медикаменты, продовольствие, оборудование для госпиталей. Он становится Почетным председателем русско-американского комитета помощи России.
В начале 1945 года владыка Вениамин посещает Родину после четвертьвекового отсутствия, участвует в избрании нового Патриарха Алексия (Симанского). В том году он публикует статью, в которой пишет: «Горяча вера у русского православного народа… Русь и теперь святая… И вообще пришел к несомненному убеждению, что не только в отдельных личностях, но и в широчайших толщах народа – вера жива и растет» (31, с. 35). Спустя два года он окончательно возвращается в Россию.
Возникшее в годы войны отчасти идеалистическое представление о советском образе жизни и о положении Церкви под властью большевиков теперь рассеивается. Он узнает о могуществе власти и всеохватном контроле НКВД. Митрополит Питирим (Нечаев) вспоминал, что, когда в перерыве заседаний Собора 1945 года он подошел к митрополиту Вениамину и передал ему поклон от сестры, тот испуганно воскликнул: «Какая сестра? Нет у меня никакой сестры!». «Владыка, не бойтесь», – успокоил его девятнадцатилетний Константин Нечаев и подвел Надежду Афанасьевну, бывшею женою священника Федора Шебалина (118, с. 178). Больше четверти века брат и сестра не виделись и даже не переписывались. Страх довлел в советской жизни и тем более в жизни церковной.
Но в то же самое время митрополит Вениамин поражается тому, что в храмах на богослужении много детей, вновь радуется силе веры людей, он утверждается в убеждении, что лишь Православие «еще сохранило дух истинного христианства», в то время как католицизм и протестантство «износились», «упали в материализм». Задумываясь над вопросом о влиянии России на будущий мир, владыка в дневнике честно признается: «В моей душе нет ясного ответа».
В то же время митрополит Вениамин всегда верил в конечную победу добра, никогда не утрачивал радостно-смиренной веры в благой Промысел Божий: «Нужно твердо верить в эту святую истину о Промысле! Всем управляет Господь наш Иисус Христос… И как это прекрасно, утешительно и ободрительно… Везде, всегда, до конца мира. Сам ведет – поддерживает, наставляет, направляет, помогает, укрепляет, охраняет, спасает. Как люди мало веруют в это конкретно! А ведь так есть, ибо Он Сам сказал: “Я – с вами”. Христос – глава Церкви, а она – Его тело… Истина ясна» (177, с. 334).
В стране господствовала атеистическая идеология, с которой мирилось большинство людей, однако и среди верующих не было единства. Сохранялись остатки обновленчества, упорствовала так называемая катакомбная Церковь, не исчезали группы людей, ожидающих близкого конца мира и отвергающих Церковь. Об этих последних владыка отзывался резко: «Это – сектантское, противоцерковное настроение: эти люди воображают себя избранниками Божиими… запугивают покорных слушателей бедствиями и своими “откровениями”… Необходимо бороться с этой язвой духовной» (33, с. 56–57).
Сложным оставалось и положение самой Церкви, лишенной возможности разрешения многих накопившихся проблем и вопросов, в частности о богословском просвещении верующих, зачастую лишь отстаивающих часы в храме. Размышляя о главном богослужении – литургии, владыка сокрушался: «О горе, горе! Где же молитва? И стоят наши долготерпеливые богомольцы с серьезными лицами. А понимает-то за них Церковь в лице авторов служб да немногих знатоков… Что делать? Бегут на сектантские разговоры и легкие песенки. А у нас непочатое богатство!
Неужели ничего нельзя сделать? Неужели? Не знаю» (34, с. 53). Но подчас и среди собратий митрополит Вениамин, в котором удивительно сочетались старческая мудрость и глубина познаний с почти детской открытостью и доверчивостью, оказывался одинок. В конце 1949 года записал в дневник: «В Москву решил меньше показываться: много причин этому. Печально – но лучше так… Не с кем открыто поговорить по многим вопросам… Какая грусть! Неужели это всегда бывало так?» (33, с. 69).
Он не знал, конечно, о секретной записке, поданной в 1949 году в ЦК КПСС с характеристикой архиереев: «Московская Патриархия обладает небольшим кругом архиереев с долголетним стажем службы. Это по большей части люди, побывавшие в заключении за фанатическую пропаганду религии, люди, внешне подчеркнуто лояльные, но внутренне старых монархических тенденций… Возвращенцев из бывших эмигрантов очень ценят, но боятся их выдвигать на видные места (митрополит Вениамин, б. Американский…). Эти архиереи в основном старики-идеалисты с оттенком фанатизма» (198, с. 334).
Главное, был уверен митрополит Вениамин, «быть в истинной Церкви Христовой»: «И Патриарх Сергий писал мне в Америку: “Главное – быть в Церкви. Если мы в Церкви, то мы имеем все. А “внешних” (чужих) судит Бог!..» (177, с. 335).
Занятый церковной административной деятельностью, митрополит Вениамин много служил в храмах, вел немалую переписку, писал воспоминания и дорабатывал начатые ранее богословские труды. Он по-прежнему оставался мягким и сердечным пастырем, из-за чего иные считали владыку «идеалистом», а то и «блаженным», но это привлекало к нему сердца многих и многих. «Ну и чудак же он был, – вспоминал митрополит Питирим (Нечаев). – Сначала его определили в Саратов, но долго он там не удержался. Едет, бывало, в машине; если на дороге кто-то голосует, он обязательно подвезет, а по дороге начинает обращать в веру. Властям это не понравилось…» (118, с. 178).
Именно эта сосредоточенность на внутреннем притягивала людей. В 1948 году во время своего пребывания на Рижской кафедре митрополит Вениамин познакомился с писательницей Н. А. Павлович, духовной дочерью старца Нектария. Она, услышав проповедь митрополита, сказала: «Этот владыка, вероятно, имел связь с Оптиной: так близок дух его к ней!». Сам же владыка после разговора с Н. А. Павлович записал: «Святые и усопшие, живущие на небесах, имеют гораздо более тесное, близкое общение с нами, живыми, чем мы обычно привыкли об этом думать в жизни своей. И эту женщину послал ко мне сам о. Нектарий. Это я и считаю чудом» (32, с. 135).
Первым делом для него оставалась по-прежнему внутренняя духовная жизнь, в которой он сурово и нелицеприятно судил не других, а себя. Запись в дневнике 1952 года: «Вообще же нужны всегда скорби: они невольно смиряют. А всякие похвалы – надмевают… Поневоле даже… Слава Богу и за скорби!»; от 21 сентября 1953 года: «…Душевное состояние? По совести сказать: не вижу улучшения. Правда, будто бы сознаю больше греховности, чем прежде… Но это – не улучшение, а сознание прежней плохой моей действительности. И только. И потому уверенности в спасении – нет…»; от 27 октября 1953 года: «Главное же – сознание своей худости!.. Почему? Потому что я ясно вижу свое несовершенство, а по сравнению с Ангелом и святыми – пустоту…» (33, с. 94, 101, 105). Как не вспомнить тут случай из жития святого Антония Великого, к которому однажды собрались прославленные старцы. Один рассказал, что стяжал непрестанную молитву, другой – имеет дар чудотворения, третий сподобился видеть Ангелов. Святой Антоний ответил им: «Истинно говорю вам, братие: не великое дело творить чудеса, не великое дело видеть Ангелов; великое дело – видеть свои собственные грехи» (см. 43, т. 1, с. 109–110).
Владыки не коснулись явные репрессии, он был слишком заметной фигурой, однако частые перемещения с кафедры на кафедру (Рига в 1947–1951 годах, Ростов-на-Дону в 1951–1955 годах, Саратов в 1955–1958 годах), намеренные стеснения его деятельности со стороны власти угнетали старого монаха. В 1958 году он был уволен на покой, и вдруг вспомнился ему давний, в 1912 году услышанный рассказ оптинского старца Нектария о патриархе Никоне, сосланном в монастырь. «И только ныне утром вдруг мне мелькнула эта мысль – что и я буду сослан в монастырь. И тоже по государственным мотивам…» (33, с. 125).
В то же время владыка на протяжении десятилетий, со времен сербского Петковице, стремился к уединенной монастырской жизни. По его словам, «монашество есть именно покаянное житие… Покаянное житие – есть красота, есть весна красная…» (177, с. 347). Последние годы жизни митрополит Вениамин провел в стенах Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря. Впервые он посетил его в 1949 году, совершил несколько служб, прошел вокруг обители с крестным ходом. «Митрополит Вениамин был каким-то особенно благодатным владыкой, – вспоминал протоиерей Евгений Пелешев. – Таких я прежде, пожалуй, и не встречал: кроткий, смиренный, милостивый, терпеливый и ко всем без исключения ласковый… Владыка в каждом своем движении был так благообразен, что, глядя на него, действительно можно было вспомнить, что в человеке присутствует образ Божий…» (177, с. 333).
В тихом уединении Печор владыка приводил в порядок свои богословские труды, воспоминания, собрания повествований о великих святых и скромных подвижниках Православия. Поразительная искренность и мудрая простота видны на страницах его трудов. «Православие же требует преимущественно внутренней работы своей, конечно, по руководству Церкви. Эта работа тяжела. Свобода еще тяжелее. А нужно нести их, иначе погрузишься в “сон” хладной веры, то есть в безжизненность. А это путь к смерти… Современный мир живет самим собою, и притом земными, низшими интересами своими. О Боге думают вскользь, лучшие помнят в некоторые моменты дня, другие – по праздникам… Но и это все лишь прибавка к основе жизни, а не само существо ее.
Между тем единственно сущее, подлинное, само в себе существующее и источник всего прочего, высочайшее бытие – это есть лишь Бог» (177, с. 372–374).
Физическая немощь старца усугубилась тяжким испытанием – лишением речи. Тогдашний наместник обители, архимандрит Алипий (Воронов), вспоминал о митрополите Венимине: «Доброта и покаяние! В последнее же время его жизни – сплошное покаяние. Как ни придешь его навестить, он все на кровати плачет, слезы так и бегут… Больше всего помнится: старец, белый как лунь, и слезно кается, как последний грешник… А ведь жизнь-то почти святую прожил. И вот пред Господом так о грехах скорбел… Последнее время говорить не мог: молчит – и все плачет…» (177, с. 347).