– Сэ… слушай! – дёрнул Арину флотский лейтенант Иванов, зажав её ладонь локтем.
Они дошли только до рыночной площади, спустившись с косогора графской мызы. Пробирались теперь дощатым тротуаром в галереях магазинов-складов, мимо Schaufenster – «товарных окошек» лавок, мимо закрытых контор и распахнутых дверей трактиров, под чёрными вывесками: «Агентство Штольц», «Затрапезов и сыновья», среди афишных тумб, пестревших афишами: «Конфеты “Nestle”», «Моторные свечи “Bosch”» и прейскурантами «Лучших в мире галош “Треугольник”»…
Кабы не грязь непролазная, – ни дать ни взять задворки петербургского Гостиного двора. Такая себе биржа купеческая, как гильдейская, так и ганзейская: тут – Россия – самовар с чаем до уморы, тут же – Европа, бухгалтерия с австрийским сейфом в стене. К тому же и Обертау-товарная – вот она, станция, рядом. В полуверсте, для подвозу, – что в двух шагах.
…И шаги эти вдруг стали слышны так отчётливо, что Вадим, ухватившись за резной столбик галереи, перемахнул за борт, защищавший от грязи, летящей из-под резиновых, но чаще деревянных колёс.
От такой резвости его, после контузии, даже швырнуло, но устоял и попытался помочь Арине перебраться через дощатый борт.
– Дэ… давай, хоть тэ…
– Туда! – сама сообразила девушка, соскочив с перил куда ловчее лейтенанта.
И сама потянула его, зашлёпала калошами по топким бурым лужам.
Такой же почти звук, но помноженный на толпу и массу, слышался впереди, из-за угла блокгауза: «Кретон, дерматин, баркан, ткани для мебели». Да ещё приправленный глухим металлическим бряцаньем.
Всякий военный безошибочно угадает марш с полной выкладкой. Даже морской обер-офицер, которому бегать по службе особенно и некуда. И который сейчас сшиб плечом с клямки калитку в железных воротах – и тут же схватился за голову: отозвалось в ней, точно обухом шарахнуло.
Протолкал внутрь Арину и сполз по стене на корточки, потеряв от оглушительной боли всякий интерес к тому, чем грозила улица.
Но зато Арина успевала и порошок в парафиновой бумаге развернуть, и достать из-за пазухи плоскую флягу с гравировкой «Севастополь. Яхт-клуб», и приникнуть синим глазом к щели в калитке:
– Немцы. Уже здесь? Но…
«Но ведь бой на железнодорожной станции только разгорается?» – досказала она уже про себя, не будучи уверенной ни в характере нового шума, катившего улицей вдогон топоту, ни в его происхождении.
Загрохотало, точно внезапной летней грозой, затрещало, будто сухостой занялся. И даже небо, кажется, потемнело, посерело свинцом. Тонко запели окна.
«Неужели всё-таки?»
– А ведь госпиталь ещё эвакуироваться не успел, – прозвучало без заикания.
Арина вздрогнула. Вадим «отошёл» раньше, чем она успела открутить алюминиевую крышку плоской фляжки с мятным отваром. Или почти отошёл, – всё ещё мучительно морщась, щурился поверх её шерстяного рыжего платка, глядя в щель.
А там…
Зашитые в серо-песочную холстину, островерхие немецкие каски «Pickelhaube» качали шишаками, точно рога угрюмого стада двуногих зверей, забрызганных грязью по самое брюхо. По полы серых шинелей, подоткнутых заворотом под ремни с подсумками. Бурая жижа брызгала из-под тяжёлых сапог, больше похожих на сами огромные комья той же грязи. Лошадиной сбруей бряцала амуниция и котелки, притороченные к ранцам.
Не меньше полуроты, судя по количеству мерно качающихся шишаков, бороздило рыжую протоку улицы вверх, по направлению к графской мызе.
Впереди, надо понимать, ротмистр придерживал на боку саблю, с хрипом диктуя: «Айн, цвай, драй…»
– Чего их туда пэ… понесло?
Первую фразу Вадим вообще произнёс без запинки, поэтому, как бы ни колотилось сейчас сердце девушки, – губу Арина разочаровано закусила-таки.
– Разве не знают, что там тэ… только госпиталь? Сэ… сколько летал их разведчик. Вэ… видел же?
Серая колонна валко протрусила за край приоткрытой калитки, оставив за собой только вскипевшее месиво грязи и луж.
– Что-то мне это тоже не нравится… – перевела дух Арина, привалившись спиной к чёрной железной створке.
Оба они слышали рассказы госпитальных ветеранов, как те попадали в подобную переделку ещё во время Августовского сражения. Тогда в местечко, где квартировал Третий фронтовой госпиталь, внезапно вошли немцы. Но всё обошлось визитом обер-офицера, который, убедившись, что раненые и больные – сомнительный приз, не стал даже препятствовать эвакуации вдогон отошедшей 10 армии. Разве, что…
«Такого коныка лихого забрав, – сокрушался ездовой Наливайченко. – Антихрист!»
Зачем же теперь понадобилось столько солдат?
– На вокзале бой, – с сомнением заглянула в лицо Вадима Арина расширенными синими глазами. – Проберёмся?
Иванов (первый) прочитал в открытом, до хрустальной прозрачности, взгляде всё недосказанное: «Кто сказал, что брат вообще знает о самодельном графском аэродроме? А вдруг, не дотянув до него, Кирилл сел в каком-нибудь другом подходящем месте, хоть в луговой пойме Килесмы? А вдруг… Вдруг он вообще не сел?»
И всё-таки раньше, чем он прожевал в губах первую букву, Арина коротко кивнула.
– Попробовать надо.
Морская хроника
Поход Черноморского флота в связи с появлением неприятельских крейсеров «Бреслау» и «Гамидие» у кавказского побережья.
Черноморский флот в составе линейных кораблей «Евстафий», «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул» и семи миноносцев утром вышел в море и взял курс на Туапсе. Около 20 часов того же дня в темноте произошла встреча флота с «Бреслау» и «Гамидие», шедшими в кильватерной колонне.
Обе стороны открыли стрельбу. Вторым залпом крейсера «Память Меркурия» был сбит прожектор «Гамидие». Неприятельские корабли отвернули и, продолжая стрелять, скрылись в темноте. На «Евстафии» неприятельским снарядом было повреждено одно 305-мм орудие.
Вслед за этим флот совершил обход анатолийского побережья, причем миноносцы шли под самым беретом, осматривая бухты; за поход от Синопа до Ризе ими было уничтожено до 50 неприятельских барж и парусных судов.
Кирилл
Марта, сколь ни была увлечена цветными горошинами монпансье – показательно прямо-таки, – всё ж косилась на соседа по козлам неутомимо, будто на деревенском жениховстве, так что Иванов (второй) хочешь не хочешь, должен был «соответствовать». Накинул на плечи френч английского кроя с накладными карманами, забросил назад русые волосы растопыренной пятернёй – так виднее был романтический излом шрама, приподнимавшего бровь насмешливо и скептически…
И помрачнел вдруг, выпустил из виду лукавое личико Марты, хоть и не мог не заметить, как выгодно обрамляют его белокурые локоны, кружево чепца под платком, как задорно поблёскивают глаза, даром, что полупрозрачные, как серый лед в полынье.
«Что там Кирка? Одна в чужом городе, – нахмурился вдруг Кирилл, слепо не попадая в предложенную Мартой жестянку. – Ладно, в городе – почитай в другой стране. Тут всякого Цукермана, будь он немец или его первый друг – еврей, – казаки вчера ещё в контрразведку тащили за то, что ворон считал на вокзальной платформе, или упёрся, что “дюбека” нет в лавке, а сегодня Цукерманы газеты из рук выхватывают – ждут немца после Мазурского отступления. Уверовали. А уж как на барышню выразительно монгольских кровей смотреть станут – тем подозрительней, что с виду “из благородных”, – тут и вовсе не угадаешь. На неё и в Питере, всяко повидавшем, иной “Фамусов дядя” оглядывался с недоумением. А тут, где “дикие татары” – явление никем не виданное, но общеизвестное, – как глянут? Послушать здешний рынок – так только и слышишь, что русская армия – “орда”, а не армия. Крысиное нашествие, с которым культурный человек только газом и может совладать…»
Наверное, выражение лица у лейтенанта невольно сделалось зло-неприязненным, – Марта даже растерялась слегка, подобралась, не зная чего ожидать. Шутка ли – вон, как хрустит стеклярусом монпансье, точно семечки грызёт, одну за другой, опустошая банку.
«Кирку, как воплощение монгольской хитрости и азиатского коварства царской жандармерии, уже, поди, “взял на карандаш” какой-нибудь гостиничный швейцар Абрам Абрамович, чтобы при случае сдать новым постояльцам, как придут…»
Кира.
Гостиница «Европа». Гробин
…Гостиничный портье Адам Иванович, и в самом деле, заглянул для верности в «гроссбух» регистрации постояльцев, прежде чем послать мальчишку в вестибюль гостиницы:
– Вон, видишь, барышня э… экзотическая такая?
– Инородка, что ли?
– Ну, вроде как. Пригласи. Мол, «извольте-с». Да утри нос наконец. Да не рукавом, варвар! – яростным шёпотом добавил старик, но уже вдогонку.
Мальчишка в подстреленных штанах на помочах, но в провинциальной пародии на фирменную ливрею, нырнул под раскидистую пальму, растопырившую зелёные ладошки над плюшевым диваном.
Барышня встретила его встревоженным взглядом больших угольно-чёрных глаз, тем более удивительно и завораживающе, что – больших, выразительных, хоть и в разрезе восточного рисунка, с уголками, приподнятыми к вискам.
– Что? Звонят? – подскочила она с дивана, выронив бархатный мешочек ридикюля.
– Не знаю. Битте. Зовут, – стушевался мальчишка.
Таких экзотических полукровок он только в «синематографе» и видал. «Жестокая гейша», вот как фильма называлась. И то мельком видел, пока за ухо не выведут, – мол, маловат ещё на такое пялиться.
– Извольте, – он утёр-таки нос линялой розовой манжетой. – То есть извольте-с.
– Мне жаль, мадемуазель, у меня для вас скверная новость, – трагически поднял кустистые седые брови Адам Иванович.
Кира застыла на месте.
Адам Иванович взглянул на девушку поверх стекляшек очков:
– Вы ждёте звонка со станции Обертау?
Кира отпрянула от тёмной дубовой стойки, больше похожей на резной готический саркофаг в сумерках католического собора. И без того большие глаза её расплылись, точно пятна чёрной туши на белой промокашке. Девушка, казалось, испугалась услышать то, что последует после, вроде: «Мне очень жаль…»