у искусству…» (цит. по: 54, с. 261). Но совершенно очевидной была неразрывная связь истории Руси и Русской Церкви, а также русской культуры и христианства. Поэтому следующим и логичным шагом власти стало изменение отношения к Церкви.
К субъективным факторам, вызвавшим исторический поворот 1943 года, следует прежде всего отнести мудрую политику Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского). Вспомним его послание «Пастырям и пасомым Христовой Православной Церкви» от 22 июня 1941 года. В нем митрополит Сергий буквально реализует принцип, заявленный им в Декларации 1927 года: радости и успехи Родины – это радости и успехи ее православных граждан, беды и неудачи Родины – наши неудачи. Фактический глава Русской Церкви призвал «вспомнить святых вождей русского народа» и «неисчислимые тысячи простых православных воинов», заявил, что «жалкие потомки врагов православного христианства хотят еще раз попытаться поставить народ наш на колени перед неправдой, голым насилием принудить его пожертвовать благом и целостью родины, кровными заветами любви к своему отечеству». В Послании прозвучал недвусмысленный призыв: «Церковь Христова благословляет всех православных на защиту священных границ нашей Родины. Господь нам дарует победу» (167, с. 550–551). В своем послании митрополит Сергий предвосхитил содержание и понятийный строй речей Сталина от 6 и 7 ноября.
Менее значимым, но также существенным оказалось влияние внешнего фактора: давление правительства США, побуждаемого христианскими кругами в Америке защитить гонимую Русскую Церковь. Ведь на трехсторонних англо-американо-советских переговорах, проходивших в Москве с 28 сентября по 1 октября 1941 года, А. Гарриман специально спросил Сталина о реализации принципа свободы совести в Советской России. Вождь сослался на соответствующую статью в Конституции. А. Гарриман все понял и сообщал Ф. Рузвельту: «У меня создалось впечатление, что Советы хотят ограничиться словесными обещаниями и некоторыми примерами, которые могли бы создать иллюзию смягчения их позиции, на самом деле практически ничего не меняя в своей нынешней политике» (цит. по: 29, с. 546–547). Но это не беспокоило Белый дом, американская помощь по ленд-лизу[4] потекла в СССР без каких бы то ни было условий.
Наконец, скажем и о таком субъективном факторе, как личность И. В. Сталина, всевластного правителя СССР, вершителя судеб народов и людей. Думается, что в данном случае не стоит обольщаться видимой сентиментальностью диктатора. Конечно, ему были дороги воспоминания детства о годах в тифлисской семинарии, о добром инспекторе иеромонахе (впоследствии схиархиепископе) Димитрии (Абашидзе), которого в годы гражданской войны Сталин спас от расправы в застенках киевского ЧК. Но все это не могло подвигнуть жестокого и крайне прагматичного правителя к изменению государственной политики. Вспомним, что без его санкции не могли быть разрушены ни храм Христа Спасителя в 1931 году, ни кремлевский собор Спаса-на-Бору в 1933 году, ни проводиться массовые расстрелы священнослужителей и верующих в 1937–1938 годах. По данным Московского Патриархата, к 1941 году за веру было репрессировано 350 тысяч человек, в том числе не менее 140 тысяч священнослужителей (в одном 1937 году было арестовано 150 тысяч человек, из которых 80 тысяч расстреляно). В Московской Патриархии осталось 4 правящих архиерея и около 10 архиереев находились на покое (206, с. 127, 131). В результате двух десятилетий жесточайших гонений и открытого террора Русская Православная Церковь была практически разгромлена. Могло ли это происходить без участия фактического правителя России? Иное дело то, что с позиций коммуниста-интерна-ционалиста Сталин постепенно перешел на позиции национально-государственные. И только.
Представляется, что его побуждения к пересмотру характера церковно-государственных отношений были весьма прагматическими. Во-первых, желание завершить свое идейное противоборство с уже убитым в 1940 году Л.Д. Троцким, ставшим олицетворением идеи мировой коммунистической революции. Напомним, что долгие годы Советская власть боролась с Русской Церковью – и боролась успешно – по плану, составленному Троцким в 1922 году и предусматривавшему ослабление Церкви путем ее раздробления на враждующие группировки (см. 19, кн. 1, с. 181). После устранения своего единственного политического соперника и отказа от идеи «мировой революции», роспуска Коминтерна и Союза воинствующих безбожников, Сталин попытался завершить формирование нового государственного организма под названием СССР на иных идеологических основах. В 1936 году Сталин отверг запрет на отправление религиозных культов и заявил, что «не все бывшие кулаки, белогвардейцы или попы враждебны Советской власти»; в отчетном докладе на XVIII съезде ВКП(б) Сталин 10 марта 1939 года в качестве важной задачи партии назвал «развитие и культивирование» советского патриотизма (165, с. 592).
Означало ли это изменение характера режима? Нет. В изменившихся после 1917 года внутренних и внешних условиях вождь решил отказаться лишь от «рудиментов» революционности. Присущие ему традиционный склад мышления и непомерное честолюбие наряду с учетом объективных закономерностей общественного развития России привели его к идее о «советской империи», единовластным правителем которой он, естественно, видел себя. А поскольку всякая земная власть нуждается в санкционировании высшей силой, Сталину оказалась необходимой санкция Русской Церкви, видевшейся ему элементом его «советской империи».
Примечательны на встрече И. В. Сталина и В. М. Молотова с митрополитом Сергием (Страгородским), митрополитом Алексием (Симанским) и митрополитом Николаем (Ярушевичем) в Кремле 4 сентября 1943 года два таких момента: Сталин демонстративно, перед лицом священноначалия Русской Церкви наставляет будущего главу Совета по делам Православной Церкви Г. Г. Карпова: «Помните: во-первых, вы не обер-прокурор; во-вторых, своей деятельностью больше подчеркивайте самостоятельность Церкви». Между тем несомненно, что вождь уже видел в новом государственном органе именно «советскую обер-прокуратуру» в чекистском варианте. И второй момент: на предложение В.М. Молотова сфотографироваться с митрополитами Сталин отвечает: «Нет, сейчас уже поздно… мы сделаем это в другой раз» (109, с. 290, 291). Смешно вождю, по слову которого идут на смерть тысячи людей, беспокоиться о сне придворного фотографа. Сталин не хотел оставлять слишком яркие свидетельства проводившегося им поворота во внутренней политике, а фотография дружелюбно беседующих вождя ВКП(б) и православных иерархов стала бы неопровержимым свидетельством ревизии программы и политики партии, а значит, вызвала бы сопротивление в широких слоях партии.
В известном эпизоде, когда по окончании ночной беседы в Кремле Сталин провожал руководителей Церкви и бережно, под руку, поддерживал митрополита Сергия, также видится не смирение вождя, а гордыня. Ведь он ощущал себя всевластным царем, которому все и всё подвластны, отчего ж тут не показать и смирение. Истинное мировоззрение вождя передает эпизод из его встречи в 1947 году с создателями кинофильма «Иван Грозный». По воспоминаниям И. К. Черкасова, «коснувшись ошибок Ивана Грозного, Иосиф Виссарионович отметил, что одна из его ошибок состояла в том, что он не довел до конца борьбу с феодалами, – если бы он это сделал, то на Руси не было бы Смутного времени… И затем Иосиф Виссарионович с юмором добавил, что тут Ивану помешал Бог [в тексте с маленькой буквы – Лет.]: “Грозный ликвидирует одно семейство феодалов, один боярский род, а потом целый год кается и замаливает “грехи”, тогда как ему нужно было бы действовать еще решительнее!”» (201, с. 380–382). Это ли взгляд христианина?
Стоит обратить внимание также на то обстоятельство, что в 1941 году у руководителя СССР теоретически была и альтернатива: обращение к Ватикану как влиятельному религиозному и политическому игроку на мировой арене. Католический автор А. Венгер пишет, что с 22 июня 1941 года папа Пий XII «придерживался строгого нейтралитета по отношению к обеим воюющим сторонам». Однако уже 23 июня 1941 года, по словам того же А. Венгера, «Святой Престол попытался воспользоваться ситуацией, сложившейся в результате оккупации немцами обширных советских территорий, стараясь направить в эти области своих священников до того, как нацистская администрация установила бы там свой собственный “религиозный режим”. Не появился ли наконец у Католической Церкви шанс – с помощью войны – проникнуть в Россию?.. Как бы то ни было, действовать надо было быстро, чтобы использовать уникальную ситуацию» (29, с. 536, 544). В марте 1942 года по миру разнеслось известие о письме, якобы направленном Сталиным папе, с просьбой об установлении дипломатических отношений между СССР и Ватиканом. По всей видимости, то был пробный шар, пущенный Святым престолом, помнившим тайные переговоры с Кремлем в 1922–1924 годах (29, с. 258, 260, 456–463). В декабре 1943 года появляется информация о якобы заключенном Ватиканом и Москвой договором относительно восточной Польши и гарантии свободы совести в СССР (29, с. 551, 553). Все это были только слухи. Ватикан надеялся напрасно. К тому времени Сталин, видимо, определился в своей религиозной политике.
С осени 1943 года церковно-государственные отношения видимо изменились: Русская Церковь стала признанным участником общественной жизни в СССР. Означало ли это ее свободу? Конечно, нет. Ведь официально идеологический курс никто не пересматривал, ВКП(б) по-прежнему оставалась единственной политической партией, атеизм оставался частью государственной идеологии. В то же время не стоит и умалять значение «кремлевского конкордата», положившего начало проведению иного, неофициального курса во внутренней политике Советского государства. Государство оказалось вынужденным вывести Церковь, как узника, из темницы. И пусть узник был еще скован, но угроза смерти отошла от него, и это было благо.
Очевидным показателем истинных намерений Сталина стали указания, полученные Г. Г. Карповым от В. М. Молотова в октябре 1943 года: решать все принципиальные вопросы о Русской Церкви в СССР будет лично Сталин; православные храмы в некоторых местах придется открывать, но «нужно будет сдерживать» этот процесс; следует не препятствовать распаду обновленчества и поддержать переход обновленческого духовенства в «патриаршую Сергиевскую Церковь» (167, с. 745–747). Таким образом, для Сталина главным было возрождение не Московского Патриархата как сильной Поместной Церкви, а Московской Патриархии как авторитетного органа церковного управления, долженствующего служить достижению его целей во внешней и отчасти внутренней политике.