– Да, мы с братом так уговорились, – зачастила Кира почти сомнамбулически. Румянец тревоги пробился даже через природную смуглость кожи. – Договорились, что во фронтовую полосу он поедет сам. И как только что-то узнает о брате. Вадим – он морской офицер, он наш старший брат. Оперировался у Бурденко и теперь вот, в эвакуационном госпитале. В третьем, кажется, фронтовом, а госпиталь, Кирилл говорил…
– На станции Обертау, – сочувственным кивком вставил наконец запятую старик портье.
– Да, оттуда он мне вчера и звонил, – подтвердила Кира отстранённо, будто сама себе, но уже ровно. Должно быть, смирилась с неизбежностью, написанной клинописью в скорбных складках лица регистратора. – И сегодня обещал в двенадцать.
Девушка смолкла на выдохе.
Адам Иванович понимающе покачал седой головой.
– Боюсь, мадемуазель, ваш брат не сможет вам телефонировать.
И, не дождавшись расспросов – барышня, видимо, что-то сосредоточенно обсуждала сама с собой, губы её беззвучно шевелились, невидящий взгляд проницал портье сквозь, не замечая, – закончил портье фразу:
– На станции Обертау германская армия, мадемуазель.
– Откуда вы знаете? – обратила девушка наконец внимание на рассматриваемый ею объект.
– Я скажу так. Один наш постоялец, – доверительно потянулся старик через зелёный плюш стойки. – Он чиновник военного ведомства. Я не знаю какого, но он называл его «ГАУ»[2] и почему-то полагал, что это должно всех пугать. Он тут, – сухой палец указал на ореховый короб телефонного аппарата в викторианском стиле: – Он тут очень сердился, что в нашем депо ему не дают паровоз ехать в Обертау. У него там будто бы ценный эшелон простаивает. Ему говорят – паровоз, конечно, есть. Но ехать в Обертау никак нельзя, потому что, видите ли, там германская армия? А он кричит: «Вас всех за этот эшелон расстреляют, начиная с меня». И, представьте, не успокоился, пока сам не дозвонился до Обертау.
– Дозвонился? – Кира, казалось, расслышала только эту последнюю фразу.
– А что с того? – пожал старик поникшими плечами в старомодном вицмундире неопределённой ведомственной принадлежности. – Ему там ответили по-немецки.
– По-немецки… – чуть слышным эхом повторила девушка. – А что именно?
– Боюсь, я не смогу вам повторить, мадемуазель, – виновато развёл руками Адам Иванович. – Они смеялись над ним и ругали. Один почему-то всё время называл бедного чиновника «Васья», хотя на самом деле он Генрих Юрьевич.
– Потому и боится расстрела, – рассеянно отметила Кира.
– Мы все боимся, мадемуазель, – вздохнул старик и, видимо, пользуясь тем, что «благородной азиатке» было явно не до него, даже проворчал нечто сокровенное: – А мы так больше всех. Русские нас не любят за то, что разрушаем Россию. Немцы – за то, что построили Германию.
– Вы говорите, паровоз в здешнем депо всё-таки имеется? – вдруг спросила старика Кира.
Тот даже не сразу понял, о чём и тем более – к чему. Когда понял, щепотью снял с отвислого носа круглые очки с тонкой оправкой.
Уставился на диковинную постоялицу с близоруко-сумасшедшим удивлением и, наконец, пожал плечами:
– Так сказали в депо.
Старик долго провожал взглядом давно исчезнувший девичий силуэт, разбитый остеклением дверей с золотистой облезлой надписью: «Europe». Потом будто вспомнил что, поискал взглядом поверх очков и подманил пальцем мальчишку.
– Ты говорил, у тебя брат шофёр паровоза?
– Кочегар, – с достоинством поправил старика носильщик. – Помощник машиниста.
– Дословно это одно и то же, – перебил его Адам Иванович, знаток французского в водевильном репертуаре. – Что он сейчас? Брат этот твой? В городе?
– В депо он сейчас, где ему ещё быть? – картинно развёл руками пострел.
– Известно где, в трактире или на собрании социалистов, – проворчал портье. – Ты, вот что, ты сбегай к нему, наверное. Всё одно уже новых постояльцев не будет. Неоткуда. Ты скажи своему брату, что если вдруг… Да ты запомнишь ли? – вдруг усомнился старик, посмотрев на мальчишку скептически: – У тебя и ума-то никогда не было.
Старик вздохнул обречённо, точно готовясь взять непосильную ношу.
Впрочем, было в этом вздохе нечто притворное – на самом деле Адам Иванович любил эту игру. Нравилось ему чувствовать себя этаким «богом из машины». И дубовая стойка портье – знал он по многолетнему опыту, – на роль люка в подполье сценической машинерии подходила, как ничто иное. Только успевай дёргать невидимые рычаги и канаты судеб.
Адам Иванович оторвал от подшивки чистый бланк квитанции, быстро набросал несколько слов, свернул бумагу вчетверо и протянул мальцу:
– Записку брату передашь. Так верней будет.
ГЛАВА 11. ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНЫЙ УЗЕЛ ОБЕРТАУ
Вадим
– Сэ… странно даже. Особо бэ… боеспособных частей я в городе и не видел, – пробормотал Иванов (первый), запоздало пригибаясь от шальной пули, гулко звякнувшей в афишную тумбу. И снова нетерпеливо перебрал истончавшими пальцами на рифлёной рукоятке «нагана». На этот его жест Арина покосилась опасливо:
– Не надо. Так мы ничего не успеем. Ни Кирилла найти…
– Дэ… Да и помочь особо никак, – нехотя согласился Вадим.
И то правда. Серых мешковатых фигурок, со скрытным крысиным проворством метавшихся на задворках станции, было слишком много. Вот они суетливой гурьбой подкатили к углу угольного блокгауза кургузую полковую пушку. Гавкнула, отзвенев по булыжной мостовой блестящей гильзой.
Куда именно выстрелила и кто, собственно, чинил отпор так внезапно объявившимся немцам, отсюда, со стороны «гостинных» складов, видно не было. Но отпор был горячий, – безжалостно тряся носилками, от станции протрусили санитары с белыми повязками выше «бранденбургских» обшлагов. Навстречу им протопало не меньше взвода серых мундиров с ручным пулемётом.
Вадим невольно провёл пулемётчика, оплетённого чёрной сколопендрой ленты, в прорези прицела, но снова опустил револьвер, выдохнул:
– Пэ… по путям не пройти. Вэ… в первую очередь перекрыли, чтоб… – В серых глазах его промелькнула искра догадки. – Это из-за того эшелона такая гэ… горячка у них.
– Какого? – отвлеклась на секунду Арина, всё это время сторожко выглядывавшая по сторонам: «Бог весть, откуда могут взяться боши, раз уже в городе свиделись».
– Гэ… говорили «особый» резерва армии тут, – кивнул Вадим в сторону покатых крыш вагонов, ржавых и латаных, но кое-где даже коптивших дымками буржуек. – «ГАУ».
– Гав? – рассеянно переспросила девушка. – Это что флотский жаргон? И что делать по команде «гав»?
– Гэ… ГАУ – «главное артиллеристское управление», – расшифровал Вадим, тяжело поднимаясь с колена. – Видно, там, в вагонах, чэ… что-то и для германца… ценное. Вон, сколько пехоты нагнали. Мэ… могли же и артиллерией накрыть. Пэ… покрупнее этого гороха. – Вадим кивнул через плечо на 35 мм пушечку, вида, и впрямь, вполне себе потешного, даром, что плевалась пламенем и хлопьями пороха, что заведённая.
Большая часть германского рвения и, наверное, и замысла истекала, явно, от командира, сухощавого пруссака с майорскими витыми погонами тусклого серебра, вшитыми в оливково-серое сукно двубортной шинели.
– Los, Los! – подгонял майор шинели более тёмного «фельдграу», упорно валившие во все проулки и заборные щели, ведущие к железнодорожным путям.
– А нам надо за станцию, – наконец-то полностью оценила Арина их положение. – На ту сторону.
Морская хроника
Поход Черноморского флота в составе 5 линейных кораблей: «Евстафий» (флаг), «Иоанн Златоуст», «Пантелеймон», «Три святителя» и «Ростислав», 2 крейсеров «Память Меркурия» и «Кагул», 14 миноносцев и отряда заградителей «Константин», «Ксения», «Георгий» и «Алексей» с целью постановки минного заграждения у Босфора.
Заградители были подведены флотом к Босфору на расстояние 70 миль, а затем под прикрытием третьего дивизиона миноносцев («Лейтенант Шестаков», «Лейтенант Зацаренный», «Капитан-лейтенант Баранов» и «Капитан Сакен») в ночь поставили у пролива 607 мин. Флот прикрывал постановку мин с моря, а по окончании её проводил заградители к Севастополю.
Линейный крейсер «Гебен», возвращаясь из Чёрного моря в Босфор, в расстоянии одной мили от входного буя в пролив последовательно подорвался на двух минах, поставленных в ночь, и получил две пробоины с обоих бортов. «Гебен» принял, по одним сведениям, 600 т воды, по другим 2000 т, но все же своим ходом дошёл до Константинополя. Ремонт продолжался четыре месяца.
Кирилл
Приватный аэродром графа Гаузена
– Там точно есть, что вам надо, – ткнула Марта рукоятью искусно плетённого кнута в большой дощатый сарай, вполне, впрочем, претендующий на звание ангара. Под бельгийской розовой черепицей, с подъёмными рамами «шведских» окон, конусным флюгером. Даже с вывеской по-русски и по-немецки: «Буревестникъ-Таубе», – видимо, не слишком вдохновляло графа Гаузена немецкое имя его аэроплана – голубь. Название, как-то уж слишком наводившее на мысль о сытой скуке на макушке бронзового Гёте и сковороде в самой «героической» перспективе.
Впрочем, столь отвлечённые мысли сейчас Кирилла и не посещали. С того момента, как раскаты отдалённого грома всполошили чёрные вихри ворон на осунувшихся крышах пригорода, он не находил себе места. Конечно, в пределах оббитых кожей козел коляски, – привставал, оглядывался. Казалось, дай волю – побежал бы впереди пары.
Но пока одно только было ясно со всей очевидностью: городок обстрелян немцами. Вот и дымы, буровившие низкие серые тучи тёмными смерчами – прямое тому подтверждение. И, если даже обстрел был произведён из дальнобойной артиллерии, то, значит, германец не так уж далеко, как это представлялось ещё сегодня утром.
«Где же тогда, как водится, толпы беженцев?.. – озирался Кирилл. – Где бредущие розно солдаты, отступающие части, пушки на руках, повозки с ранеными, ковыляющие, хромые, наконец, рыщущие в поисках вчерашнего дня вестовые?»