еделенностью положения и скудостью жизни беженцев.
После странствований по Австрии и Югославии в 1923 году обосновались во Франции. Семья разлучилась. Отец, глубоко переживавший ответственность своего класса за революцию, стал вести крайне аскетический и уединенный образ жизни. Жить было негде и не на что. Мать, воспитанница Смольного института благородных девиц, нанялась уборщицей в гостинице, где ей предоставили комнату. Потом, используя знание четырех языков, получила работу, научилась печатать на машинке и стенографировать, начала работать и работала уже всю жизнь.
Андрею пришлось впервые жить одному в самых дешевых интернатах и школах, в непривычной и зачастую враждебной среде, что вначале давалось «чрезвычайно трудно». «Я просто не умел тогда драться и не умел быть битым, – вспоминал он много позднее. – Ну, били, били и, в общем, не убили!» Матери он, конечно же, даже не обмолвился об этом. Во время каникул нанимался на фермы, первый заработок его составил 50 сантимов. Но когда мальчика предложили устроить в католическую школу, где условия жизни и уровень обучения были на достаточно высоком уровне, но при одном непременном условии: переходе в католичество, – Андрей сказал маме: «Уйдем!». Он воспитывал в себе мужество, выдержку, терпение, например способность переносить утомление, боль, холод – годами спал при открытом окне без одеяла и, когда было холодно, вставал, делал гимнастику и ложился обратно. Так вырабатывался характер, формировалась личность будущего архиерея.
Трудности материальные угнетали. Но что было более важным – оборвалась связь с Родиной, ставшей объектом «великого исторического эксперимента» большевиков. Тем не менее русские оставались русскими и на чужбине. Для них их Россия как бы ушла на дно, подобно легендарному граду Китежу, но не исчезла, жила в их памяти, в их сердцах. И у многих из них оставалась Церковь, в которой, как в надежном ковчеге спасения, они совершали свой дальнейший жизненный путь.
«Общительным я никогда не был, – рассказывал митрополит Антоний, – я любил читать, любил жить со своими мыслями и любил русские организации». Еще в Персии мальчику подарили русский национальный флаг и объяснили его символику: белый цвет – цвет русских снегов, голубой цвет – русских морей, красный – цвет русской крови. В середине 1920-х годов мать отдала Андрея на лето в русскую скаутскую организацию, в которой «лет с десяти-одиннадцати нас учили воинскому строю, и все это с тем, чтобы когда-нибудь вернуться в Россию и отдать России обратно все, что мы смогли собрать на Западе…». В 1927 году Андрей попал в другую организацию, «Витязи», созданную Русским Студенческим Христианским Движением. Там тоже был воинский строй, гимнастика, спорт; спали на голой земле, ели очень мало, но «жили очень счастливо». Новой чертой «Витязей» была религиозность, при организации был священник, и в лагерях имелась церковь.
Между тем владыка Антоний вспоминал: «Когда я был мальчиком, у меня сложилось впечатление, что мир вокруг меня – джунгли, вокруг меня дикие звери и, чтобы выжить, нужно либо стать абсолютно бесчувственным и уметь сражаться, либо приготовиться быть уничтоженным или разорванным на куски» (9, с. 100). «[В те годы] я был очень антицерковно настроен из-за того, что видел в жизни моих товарищей католиков или протестантов, так что Бога для меня не существовало, а Церковь была чисто отрицательным явлением». Такие настроения были типичными перед революцией для большей части русской интеллигенции, видевшей в Церкви лишь атрибут давней отечественной традиции и полагавшей христианство ненужным в условиях развития науки, техники, демократии. И в эмиграции Церковь оставалась для многих лишь частью жизненного уклада, не более. В трудных условиях, когда все силы уходили на борьбу за существование, четырнадцатилетний Андрей поразился видимой бессмысленности жизни и гонке за бессмысленным счастьем. «Ия себе дал зарок, что, если в течение года не найду смысла жизни, я покончу жизнь самоубийством, потому что я не согласен жить для бессмысленного, бесцельного счастья».
Но Бог милостив. В пятнадцать лет Андрей пережил решительнейший переворот в своей жизни.
Русских подростков, пришедших поиграть в волейбол, попросили послушать беседу, которую вел православный священник, да не кто-нибудь, а известный философ и богослов протоиерей Сергий Булгаков. Часть мальчишек разбежалась, часть вынужденно осталась. Слушая протоиерея Сергия, скептичный и ироничный, как всякий подросток, Андрей Блум вдруг задался вопросом: а правда ли все то, что говорит священник? И решил сам проверить.
Как вспоминал позднее владыка, он поехал домой, попросил у мамы Евангелие, сел за стол в пустой комнате и начал читать. «Молодому дикарю», как он сам себя назвал, открылось Евангелие от Марка, самое краткое, ясно и живо написанное. И произошло чудо: «Я сидел, читал и между началом первой и началом третьей глав Евангелия от Марка, которое я читал медленно, потому что язык был непривычный, вдруг почувствовал, что по ту сторону стола, тут, стоит Христос… я тогда откинулся и подумал: если Христос живой стоит тут – значит, это воскресший Христос. Значит, я знаю достоверно и лично, в пределах моего личного, собственного опыта, что Христос воскрес и, значит, все, что о Нем говорят, – правда… если это правда, значит, все Евангелие – правда. Значит, в жизни есть смысл, значит, можно жить, ни для чего иного как для того, чтобы поделиться с другими тем чудом, которое я обнаружил…» (8, с. 257–258).
Сильный и решительный характер Андрея побудил его переоценить свои взгляды на жизнь. Выбор был сделан раз и навсегда. Он по-прежнему продолжал учиться в школе, потом в университете на биологическом и медицинском факультетах, но главная жизнь его уже протекала в ином мире. Подобно евангельскому юноше, он нашел сокровище, но не отвернулся от него, а отдал все, что имел, за жемчужину Истины, ибо сказано в Евангелии: Еще подобно Царство Небесное купцу, ищущему хороших жемчужин, который, найдя одну драгоценную жемчужину, пошел и продал все, что имел, и купил ее (Мф. 13, 45–46).
В шестнадцать лет Андрей Блум был посвящен в стихарь митрополитом Евлогием (Георгиевским), управлявшим в то время русскими приходами в странах Западной Европы. Он стал чтецом, то была первая ступень в его долгом церковном служении. Сверстники запомнили его страстным спорщиком, остроумным, добрым, но и требовательным. Он занимался спортом, и младшим мальчикам внушал физическую и духовную бодрость.
Молодой человек становится деятельным членом православной общины Трехсвятительской церкви на рю Петель в Париже. Эту церковь иные русские эмигранты называли «красной», потому что она была создана владыкой Вениамином (Федченковым), остававшимся в канонической связи с Москвой, в то время как большая часть монархически настроенных эмигрантов составляла приход храма святого князя Александра Невского, перешедшего под юрисдикцию Константинопольской патриархии. Выбору, сделанному в юности, владыка Антоний оставался верным до конца жизни: он никогда не выходил из юрисдикции Московской Патриархии, несмотря на не раз возникавшие конфликты.
Андрей знакомится с видными учеными и богословами протоиереем Георгием Флоровским и В. Н. Лосским, оказавшими на него сильное влияние и способствовавшими формированию его православного мировоззрения. Он находит и своего духовного отца, которым стал архимандрит Афанасий (Нечаев), внимательно и бережно ведший Андрея по пути духовного возрастания, предостерегавший от соблазнов и искушений. Он видит самоотверженный труд матери Марии Скобцовой, создавшей приют для нищих и бездомных, часто опустившихся до пьянства русских эмигрантов. Труд деятельной любви матери Марии и ее добровольных помощников встречал не похвалы, а равнодушие, часто и ругань, но они не опускали руки.
Немалое влияние оказал на юношу и владыка Вениамин (Федченков), чей образ жизни и самозабвенное служение Богу и людям стали примером на всю жизнь.
Видимо, у Андрея Блума имелись сомнения в определении своего дальнейшего жизненного пути. Медицина позволяла ему в полной мере служить людям, наконец, она оставалась верным куском хлеба, а он нес ответственность за родных – маму и бабушку (отец умер в 1937 году). Но все же обычный житейский путь был не по нему. И 10 сентября 1939 года, перед уходом на фронт, врач Андрей Блум приносит тайные монашеские обеты. Оставаясь в миру, он отказывается от мира. А 16 апреля 1943 года состоялось и каноническое пострижение в монашество. Обряд этот совершил его духовник, настоятель Трехсвятительского подворья в Париже архимандрит Афанасий, нарекший двадцатипятилетнего инока именем Антоний в память преподобного Антония Киево-Печерского. Молодой монах еще некоторое время оставался врачом, в этом качестве участвовал в движении французского Сопротивления (малоизвестно, что в одной из операций он повредил позвоночник и долгое время ходил в корсете), но наконец оставил медицинскую практику. 27 октября 1948 года митрополитом Серафимом (Лукьяновым) он был рукоположен в сан иеродиакона, а спустя полмесяца, 14 ноября – в сан иеромонаха. Начиналось его деятельное служение в Церкви.
По благословению митрополита Серафима отец Антоний в январе 1949 года переезжает в Англию и обосновывается в Лондоне. Местом его служения стало Содружество святого Албания (Альбана – британского мученика начала IV века) и преподобного Сергия Радонежского. Оно было образовано в 1928 году участниками 2-й англо-русской конференции, состоявшейся в Сент-Олбансе с целью сближения восточных и западных христиан.
В Англиканской Церкви давно проявилось стремление к сближению с Православием: можно вспомнить диакона Уильяма Палмера, ведшего в 1839–1842 годах об этом беседы со святителем Филаретом (Дроздовым) и А. С. Хомяковым. Можно припомнить беседы на те же темы в 1896 году между русскими и англиканскими иерархами, прибывшими на торжества коронации Николая II. Англичанин Джон Биркбек, в начале XX века издавший на английском языке переписку Хомякова с У. Палмером, например, был великим любителем православного богослужения и до революции восемнадцать раз приезжал в Москву на службы Страстной недели (18, с. 141).