Похоже, что – да, «весёлая вдова» понимала. Демонстративно вынув из-под пышных складок куропачьей юбки пузатую флягу зелёного стекла, Марта с характерным балтийским лаем, непонятным не только Кириллу, но и, кажется, немцам, выплеснула часть её содержимого в лицо авиатора.
В нос приторно шибануло какой-то местной «медовухой», что ли, – уточнил Кирилл, облизнув мокрый ус.
Выходит, Марта поняла «манёвр» русского лётчика – представиться вдрызг пьяным отпускником или резервистом, чтобы избежать, хоть временно, допросов и разбирательств. Но не только поняла – ещё и снабдила его представление необходимым «гримом и реквизитом». А именно молодуха, продолжая отрывисто ругаться, пренебрежительно бросила на грудь Кирилла пузатую флягу, и тот не замедлил для пущей правдоподобности жадно к ней приложиться.
А то и впрямь, стащит германец с козел, а у него дыхание, что у младенца с английской рождественской открытки – только табачком «Bond street» испорчено. Да и вообще, как нельзя кстати сейчас чуток затуманить нервную остроту восприятия.
Хотя, странное дело: германец, вот такой – многоликий, многоголосый, многорукий, а главное рядом, живой, – как-то и не пугал особенно. Ну, словно оказался ты среди беснующейся своры чужих собак, и вроде как понимаешь задним умом, что и загрызть могут. Но отчего-то не верится, чтобы «аж насмерть». Ну, покусают, штаны порвут, пока не придёт хозяин, не усмирит. Не волки же всё-таки, должны понимать, что такое человек, что нельзя его, как загнанного в угол курятника хорька…
И действительно. Появился краснощёкий и полный, как медный бочонок портера, унтер со штыком на темляке, – осадил весельчаков, уступил место на авансцене офицеру в литовке под шинелью, наброшенной на плечи.
Тот, в свою очередь, рассеянно выслушав рапорт фельдфебеля, пытавшегося преданно таращить поросячьи глазки, отмахнулся, дескать, – сам всё видел, – нехотя распорядился. И без перевода понятно было по кислой его гримасе: «Русский – не нашего ума дело».
Тогда как «юнге фрау», – тут постная мина немецкого гауптмана обрела орлиное выражение героя рыцарской баллады.
Девица была замечена. Вон как щёлкнул каблуками, резко мотнул головой – так, что козырёк кожаной каски наехал на орлиный нос:
– Битте… – предложил руку в белой нитяной перчатке.
И очевидно, что впал в раздумье.
По логике устава, задержанных следовало отправить вверх по команде. Но вот так сразу отказаться от общества смазливой аборигенки? Тем более вполне достойной адюльтера в расовом смысле. Нордическая кровь как-никак, дальняя, но родня по – Volksgeist – духу народа. И с такой соблазнительной улыбкой трёхминутной недоступности…
Марта так искусно покатала алую горошину монпансье кончиком языка из одного угла рта в другой, что гауптмана едва не свело судорогой. Прямо как в кабаке на «Шлюхенштрассе» близ его бранденбургского училища! «Тогда, в туманной юности…» – затуманился взгляд пруссака.
– В ангар пока! – нетерпеливо махнул он белой перчаткой на пленника и предложил аборигенке руку. – Фройлян?
– Фрау, – с достоинством поправила вдова, опираясь на обшлаг литовки. – Фрау Марта э… Мартиньш.
– Оу?! – заинтригованно замычал немец.
– Чудовище, жилец вершин… – проворчал через плечо Кирилл, выдираемый со дна коляски руками немецких солдат.
Морская хроника
Минный крейсер «Берк», выходя совместно с крейсерами «Бреслау» и «Гамидие» из Босфора в Черное море, подорвался на минном заграждении, поставленном в ночь на 22 декабря.
Оставшись на плаву, корабль до конца войны не вернулся в строй.
Вадим.
Приватный аэродром барона Гаузена
– Это наш ша… шанс, – задумчиво протянул Вадим, убедившись, что немцы под руки заволокли брата в распахнутые ворота ангара и даже вернули ему сушёного судака с хохотом и одобрительными возгласами. Несмотря на то, что больше всего их позабавил курьёз со своим же сослуживцем.
Тощий солдат, позарившийся на чешуйчатую мумию судака, с ходу получил от Кирилла оплеуху, – неловкую с пьяных глаз, но достаточно увесистую, чтобы худосочный «Фриц» обморочно рухнул на руки товарищей, и потом ещё долго искал очки в ржавчине сухостоя. Ползая на четвереньках и выслушивая горячие, с рискованным челобитьем, извинения русского.
В общем, развлечений у немцев было предостаточно.
Чем и воспользовался лейтенант Императорского флота Иванов (первый).
С досадой пересчитав в кармане шинели запасные револьверные патроны, Вадим строго-настрого, зверской гримасой, запретил Арине следовать за ним и перебежками, от брошенной цистерны к куче гравия, к штабелю шпал, к столбу семафора, направился вдоль крайней колеи к ангару «Буревестникъ-Таубе».
Наконец выглянул из-за старинной будки обходчика.
С другой её стороны выглянула отнюдь не успевшая позабыться физиономия. С испуганно и дерзко расширенными глазами, с родным рыжим пушком над верхней губой, которую, запыхавшись, разгорячённо облизнула.
– Арина?! – зашипел Вадим.
Девушка неохотно обернулась, но взгляд синих глаз был непреклонен – сверкают газовым пламенем из-под взмокших локонов. Шерстяной платок сбился на плечи, бровь хмуро и даже сердито изломлена. В общем, что гони, что упрашивай – толку?
Вадим покачал головой, попросил:
– Нэ… ну, хоть тут погоди?
– А ты куда?
– Тэ… тут сзади окно заколочено фанерой, – указал Вадим куцым дулом нагана на тыл ангара, где и впрямь, угловое окно было залеплено жёлто-серой аппликацией. – Пэ… почтовой кажется, с дэ… дырками. Посмотрю…
Действительно, потемневшая от дождей фанера тут и там темнела трафаретными двуглавыми орлами и трафаретами «брутто-нетто» и, к счастью, прибита была гвоздиками почтового же калибра, с дюйм. Вылезли они почти без скрипа, когда за угол потянул.
Перед этим уже выяснилось, что и опасаться быть услышанным особо не приходится: сквозь троеточие вентиляционных дырочек уже убедился – заколочено окно было без всякого сожаления, потому как за ним каморка темнела. В ней, в сумраке, туманно побелевшем от проделанной лейтенантом щели, громоздились какие-то полати с инструментами, бочки железные и банки, слесарные тиски на верстаке…
«Видеть бы ещё, что под ногами?» – ухватился за них Вадим двумя руками.
И так «швыряло», и так плыло всё перед глазами после контузии, – стоило только разнервничаться. А как тут не нервничать? Всё-таки ты полуслепой в крысоловке, а крысоловы тут вот, сразу за стеной. Галдят так, что слов не разобрать, кроме не словарных «Scheisse», да производных и всяко наподобие. И это даже не те немцы, что он сегодня в первый раз за всю войну видел не через бинокль. И не те, по которым тебе палить за пару миль, едва различая в трубке дальномера. К этим тебе придется сейчас явиться «гол как сокол» – в смысле практически безоружным.
«Что там шесть патронов в нагане против дюжины винтовок? Даже перезарядить не успеешь. Одна только надежда на этот, как там их Гинденбург говорил…»
Лейтенант Иванов (первый) набрал воздуха в лёгкие, выравнивая дыхание, встал напротив двери из той же фанеры на раме из брусьев, хлипкой с виду.
– Блицкриг, геноссе!
Морская хроника – взгляд со стороны противника
В 15 ч. «Бреслау», «Гамидие», «Берк» и пароход вышли из Босфора в кильватерной колонне, следуя за флотилией тральщиков. В 18 ч. 40 мин. в полной темноте «Бреслау» ощутил сильный толчок, и на корабле решили, что он подорвался на мине; однако никаких повреждений не оказалось. То же случилось и с «Гамидие», который также считал, что подорвался на мине, о чем, как и «Бреслау», известил флот по радио. Оказалось, что тральщики затралили мину, которая при этом взорвалась. Соединение вынуждено было застопорить машины. Но транспорт непоколебимо продолжал свой путь, угрожая протаранить «Берк». Последнему пришлось уклониться в сторону и в темноте сойти с протраленного фарватера; в результате в 19 ч. «Берк» кормой подорвался на мине. Повреждение было довольно значительное, но машинная переборка выдержала, благодаря чему корабль под конвоем 2 буксиров и тральщиков был отбуксирован в Босфор и 3 января поставлен в док. Ввиду того, что о доставке необходимых материалов из Германии нечего было и думать, «Берк» до конца войны выбыл из строя.
Все крепления корабля выдержали взрыв, что свидетельствует о высоком качестве германского кораблестроения («Берк» был построен в Киле на верфи «Германия»).
Кира.
Железнодорожное депо. Гробин
– Да поймите же вы, милая барышня, – почти стонал уже Порфирий Иванович, загораживая собой рычаг управления: «Попадёт этой полоумной в глаза надпись “Полный ход” – дёрнет же, как Бог свят, дёрнет. Повернёт, не задумываясь! Вон, как глазами рыскает, ищет, как стронуть с места».
И впрямь, уже два раза раздавалось в «амфитеатре» депо характерное кукование манёвренного паровозика – Кира с упрямой досадой, от которой потемнело и без того смуглое личико, дёргала петлю сигнального свистка.
– Ну, прикатим мы туда, – лоб машиниста уже почернел от промасленной ветоши, которой он то и дело вытирал нервный пот. – Так что нам за корысть? Там же немец! Что мы с Кузьмой с ним, с немцем, сделаем?! Свистком распугаем?
Паровозик иллюстративно кукукнул – Кира снова дёрнула проволочную петлю, точно взвизгнул фельдфебельский окрик: «Не возражать!»
Чуть скошенные к переносице глаза с чудным китайским разрезом расширились так неправдоподобно, что помощник Кузьма, призванный в свидетели их, машинистов, беспомощности, попятился назад, в двери, на угольную кучу тендера – черти показались ему в коричневом омуте девичьих глаз. Нерусские черти, непонятные. Хоть крестись и беги, вот только непонятно – от них или к ним, в манящий омут?
Кузьма взял лопату наизготовку.
Или всё-таки от них? – захрустел кочегар костистым задом на антрацитовой горке.
Так или иначе – нужды в его, Кузьмы, соучастии не было никакой.
«Ясно же, как божий день. Тут хоть кол на голове теши. Нет для неё никаких возражений. Ни германец ей не указ, ни даже Прохор Иванович, а уж убеги, он, Кузьма, с перепугу – сама встанет к топке лопатой махать».