Главная черта личности Победоносцева – его церковность. Он был подлинно, глубоко и искренне церковным человеком. «Все заплыло пошлостью – слава Богу, кроме Церкви, которая стоит еще ковчегом спасения, вдохновения, поэзии, – писал он 31 октября 1874 года Е. Ф. Тютчевой. – Это цветущий оазис посреди здешней пустыни; это – чистый и прохладный приют посреди знойной и пыльной площади и шумного рынка; это песня, уносящая вдаль и вглубь – из быта…» (цит. по: 125, с. 85). Возможно, что именно это его качество оказало влияние и на постепенное «воцерковление» носителей высшей власти: уж очень разителен перепад от европеизированного Александра II к глубоко православным Александру III и Николаю II.
Вера – личное дело человека, но Константин Петрович был активно церковным человеком. Ему мало было самому верить – он желал, чтобы как можно больше людей верили в Бога. Этим искренним стремлением вызвана его долговременная книжная и издательская деятельность. Имеются различные точки зрения на содержание его переводов или пересказов брошюр нравственного содержания английских и французских авторов, его публицистических статей, на качество его перевода
Евангелия, но стоит задуматься, чего ради сановник высокого ранга переводит книгу Фомы Кемпийского, пишет о праздниках Господних, а не мемуары или «мысли для потомков».
Вскоре после выхода Синодального перевода Библии обер-прокурор предлагает доценту Санкт-Петербургской Духовной Академии Н. Н. Глубоковскому осуществить новую редакцию перевода Нового Завета. Ученый публикует в 1892–1893 годах свои «Замечания на славяно-русский текст Четвероевангелия», но Константин Петрович, видимо, не в силах ждать и сам берется за дело перевода, отвергая большинство рекомендаций Глубоковского. Победоносцев считал главной задачей создание текста на языке, «достойном славянского подлинника, на языке, который бы не тревожил уха, знакомого с гармонией церковного пения» (129, т. V, с. 158). Его перевод был опубликован уже после ухода с поста обер-прокурора, в 1906 году, но ныне рассматривается, скорее, как учебный, и за основу новых переводов берутся древнееврейский и греческий тексты.
Или вот как перелагает с латинского языка мысли Фомы Кемпийского Константин Петрович: «Суета – искать богатства гибнущего и на него возлагать упование. И то суета – гоняться за почестями и подниматься на высоту. Суета – прилепляться к желаниям плоти и того желать, от чего после надо понесть тяжкое наказание. Суета – желать долгой жизни, а о доброй жизни мало иметь попечения. Суета – о настоящей только жизни заботиться, а в грядущий век не прозирать нисколько. Суета – возлюбить, что скоро проходит, и не спешить туда, где пребывает вечная радость… Так все состоит в кресте и все заключается в смерти: нет иного пути к жизни и к истинному и ко внутреннему миру, кроме пути святого креста и ежедневного умерщвления… И так везде крест найдешь: или телесную болезнь будешь чувствовать, или в душе потерпишь смущение духа. Иногда будешь оставляем Богом, иногда от ближнего будешь в смущении, и более того – самому себе будешь часто в тягость. И при всем том не будет у тебя ни средства освободиться, ни утешения облегчить себя; но терпеть нужно будет, доколе Богу угодно. Ибо хощет Бог, чтоб научился ты терпеть скорбь без утешения, и Ему совершенно покорил бы себя, и стал бы от скорби смиреннее» (193, с. 16, 76–77). Как не увидеть в этих поучениях христианского подвижника те правила, которым стремился следовать в своей жизни Константин Петрович.
Пышущий злобой А. В. Амфитеатров вообще отрицал какую бы то ни было оригинальность публикаций Победоносцева. Но обер-прокурор издавал (как правило, анонимно) то, что считал нужным и полезным в новом изложении, применительно к пониманию отечественного читателя. Тем не менее с этической точки зрения все-таки странным является полное отсутствие в статьях того же «Московского сборника» ссылок на Р. Спенсера, Т. Карлейля, М. Нордау и других авторов, чьи работы использованы составителем и переводчиком. Правда, можно вспомнить в данном случае справедливое замечание В. В. Розанова о пятом издании «Московского сборника»: «Самолюбие авторства отходит на второй план перед величием тем» (140, с. 135). А. И. Пешков выделяет важную и характерную черту всех публикаций Победоносцева: «… альфой и омегой интеллектуальной традиции Православия, к которой он принадлежал, был не индивидуализм в творчестве, а парадигма “глаголить” не от себя, а от Божественных писаний» (123, с. 15).
Уже после своей отставки со всех государственных постов Константин Петрович принял активное участие в обсуждении ряда проблем церковной реформы, и в этом вновь проявилась его активная церковность. В 1906 году он выступил со статьей в защиту сохранения церковнославянского языка в качестве богослужебного. И эта статья его вызвала положительные отзывы – несомненно, искренние – во многих епархиальных изданиях (см. 20, с. 69). Любопытно, что сторонники перевода богослужебных чинов в качестве довода использовали победоносцевский перевод Нового Завета, в котором, по их мнению, «весьма счастливо сохранены колорит и прелесть славянского языка, а вместе с тем устранены пережившие себя славянизмы» (цит. по: 20, с. 97). Этот пример представляется очень показательным, ибо отражает внутреннюю противоречивость самой личности Константина Петровича. Он мучил сам себя, подавляя в себе творческий потенциал подвижника Церкви, но, будучи обер-прокурором, он мучил и других.
Победоносцев видится трагической фигурой в русской истории. Казалось бы, это определение не очень подходит к действительному тайному советнику, статс-секретарю, кавалеру всех высших орденов империи, избежавшему смерти при нескольких покушениях. С. Л. Фирсов объясняет «трагедию Победоносцева» тем, что «страх с годами стал для него побудительным мотивом к тем или иным действиям» (121, с. 13). Но едва ли кто рискнет назвать Победоносцева трусливым. Нет, Константин Петрович с крайним пессимизмом относился к возможностям положительного развития и народа, и самодержавия, не видел перспектив развития и в Церкви, стремясь лишь к сохранению наличного. Однако нельзя не заметить, что охранительство – сила не творческая, не созидательная. Победоносцев лучше многих своих современников проницательно сознавал опасности, грозящие и России, и Церкви, пытался бороться с ними или сдержать их, в то же самое время понимал напрасность всех своих усилий.
Н. А. Бердяев считал Победоносцева «трагическим типом», но объяснял это тем, что для него «Церковь закрыла Бога» (121, с. 290). Трудно согласиться с мнением Н.А. Бердяева, писавшего: «Этот призрачный, мертвенный старик жил под гипнозом силы зла, верил безгранично во вселенское могущество зла, верил в зло, а в Добро не верил. Добро считал бессильным, жалким в своей немощности» (121, с. 288). Между тем глубокая вера в Бога и в Добро пронизывает все содержание «Московского сборника» и многих других произведений Константина Петровича.
Думается, трагедия Победоносцева состояла в глубоком переживании рокового несоответствия его идеала единой православной Руси с самодержавным монархом и того реального развития, которое давала жизнь вокруг. Он знал идеал, но не верил в возможность его достижения. Он сознавал грядущую катастрофу страны, но страшился ускорить ее наступление какими-либо переменами.
Трагедия его состояла и в том, что он дожил до появления в России тех явлений и институтов, против которых боролся: закон о свободе вероисповедания, уничтожение цензуры, Государственная Дума – все это неуклонно придвигало Россию к бездне революции.
Наконец нельзя не сказать и о том, что как бы подрузамевается из всего изложенного выше: Победоносцев был уникально талантливым человеком. Глубокий ум сочетался в нем с большой литературной одаренностью, язык его публикаций ярок и энергичен, как стилист, он «чеканит свои мысли» (121, с. 372), до сих пор с удовольствием читаются статьи «Московского сборника» или речь памяти Александра III, произнесенная в Русском Историческом Обществе в 1895 году.
Сложность и значимость, глубина и неоднозначность как личности, так и деятельности Константина Петровича стали осознаваться после его принципиального шага – отставки осенью 1905 года. Шквал ругани и грязи обрушился на старого сановника, но в высшей степени примечательно направленное в те дни письмо архиепископа Волынского Антония (Храповицкого), многажды притесняемого обер-прокурором. В атмосфере разгоравшейся революции владыка Антоний не только честно, но и мужественно обратился со словом благодарности к Победоносцеву, признав его заслуги перед Церковью и страной, сказав о его «нравственном одиночестве» в опровержение множества клевет: «Вы не были, однако, сухим фанатиком государственной или церковной идеи: вы были человеком сердца доброго и снисходительного…» (цит. по: 121, с. 405, 406).
После кончины Победоносцева в его архиве было найдено письмо неизвестной дамы: «Милостивый государь Константин Петрович. Позвольте неизвестной Вам русской дворянке – русской по чувству и духу и вере православной – выразить Вам глубочайшую признательность за все то, в чем видится и чувствуется сердцем Ваше влияние… Глубокоуважаемый Константин Петрович, поддержите Православие. Всякие лжеучения обуревают Церковь нашу единую соборную апостольскую. Возвратите в недра ее отпадших, возвратите к учению правильному учащихся – дайте всем оставленное многими учение св. отцов Церкви… Вы своим влиянием можете много сделать, а Господь непременно поможет во всех благих начинаниях во славу имени Его святого…» (124, т. 1, с. 228).
Всею своею жизнью Победоносцев стремился выполнять этот завет – так, как он его понимал. И может быть, самым сильным выражением его сердечного мировоззрения было выступление в Киеве в ноябре 1888 года, на торжествах в честь 900-летия Крещения Руси: «Мы празднуем в благодарном трепете перед Богом 900-летие величайшего события в нашей истории. В эти 900 лет совершилось над нами чудо судеб Божиих: из грубого рассеянного языка славянского возникло великое государство, выросло народное сознание, собралась земля русская через Киев в Москву… В нынешний день почтим благодарною памятью великое служение русского духовенства. Из его среды вышел целый сонм не только иерархов и священнослужителей, но и людей науки и мужей государственных русского духа. Духовенство наше от иерарха до причетника из народа вышло, вместе с народом жило, страдало и радовалось и не стремилось отделяться от народа и возвышаться над ним. Оттого и сохранилась нераздельная связь его с народом. Так всегда и да будет. Кто знает тяжкие условия быта, в коих живет и действует наше духовенство, особливо сельское, у того слово суда,