотя поверхностно церковные государственные мужи побуждали его к этому (см. 124, т. 1, с. 181; т. 2, с. 239). В то же время контакты, например, с Англиканской церковью, он поддерживал: в 1888 году он обменялся благожелательными посланиями с архиепископом Кентерберийским Эдуардом по поводу 900-летия Крещения Руси (124, т. 2, с. 434–436).
Проявления такого осторожного и вдумчивого подхода видны и во взглядах Победоносцева на церковные дела на Ближнем Востоке. Например, изгнание из Сербии митрополита Михаила осенью 1881 года было им воспринято как удар «нашему влиянию». Впрочем, обер-прокурор никогда не доходил до таких крайностей, как бравый генерал граф Н. П. Игнатьев, в 1871 году вознамерившийся ни много ни мало созвать Вселенский Собор (124, т. 1, с. 91). В 1887 году в Константинополе проходили выборы нового Патриарха, потому что Иоаким IV уходил на покой из-за своей откровенно русофобской политики. Но России не удалось продвинуть своего кандидата, Патриархом Константинопольским стал Дионисий, тоже русофоб. «Грустная и гнусная картина, – отозвался на это Александр III в письме к Победоносцеву. – Что за печальное племя мы, православные. Не можем соединиться и действовать в одном духе и идти к одной цели. Все интриги, подкупы, недоверие друг к другу» (124, т. 2, с. 631, 202).
Восток постоянно оставался в поле внимания обер-прокурора. Когда в 1886 году до него дошло сообщение департамента полиции о намерении партии анархистов похитить денежный капитал из русского Пантелеимоновского монастыря (Руссик) на Афоне, он в тот же день распорядился направить специального представителя Синода, чиновника С. Керского, дабы предупредить настоятеля. К счастью, сообщение оказалось ложным (124, т. 2, с. 149–152,622).
Загруженный множеством церковных и государственных дел, Константин Петрович умел выделять среди них вопросы принципиально важные. Так, он не только поддерживал деятельность православной миссии отца Николая (Касаткина) в Японии, но и оказывал ему финансовую поддержку – как лично, так и из сумм Синода. В письме святителя Николая к епископу Алеутскому и Северо-Американско-му Тихону (Беллавину) в период русско-японской войны 1904–1905 годов, в частности, говорится: «К. П. Победоносцеву я вслед за сим буду писать и благодарить его за необыкновенно теплое участие, доставившее такое количество свечей в пользу военнопленных и книги, как вышеупомянутые, так и множество других для чтения пленным» (101, с. 100).
Однако при всей глубокой церковности и почитании Православия именно подход государственника и вызвал, несмотря на все благие намерения Победоносцева, угасание внутренней жизни Церкви. Реалистическое понимание им жизни и проблем Русской Церкви заметно уступало место охранительно-консервативным принципам.
На его адрес приходило много писем, иногда – анонимных. Константин Петрович читал все. И этот голос народный был для него важен. Он читал и о «небрежном отношении к Закону Божьему, преподаваемому в школах», и о «насмешках над религиозными обрядами, сбивающими с толку молодое поколение», и об «уничтожении церквей, закрытии приходов», о разрешении в иных городах театральных представлений во время Великого поста и многом ином (124, т. 1, с. 234–238).
Вероятно, ему был известен ответ архангельского губернатора С. П. Гагарина на запрос правительства о причинах распространения раскола и сектантства. «Духовенство наше необразованно, грубо, необеспеченно и в то же время происхождением своим и образом жизни резко выделяется от народа, не оказывая на него ни малейшего влияния, – писал С. П. Гагарин. – Поучения устной проповеди и наставлений в делах веры, разъяснения первых начальных истин богопочитания наш народ не слышит от православного духовенства… И вследствие этого остается без познаний о вере». А пермский губернатор Струве отвечал, что раскол «находит себе силу в крайней недостаточности нравственного влияния духовенства на народ, в его нередко соблазнительной по своей распущенности для народа жизни, в его одностороннем безжизненном и схоластическом направлении», а частная жизнь духовенства «полна не только корыстных, материальных стремлений, но нередко представляет собой печальные примеры беспробудного пьянства, резко бьющего в глаза простому народу» по сравнению с образом жизни раскольников (цит. по: 91, т. 2–1, с. 163, 164). К началу XX века отмечалось заметное падение авторитета духовенства, церкви начинали пустовать. И граф Н. П. Игнатьев констатировал как очевидный факт то, что «и законы, и обычаи, и самый склад жизни в Петербурге отдаляются от церковных оснований» (124, т. 1, с. 85).
Вера жила в народе, примером чего служили потоки верующих к святым местам и в известные монашеские обители или всенародный отклик на прославление в 1903 году преподобного Серафима Саровского (к чему сам обер-прокурор отнесся сдержанно). Однако Церковь неудержимо впадала в кризис, которого Победоносцев не желал видеть, создавая всеми силами «иллюзию покоя», хотя знал отлично и писал о «множестве затерянных в глубине лесов и в широте полей наших храмов, где народ тупо стоит в церкви, ничего не понимая, под козлогласованием дьячка или бормотанием клирика…». Но после столь пессимистичной картины обер-прокурор заключал: «Увы! Не церковь повинна в этой тупости, и не бедный народ повинен; повинен ленивый и несмыслящий служитель церкви, повинна власть церковная, невнимательно и равнодушно распределяющая служителей церкви; повинна, по местам, скудость и беспомощность народная» (123, с. 405).